— Руби! — смело выкрикнул он, распахнув ворот. — Руби! На, собака! Казацкая кровь тебе как вода!.. Без хлеба вино пить — и всякий уснет! Руби, что ли, язычник!
   — В другой раз на стороже уснешь — и тебя посеку, — охладев, сказал ему Разин.
   Есаулы пинками, тумаками и повелительными окриками разогнали всех по бурдюгам от места атаманской расправы. Табор как будто утих, но приглушенный гул голосов не унимался.
   Есаулы уснули, а Степан, оставшись один, бродил по бугру и, незамеченный, слушал говор казацкой вольницы. Все роптали. Бранили его, своего атамана:
   — Обнадежил, лихой, сманил, а тут поморит без хлеба!
   — Сережка да Черноярец, как воронье, налетели махаться саблями на народ! Вот те и вольное войско казачье!
   — В разбой мы пошли — не на доброе дело, не жди и себе добра! Не с голоду сдохнем, то атаманы побьют!.. Вразброд пойти, что ли, по малым ватажкам!.. Лих атаман! Тут будет похуже дворянской неволи!
   И хоть бы кто-нибудь слово сказал за Степана!
   Табор утих. Хмель снова склонил ко сну казацкие головы.
   «Сманил на Волгу, — думал Степан. — Не мала ватажка — две тысячи казаков. Чем прокормлю? А надо кормить людей. Не в Царицын под окна прийти за кусками такой-то ордой!.. Разбегутся — не соберешь! На азовцев повел — не сдюжил, а тут на простой разбой — и опять нет удачи!.. А не подохнуть им с голоду тут! Человек не корова — траву щипать на бугре… И кой черт там держит в верховьях купецкие караваны?! Стругов бы десяток отбить, тогда с хлебом на Каспий можно гулять… И черт его знает, откуда ко мне прилезла такая орда! Сами за мной увязались, собаки, а ныне брешут!.. Что я — себя скормлю окаянным?!»
   К утру царицынский воевода прислал на бугор двоих подьячих, к которым Степан вышел сам, не пуская их в стан. От имени воеводы подьячие сказали, что если казаки не покинут тотчас бугор, не уйдут от города, то им быть побитыми царской ратью, а вниз им по Волге прохода не будет, Царицын станет палить из пушек. И было бы им убираться обратно на Дон…
   Степан вышел к ним без оружья, в рыбацком платье, как старшина рыбаков. Велел сказать воеводе, что сошли они рыбу ловить на Волге, а Волга спокон веков не закрыта от русских людей — не басурманское царство! Да когда воевода не хочет с донским казачеством вздорить, то старых обычаев нарушать не дерзал бы.
   Приказные удалились к Царицыну, а Степан еще долго и задумчиво глядел им вослед, пока не погасла заря и не настала ночь. Караванов с верховьев все не было…
   Никита Петух подошел к атаману и молча почтительно ждал, когда Степан заговорит с ним сам.
   — Ты что? — наконец заметив его, спросил Разин.
   — Не серчай, Степан Тимофеич, что я на тебя ночью взъелся. Вишь, ты и утих. Ведь ты как хмельной был.
   — Вздень на себя атаманскую шкуру — и ты «захмелеешь»! На что воеводу было задорить?! Ить он не дурак: знал, что сидит на бугре ватага, — все же молчал и не лез. А теперь, по армянскому челобитью, куды ему деться — пушками нам грозит да стрелецкой ратью… Эх, вы-ы!.. Ты пошто ко мне? Аль что надо?
   — Совет держать. Может, умишком тебе пригожусь, — ответил Никита.
   Степан промолчал.
   — Ведь я из Царицына беглый, Степан Тимофеич, — пояснил Никита. — Стрельцы, пушкари — в Царицыне все у меня знакомцы. Хочешь, туды я пролезу?
   — Башка тебе надоела? — спросил Степан.
   — Вишь, пушками воевода грозит, а мы сговорим подобру царицынских пушкарей да стрельцов. Скажу, что не ладно раздориться с казаками, мол, не было б городу худо…
   — А ты не продашь? Не то смотри — голову оторву! — на случай пригрозил атаман.
   И Никита ушел той же ночью в Царицын…
   За стругами Шорина, что-то поняв, о чем-то догадываясь, от самого Нижнего увязалось несколько мелких нижегородских купчиков со своими товарами. Кое-кому из них подсказал это сделать Флегошка Лещ, конечно — не без корысти.
   Кроме того, в караване шли десять хлебных стругов московского гостя Семена Задорина, приставшие у Казани. Семен Задорин был давний приятель и компаньон Василия Шорина. Алеша Пупынин, приказчик Задорина, был давним другом Флегошки Леща, который, оставшись в караване хозяином, стал, разумеется, не Флегошкой, а Флегонтом Мосеичем, грозою и повелителем приказчиков и ярыжных.
   Втайне от Шорина в караване шел собственный струг Флегонта Леща, с его собственным хлебом, под чужим именем небольшого свияжского торгового человека. Кроме доходов с этого хлеба, Флегонт рассчитывал на прибыток с дорожных харчей, а чтобы среди работных людей не было ропота, Флегонт сговорился с Алешей Пупыниным и с купцами кормить ярыжных не лучше один другого — не ссылались бы на соседа.
   Караван миновал Самару…
   Жигули были издавна особенно страшны обилием разбойного люда, однако на этот раз все обходилось тихо. Какие-то вышли однажды из-за острова на четырех челнах, дали выстрел, но Флегонт смело ударил по ним из пушки, холопы Черкасского захлопали из пищалей. Над волжскими камышами вылетело с десяток цапель, а разбойники ускользнули за остров и скрылись…
   После того караван шел спокойно вперед. Как вдруг под Саратовом среди Волги встретился одинокий человек в челноке, который сказал, что он хочет увидеть купца по тайному делу. Флегонт указал впустить человека на струг, и тот поведал, что под Царицыном, на бугре, ждут караванов разбойники небывалой ватагой в две тысячи или более человек. За упреждение об опасности просил он себе награды, но вместо награды, по совету с приказчиком Задорина, Флегонт велел незнакомца крепко связать и посадить в мурью, обещая ему награду, если окажется, что он не сбрехнул…
   Однако же, посоветовавшись между собою, не говоря ничего ни ярыжным, ни малым купчишкам, оба приказчика порешили, что, чем подвергать все товары опасности и потерять все начисто, лучше остановить караван и дождаться царских стругов.
   Чуть пониже Саратова стали они на прикол, дожидаться с верховьев стольника Лабунова. Ярыжным Флегонт объяснил, что ждут привоза ценных товаров. Человека, который передал весть о разбойниках, держали с кляпом во рту под строгой охраной, чтобы никто не прознал от него опасных вестей.
   … Стрелецкий голова Лабунов вышел с караваном царских стругов дней на десять позже обычного. Догонишь Флегошку — и не будет уже ни седла, ни бочонка вина, ни ефимков…
   Кроме царского хлебного жалованья, стрелецкому голове Лабунову было поручено свезти в Астрахань ссыльных колодников и провинившихся в службе стрельцов, которых он должен был передать воеводе для зачисления в астраханские приказы.
   Колодники и ссыльные были для Лабунова доходной статьей, потому что на каждый день на их харчевание отпускались деньги, которые голова умел расходовать бережно и рассчитывал прикопить за дорогу.
   Правда, колодники с первых же дней стали шуметь, жалуясь на худую пищу, кричать, что от голого проса дует кишки. Но голова был неробок: двоих до полусмерти «усовестил» батожьем «за шум и завод мятежу», и тогда остальные примолкли.
   Половодье разлилось широко. Деревья у берегов местами стояли по колена в воде, но уже покрывались крупными почками и чуть-чуть зеленелись.
   По пути голова расспрашивал рыбаков про купеческий караван. Приволжские жители говорили согласно, что караван идет, дней на десять опередив царские струги.
   За царскими в караване Лабунова шли патриаршие, монастырские и многие купеческие струги. Вода и попутный ветер позволяли идти быстрее, но Лабунов по-прежнему не торопился. Он рано становился к ночлегу и поутру поздно давал приказ поднимать якоря и сниматься с прикола.
   Купцы и монахи роптали, торопили Лабунова, но он ссылался на то, что у него-де куричья слепота, сам он в сумерках ничего не видит, а на других полагаться ему, голове, не стать…
   И вдруг Лабунов узнал от встречных саратовцев, что весь караван Флегошки стоит на приколе. Встречные не могли ничего сказать, почему стоит караван; может, на мель попали струги, может, ждут какого указа…
   До каравана Василия Шорина оставалось не больше двух суток. Лабунову пришлось сговориться с кормчим самого тяжелого струга, в котором везли хлебное жалованье, чтобы тот струг попал на мель… И весь караван остановился в полусутках пути до Саратова…
 
 
   Снова с томительной медлительностью протекало время на казацком бугре. Степан был мрачен.
   Что могло удерживать караваны так долго в верховьях? Куда они, к черту, запропастились?
   Он думал всю ночь, сидя над Волгой. С реки тянул холод. Степан продрог, но словно не замечал того. Он сидел неподвижно до самого рассвета. Проходя на рассвете между спящими, заметил, что многие чавкали и жевали, верно добравшись во сне до какой-то смачной и сытной еды. Атаман покачал головой и спустился к себе в землянку, где спал его неразлучный товарищ и друг Иван Черноярец. Разин лег на ковер, укрылся с головой и лежал, слушая мерный, спокойный храп друга, но сам ни на миг не заснул.
   Он слышал, как наступил и лениво катился день; кто-то хвалился, что наловил много рыбы, невдалеке от атаманской землянки варили уху, звали Черноярца отведать, Черноярец окликнул Степана. Атаман не отозвался. Иван пропадал часа три, возвратился, лег в угол, накрылся и захрапел…
   «Как в тюрьме живем: только спать, чтобы время шло!» — подумал Степан.
   И вдруг он услышал возле землянки топот коней, знакомый голос Еремеева. Несколько всадников спрянули с седел.
   — Тимофеич! Батька! Ты тут? — торопливо и радостно окликнул Еремеев, спускаясь в землянку. — Караван идет, батька!
   Из угла землянки отброшенный сильной рукой полетел тулуп Черноярца, и сам есаул, как подкинутый снизу пружиной, вскочил.
   — Где винцо, тут и праздничек! — весело выкрикнул он.
   … Солнце садилось, когда над водой издалека послышался скрип весел. Возле бугра царила вечерняя тишина, словно не было ни души вдоль берега Волги до самых царицынских стен. Быстро сгущались сумерки.
   Царский струг шел теперь впереди, за ним уже, вытянувшись в струнку, двигались остальные…
   Шоринские суда стояли возле Саратова, ожидая Лабунова, пока до них не дошел слух, что царский караван также остановился чуть выше Саратова. Только тогда Флегонт догадался послать к стрелецкому голове с извещением, что их ожидает опасность.
   Когда караваны соединились в один — Лабунов сам расспросил «под огоньком» прибежавшего человека, который сказал об опасности. Лабунов добивался, чтобы тот признал и себя разбойником, но тот не признался и умер под пыткой.
   «У страха глаза велики, — успокаивал себя Лабунов. — Отколе две тысячи человек?! Николи не бывало такого. Я Волгу исплавал!»
   Однако же голова торопился попасть к Царицыну до наступления ночи, надеясь, что днем разбойники побоятся напасть. Но, как назло, в этот день два мелких купеческих насада под самым Денежным островом зацепились за косу и сели на мель… Пока их снимали, время ушло далеко за полдень, и к Царицыну подвигались уже с наступлением сумерек. При закате солнца им сверкнули с горы царицынские купола, но до города оставалось еще неблизкое расстояние. И вот купола померкли, окутались мглой, а вскоре за тем не стало видно ни городских стен, ни башен…
   Разин понимал, что на царские струги нападать нельзя. Он и не хотел нарушать разбойничьего обычая, сложившегося с давних времен. Караван был длинный — отрезать его половину, и того бы хватило с избытком.

  Степан стоял, словно слившись с большим серым камнем, лежавшим у самого берега, наблюдая проход стругов. В сумерках надвигались они, темные, молчаливые. Движение их было стремительно: весла, течение и попутный ветер в широких парусах — все было за них…
   Вот царские — с пушками по носам. Проходи! Вот патриарший, как рассказали лазутчики, — тоже оружный… Еще пять стругов с хлебным жалованьем Понизовью — лишь бы скорей миновались, там и за ними хватит добришка…
   Передовой царский струг поравнялся с камнем, за которым стоял Разин. Суда шли осторожно — держась подальше от правого берега, хотя тут-то и есть глубина…
   «Неужто им кто довел?! Опасаются, что ли? И голосов-то не слышно, а то бы гулко шло по воде…»
   На небе над караваном засеребрился месяц, узкий, словно турецкий боевой топор. Над берегом от стругов уже запахло смолой.
   И вдруг в тишине на царском струге вниз начал спускаться парус и раздался внятный окрик:
   — Левая греби, правая таба-ань!
   — Левая греби, правая таба-ань! — подхватили на патриаршем струге, который шел посреди царских. Там тоже парус ослаб и пополз книзу.
   И оба вооруженные судна, словно бросая вызов невидимому врагу, слегка повернулись носами к левому берегу Волги, выходя из общего строя стругов. Разин не мог понять, что там такое творится…
   — Обе разом таба-ань! — прозвучал приказ на обоих судах и, борясь с течением Волги, оба струга попятились и уперлись на месте перед бугром.
   — Та-аба-ань! — покрикивали начальные люди на патриаршем и царских стругах. И те как будто вросли корнями в дно Волги против бугра, — стояли на месте, заслоняя остальные своими телами от берега и в молчании наводя на чернеющий берег пушки, угрожая ими, если казаки дерзнут напасть…
   — Та-аба-ань!..
   И оружные суда продолжали недвижно стоять, а купеческие насады, струги, бусы, расшивные ладьи проходили мимо них и мимо бугра, недоступные казацкой ватаге, увозя на низовья свои товары.
   — Живе-ей! Наля-аг! Греби-и! Греби-и! Жи-иво-о! — поощряя гребцов, покрикивали приказчики на купеческих судах.
   Степан растерялся. Кто мог ожидать такой выходки от караванного воеводы?! Разин не хотел вступать в драку с царским караваном, но если так пропустить купеческие струги, то все казаки останутся, как и прежде, без хлеба… Идти назад на Дон? Там тоже никто не даст пищи… Вырыть две тысячи могил вот тут на бугре, лечь да подохнуть?!
   Готовый к бою передний струг, сбитый течением, затабанил слишком сильно левыми веслами и повернулся вдруг к берегу кормою, на которой не было пушек.
   В то же мгновенье травы над Волгой качнулись от оглушительного свиста, пронзившего небо и землю. Это был свист Степана — знак к нападению на караван.
   — Са-ары-ынь на ки-ичку-у!.. — грянул его голос, и казалось — все берега сотряслись отзвуком, далеко прокатившимся по речному простору. — Сарынь на ки-ичку-у!
   — На ки-ич-ку-у-у!.. — отозвалось вдоль берега протяжным многоголосым ревом.
   По темному берегу заблистали огни пищальных, мушкетных выстрелов, гулкий рай покатился раскатом в просторах, и ночная Волга вдруг закишела сотней челнов, внезапно спущенных из-за камней правого берега, из прибрежнего ивняка и камышей, от бесчисленных островов еще скрытого полой водою левобережья.
   Сотни разинцев, не дождавшись челнов, по первому свисту, в одежде кинулись в темную и холодную воду, зажав в зубах сабли или ножи…
   — На стругах! Гребцы!!! Весла кидай! Руби дроки, спускай паруса-а!
   — На стругах! Эй! Лопаты суши! — кричали с воды.
   Не нищим, голодным ярыжным гребцам было биться за купеческие товары богатого гостя Шорина.
   — На ки-ичку-у! — кричали им разинцы, цепляясь за весла, за снасти, вонзая в борт стругов багры и топорики…
   — На ки-ичку! — этот волжский «ясак» — разбойничий клич — бурлаки понимали: разбойники им даровали жизнь и свободу. «На кичку» — значило: прочь с дороги, иди себе на нос струга, не лезь с нами в драку.
   «Сарынь» — волжская голь — сбилась у кичек, а по мурьям и в шатрах уже шел грабеж…
   С неистовой бранью приказчики призывали ярыжных вступиться за хозяйское добро, но над ними только смеялись.
   Бросив в темную ночь призыв, Разин сам прыгнул в челн, и десяток весел понес его по воде.
   — К царскому!
   Степан указал рукою вперед, и легкий челн вмиг настиг неуклюжий тяжелый струг.
   При внезапно раздавшемся свисте Степана, слыша громовый отзвук разбойного клича с обеих сторон, голова Лабунов указал сильнее грести вперед и поднял тяжелый парус.
   Что делать! Подохший под пытками при расспросе бродяга, который сказал, что на бугре поджидают разбойники, должно быть, был прав, что их тут не меньше двух тысяч. Должно быть, он сам был из этой ватаги… Купеческие струги не спасти, да за них голове и не стоять ведь в ответе — лишь бы успеть увезти от разбойников государево жалованье, лишь бы спасти свою голову и не дать распустить колодников… Пропадай оно к черту, купеческое добро!..
   Лабунов сбежал вниз ко гребцам.
   — Живей греби, дети собачьи, живей! — кричал голова, в исступленье хлеща ременной треххвостой плетью по голым спинам невольных гребцов, прикованных к веслам. — Живе-ей!..
   Царский струг уже не мешал расправляться с другими стругами. Можно было его пропустить, не гнаться за ним, но Разин разгорячился. Его уже было не удержать никакою силой.
   Не ожидая, когда казаки зацепят за струг багром, Степан еще на ходу ухватился с челна за свисавший конец снасти, ловко вскинулся на корму струга. Один за другими повскакивали следом за ним казаки.
   Отважный казак в темноте подскочил к мачте, резанул саблей дрок, и тяжелая райна^[19] с парусом ухнула вниз, на палубу струга.
   — Гребцы! Суши весла! — грянул голос с кормы.
   Лабунов узнал этот голос — голос, подавший с берега ясак к нападению. Холод прошел по спине дворянина, но, ратный начальник, он от страха не привык хорониться, а хватался рукой за пистоль.
   — Куды к сатане там залезли?! — закричал Лабунов, направляясь прямо к корме, куда вскочили казаки. — Царский струг, черти! Прыгай в воду, не то стрелю! — Он с угрозою поднял пистоль. — Скачи назад в воду!
   На фоне освещенного месяцем неба Степан разглядел пистоль в руке дворянина.
   — На, сволочь! — спокойно сказал он и сам пустил пулю в голову Лабунова.
   Дворянин, не вскрикнув, свалился в Волгу…
   — Вот и сам скочил первый! — насмешливо напутствовал стольника Иван Черноярец.
   Весла царского струга уже не гребли. Колодники побросали их, слушая, что творится над палубой.
   — Стрельцы! Постоим за царя-государя! Бей разбойных! — крикнул стрелецкий сотник с кичи струга.
   В темноте шла драка десятка разинцев с сотниками, пятидесятниками и десятниками струга. Рядовые стрельцы далеко не все торопились принять в ней участие. Пользуясь мраком, они просто отлынивали от боя.
   Одно за другим два-три тела, — не видно было — стрелецких начальников или разбойников, — бултыхнулись в воду. Ударяли клинки о клинки…
   — Стрельцы! Все с ружьем! Помни крестное целование — к бою! — взывал второй сотник. — К бою, сволочь, изменники! Кто не пойдет — показню!
   Разинцы тесной толпой, прижавшись спинами друг к другу, рубились с начальными людьми и немногими стрельцами, но кто кого бьет — во мраке было не разглядеть толком.
   У стрельцов накопилось довольно обид на своих начальных людей. Иные из них сами ранее тянули бурлацкую лямку по Волге, иные покинули промыслы, разоренные поборами воевод. Все они знали нужду, и не им было биться насмерть за дворян и боярство. Здесь лежало перед ними распутье: либо драться с разбойными, подставляя свои головы, либо биться с дворянами, сбросить стрелецкий кафтан и уйти в казаки. О вольной казацкой доле среди стрельцов говорили немало. Завидовали казакам. Многие из них бежали бы на Дон, но беглых ловили, и бывало, что за побег палачи засекали ратных людей кнутами до смерти. А здесь казацкий Дон вышел сам к ним навстречу и призывает к себе… Но тут мятеж, но тут нарушение царской присяги, а за это ждет казнь и вечные муки после смерти в аду…
   Среди колодников, которых везли на струге, закованных в цепи, был московский стрелец Ермоха Харков. Его знали все. Он попал к палачу на помост, а потом в железы за то, что убил стрелецкого голову, который в течение нескольких лет «половинил» стрелецкое жалованье. После того как Ермоха убил его, во всех стрелецких приказах пошла проверка. Начальные люди стали платить стрельцам без задержки и все сполна. Но хотя вина убитого Ермохою дворянина была доказана, в острастку всем прочим Ермоху терзали на площади и забили в колоду, — мол, подавай челобитье, а сам в расправу не лезь, не то ведь стрельцы всех голов своих так-то набьют.
   И надо бы всех! — дерзко ответил Ермоха, когда ему рвали ноздри и рубили по локоть правую руку.
   Пока Ермоха сидел в московской тюрьме, ему носили приносы со всех стрелецких приказов. Полученными гостинцами он кормил всю тюрьму. Чтобы не было соблазна стрельцам, Ермоху послали к зиме в Нижний Новгород, но вместе с ним пришла в город его слава… Если колодников из тюрьмы отпускали по городу для сбора милостыни на пропитание, то больше всех собирал Ермоха и в Нижнем. За ним непременно надо было давать сани, куда класть добро. Нижегородские стрельцы зазывали его в дома, со смаком слушали его рассказ об убийстве стольника и, покачивая головами, вздыхали:
   — У нас бы нашелся такой-то, как ты, человек великий!..
   Теперь, в самый разгар схватки с казаками и пальбы с обеих сторон, из мурьи через лаз на палубу поднялся Ермоха. Не обращая внимания на пули, он встал во весь рост.
   — Стрельцы! А на черта вам биться-то за дворян?! — густым голосом крикнул он. — Бей начальных!
   — Да, Ермоха, ведь хлеб-то везем стрельцам же. Пограбят — голодными будут стрельцы же сидеть! — отозвался голос из мрака.
   — А мы того хлеба не тронем. Нам и купецкого хватит! — крикнул Иван Черноярец.
   — Ой ли? Не брешешь, лихой?
   — Караван-то велик — нам куды столько хлеба. На все Понизовье везете! — сказал Черноярец.
   Пальба прекратилась. Было похоже, что начались переговоры.
   — А пошто же вы влезли на царский струг? — спросил разинцев сотник, втянутый в общий лад разговоров.
   — Начальных побить, а стрельцам — куды хошь! — откликнулся Черноярец.
   — Бей начальных, стрельцы-молодцы! — крикнул Ермоха. — А нас-то, колодных, на волю!
   — Бей начальных! — выкрикнул кто-то из стрельцов на носу струга…
   — Изменщина! — зыкнул другой в ответ. Грянул выстрел со стороны стрельцов, и Ермоха, стоявший между сторонами, схватился за грудь, застонал и, гремя железом, свалился назад в мурью…
   Если бы сотник не выстрелил в Ермоху, может быть, не раскачались бы к мятежу стрельцы, но убийство колодника их возмутило.
   — Ермоху убили! Братцы! Сотник Матвейка Ермоху стрелил! Бей начальных! Лупи, стрельцы!.. — раздались призывные вопли.
   Стрельцы накинулись с саблями на своих начальных, секли им головы, скидывали убитых в Волгу. Рубили и сотников, и пятидесятников, и угодливых для начальства тех из десятников, кто строго спрашивал в службе и доносил на ослушников. Разинцы без опаски приблизились. При бледном свете ущербного месяца смотрели на эту расправу и подзадоривали: