[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]
[<назад] [содержание] [вперед>]
Доктор Клавдия Николаевна Бежаницкая
Труднее всего рассказать о самом дорогом: все, что пишешь, кажется непохожим и скудным. Помогает то, что о студенческом времени мама написала сама («На медицинском факультете Тартуского университета в начала XX века». — «Вопросы истории Тартуского университета», VI выпуск, 1977 г.).
Помогает еще и то, что, разбирая ящики письменного стола, после смерти мамы, я нашла клочок бумаги, на котором маминым
почерком было написано:
ЭТАПЫ МОЕЙ ЖИЗНИ
Перновский (родилась в Керкау)................... 1889-1891
Верро (Выру)................................................... 1891-1900
Феллин (Вильянди) и С.-Петербург............... 1901-1905
Тарту (Юрьев).................................................. 1906-1916
Красный Крест Кавказского фронта............... 1917-1919
Тифлис, Крым................................................... 1920-1922
Тарту................................................................. 1923-1949
Сибирь: Омская область. Черлак.
Павлоградка. Красноярский край:
Богучаны, Минусинск...................................... 1949-1957
Таллинн.............................................................. 1957-19…
Все это, дополненное запомнившимися рассказами моей бабушки о мамином детстве, выдержками из разных журналов и книги Веры Поска-Грюнталь «Это было в Эстонии», изданной в Стокгольме в 1975 г., и моими воспоминаниями, дает мне возможность решиться рассказать о маме. Откладывать больше некуда.
Лет пяти-шести, живя в Верро и играя со своей однолеткой, дочерью церковного сторожа, летом, на куче песка, мама свободно заговорила по-эстонски.
Мне очень нравился рассказ моей бабушки о том, как маленькая Клавдюша верила, что в бороде ее папы — священника Николая Бежаницкого — растет миндаль! Настойчиво спрашивала вернувшегося домой отца — созрел ли он уже. Тот задумчиво трогал свою пышную, густую бороду и говорил, что надо подождать. Наконец, после обеда, Клавдюше разрешалось влезть отцу на колени и выбрать из бороды «выросшее» в ней. Тогда присоединялась и старшая сестра Зина, начинали разбивать скорлупу и вынимать миндаль.
Дом родителей был гостеприимным. Часто случались и официальные приезды архимандрита или епископа. Раздвигался и накрывался длинный обеденный стол. На дальнем конце его сидели друг перед другом девочки, конечно, болтали ногами. Во время одного из обедов Клавдюша исчезла — это Зина (старше ее на пять лет) ухватила ее болтающиеся ножки своими и сдернула под стол.
Однажды приехал какой-то важный и очень высокого роста церковный контролер, наклонился над маленькой Клавдией и ласково сказал: «Какая ты маленькая!», а девочка без запинки выпалила: «Мал золотник, да дорог, а велика Федора, да дура». Все были огорчены и смущены такой дерзостью и долго девочку корили.
В канун Нового года девочки обязательно хотели слышать, как часы будут бить двенадцать ударов. Бабушка тайно перевела часы на час вперед. Не зная этого, о. Николай тоже их перевел. Пошел служить новогодний молебен, перепугался, что церковь темная и
закрытая, бросился к сторожу. Оказалось, что еще только половина одиннадцатого.
1905 год. 20-летняя Зина училась в Петербурге на Бестужевских курсах. Зная ее революционные настроения, родители очень беспокоились за Зину, решили поселить с ней серьезную 15-летнюю Клавдюшу. Семья в это время жила в Феллине. Зинаида была студенткой, а Клавдия кончала свое среднее образование, учась в институте, с правом жить на частной квартире вместе с сестрой. Рассказывала, как мучилась классная дама с ее пышными, вьющимися, густыми волосами, тщательно их причесывала, притягивала, приглаживала. Клавдия благодарно делала реверанс, встряхивала головой — и все разлеталось.
В своих воспоминаниях «На медицинском факультете Тартуского университета в начале XX в.» доктор Клавдия Николаевна Бежаницкая пишет:
«Все университеты России в прошлом были для женщин недоступны, их туда не принимали <...> С революцией 1905 г. небольшое число женщин было допущено в университеты в качестве вольнослушательниц или, как значилось в официальных бумагах, «посторонними слушательницами».
Получив среднее образование в С.-Петербурге, весной 1906 г. я стала добиваться в родном мне г. Юрьеве (Тарту) возможности поступить в университет на медицинский факультет. Но из-за небывало большого числа поступавших вакансий свободных на медицинском факультете не оказалось. Однако, несмотря на свой 16-летний возраст, в университет я поступила, только на историко-филологический факультет. В сентябре мне удалось перейти на естественное отделение физико-математического факультета (благодаря декану), а в октябре, когда уже начались занятия, и многие, испугавшись работы над трупами, сбежали, я попала на медицинский факультет.
Первый курс медицинского факультета вначале был невероятно огромный: около 400 человек, из них около 30 вольнослушательниц. Аудитории были переполнены, общие с естественниками предметы читались в актовом зале».
О вольнослушательницах сказано и в книге «История Тартуского университета 1632—1982», с. 137:
«Осенью 1905 г., в период подъема первой русской революции в Тартуский университет впервые поступили женщины, вначале, правда, на правах вольнослушательниц. Первыми студентками-вольнослушательницами были К. Н. Бежаницкая, родственницы университетских преподавателей — М. А. Никольская, Я. К. Гриневицкая, Е. И. Богоявленская. Вскоре стали учиться и эстонки».
В журнале «Таллинн» № 5 за 1982 г. профессором С. Г. Исаковым опубликованы замечательные записки Евгении Васильевны Шестаковой «Воспоминания вольнослушательницы». Написаны они
очень искренно, литературно хорошо, а главное — на основании сохранившихся дневниковых записей! В них, так же, как и у мамы, с любовью рассказывается о профессорах, особенно о ректоре университета Евгении Вячеславовиче Пассеке.
В «Воспоминаниях» Шестаковой есть по строчке о моей маме и о моем дедушке: «Серьезная девушка Бежаницкая, дочь местного православного священника» и, в связи с рождением у одной студентки внебрачного ребенка: «Надо ребенка регистрировать, а для этого веришь не веришь — крестить. Окрестил, конечно бесплатно, отец Бежаницкой». И далее говорит опять мама;
«Главной гордостью нашего курса, медицинского факультета, всего университета был наш дорогой профессор Раубер. Русского языка он не знал, и ему было разрешено министерством читать лекции на немецком языке. Спокойно, выразительно, образно он проводил лекции, тут же демонстрируя детали всего, о чем он говорил. Седовласый, с наклоненной головой, с красивыми, живыми, чуть лукавыми глазами из-под густых седеющих бровей, приходил он в аудиторию, неся с собою то полную корзину всяких деталей, то рыболовную сеть, то веревки, то куски мяса и жира, то с головным мозгом и ножом, иногда со всякими непонятными вещами — и потом в ходе лекции постепенно все разъяснял. Он был прекрасный собеседник, интересовался всем, ко всем относился хорошо, только не любил лентяев и не интересующихся наукой. (Не забуду никогда, как через несколько лет я впервые выступила в Медицинском обществе имени Н. И. Пирогова с докладом «О неспецифическом гемолизе» и через три дня после этого в нашу квартиру, где я жила с родителями вошел профессор Раубер, держа в руках большую белую цветущую азалию. Он узнал и пришел поздравить меня с первым моим научным выступлением).
Он был не только ученым — он был писателем. Его книги были в свое время лучшими в Европе книгами по анатомии, особенно издание книги с атласом в пяти томах «Раубер-Копш», переведенное и изданное на русском языке. Он был удивительно тонким художником, любил красивое, особенно розы. Долго хранила я, как реликвию, альбом цветных рисунков самого профессора Раубера, разных уголков его кабинета в анатомикуме, но он пропал, как и многое другое из моей квартиры, во время войны
<...> Порывистость студенчества проявить свою любовь, уважение к своим преподавателям или к кому-нибудь заслужившим их — огромна. На всех вечерах-концертах приглашенных профессоров и их жен встречали по-царски: ездили за ними на пароконном извозчике или даже нанимали карету, встречали с цветами, сажали в первые ряды, после концерта отвозили домой.
Один раз только что поступившие семинаристы возмутились, что профессор Раубер читает анатомию на немецком языке. Старшие медики были возмущены, заступились <...> не знали, как загладить вину перед любимым профессором. Когда Раубер собрался домой с концерта, все медики разом бросились в раздевалку, взяли свои шинели и пальто и устлали ими весь путь, по которому вели профессора до самого экипажа, в котором повезли домой.
Студенты любили тогда театр, следили за литературой, заражались все больше и больше революционным духом.
Очень многие студенты и вольнослушательницы уже с III курса работали субординаторами при клиниках, лабораториях, входя впоследствии в штат.
На летние каникулы студенты старались получить платные работы на стороне: оспопрививателями, помощниками санитарного контроля или в детских летних колониях. Будучи студенткой, три лета я работала помощником врача в санатории и в лечебнице на Рижском взморье, а одно лето после окончания — в Крыму, в Саках у проф. Н. Н. Бурденко, заведуя лабораторией. Вообще он женщин-врачей не признавал. С IV курса я работала ординатором в терапевтической клинике, а потом ассистентом у проф. Дегио и приват-доцента Мазинга. Стала домашним врачом профессорских семей.
Больше трех лет я была старостой своего курса (вместе со студентом Дмитриевым). За мой маленький рост проф. Кузнецов прозвал меня «староста, который под стол пешком ходит».
Начали уже готовиться к государственным экзаменам, и вдруг неожиданно грянул гром в 1910 г. Министр просвещения Кассо разослал по всем университетам приказ о запрещении допускать к государственным экзаменам вольнослушательниц, которым никакие права не будут даны. Другими словами, наша работа — мыльный пузырь, университеты для женщин остаются закрытыми.
Протесты ректоров, деканов, профессоров всех университетов и их защита были безрезультатны — нас выгоняли.
Петербург взял на себя инициативу и вместе с представительницами Москвы организовали съезд делегаток всех вольнослушательниц, по две от каждого университета. Списались со всеми университетами и назначили день съезда незадолго до очередного заседания министров. Съехалось около 20 делегаток, было два или три собрания, всех министров распределили между делегатками <...> К Столыпину, председателю Совета Министров, было направлено три делегатки, к некоторым министрам по две, а к остальным по одной. На меня пал тяжкий жребий: мне поручили посетить прокурора Святейшего Синода, черносотенца Лукьянова. Ему доложили, и я была принята. Большой темный кабинет, полумрак из-за темных портьер на окнах, сам тонкий, сухой, в черном костюме. Предложил мне сесть и вопросительно взглянул на меня. Сжато рассказала ему о цели моего визита, о работе женщин в течение четырех лет в университете наравне со студентами, о том, что министр Кассо своими приказами изгоняет нас и не допускает к государственным экзаменам, отказывает в правах. За все время моего пребывания у него он не произнес ни одного слова. Я оставила ему на столе «памятку», «более подробную, чем мои слова», откланялась и, когда вышла на Литейный проспект, глубоко вздохнула.
Министр Кассо отказался принять делегаток. Столыпин и все другие министры отнеслись по-человечески, выслушали, расспросили и даже подбадривали.
Все делегатки разъехались по своим городам, петербургские же остались ждать решения. Приблизительно через 7-10 дней мы узнали, что было очередное заседание Совета Министров и в повестке дня
стоял вопрос о женщинах в университетах. Министр Кассо настаивал на своем и после дебатов, перед голосованием, покинул заседание.
Совет Министров постановил: разрешить вольнослушательницам продолжать свои занятия в университете, допустить их наравне со студентами к государственным экзаменам (слушательницам медицинского факультета, не имеющим в аттестатах отметки по латыни, предварительно сдать проверочный экзамен по латинскому языку), по окончании университета предоставить окончившим женщинам все права наравне с окончившими студентами, разрешить и впредь принимать женщин на общих основаниях наравне с мужчинами.
Итак, в России с 1910 г. женщинам открылась дорога к получению высшего образования в университетах.
В связи с волнениями в стенах и за стенами университета, репрессивными действиями правительства, подкапыванием под идейных и либеральных людей, которые не только не мешали революционно настроенной молодежи, но даже шли с ней в ногу и любили эту молодежь — началась травля нашего дорогого ректора университета Евгения Вячеславовича Пассека, которую начал министр просвещения Кассо, а затем и другие. Вместе с сотрудниками Министерства внутренних дел возбудили «дело» ректора Пассека, отстранили его от должности, даже временно арестовали и принудили выслать из Прибалтики. Все это сильно подействовало на профессора Пассека, совершенно расшатало его здоровье, и измученное сердце не выдержало борьбы, но память о нем мы сохранили на всю жизнь».
В «Воспоминаниях вольнослушательницы» Евгении Шестаковой с большим чувством говорится о профессоре Пассеке:
«1 октября 1912 г. в Москве, в университетской клинике умер Евгений Вячеславович Пассек, наш верный друг, любимый руководитель и первый, пока и последний выборный ректор университета. Берта Файвуш и я были в составе студенческой делегации в Москве на его похоронах. Похороны очень скромные, немноголюдные, тихие. Разве такие похороны он заслужил? Очень тяжело и горько на душе. Вырос на Ваганьково белый мраморный крест — и все. А сколько он пережил, сколько получил незаслуженных оскорблений! Впрочем, в условиях царской России, в годы революции и не могло быть иначе. Да будет жива светлая память о тебе, дорогой Евгений Вячеславович».
Дочь профессора Пассека — Мария Евгеньевна Грабарь-Пассек, профессор античной литературы, жившая в Москве — помнила и любила Тарту, приезжала в 50-70-е гг. на каникулы, имела в Тарту аспиранток, писала маме письма, бывала у нас в Таллинне. Интереснейший человек. Одно ее письмо я хочу привести здесь — оно очень говорящее.
29 марта 1971. «Дорогая Клавдия Николаевна! Я уже давно собиралась Вам написать, а, получив Ваше письмо третьего дня, наконец, взяв себя в руки, выполняю это намерение.
Посылаю Вам вырезку из газеты от весны 1912 (!) г., которая Вам, вероятно, будет памятна — пожалуй, Вам, единственному человеку на свете, которому она может быть интересна. Как Вы, может быть, помните, папа весной 1912 г. рано — в конце марта — по совету Дегио — уехал за границу, сперва в Меран в Тироле, но оказалось, что и там была довольно холодная весна и не было никакого лечения. Они с мамой переехали сперва в Наугейм, который в предыдущем 1911 г. очень ему помог, а потом пришлось его перевезти в университетскую клинику в Гиссен, настолько увеличились отеки. Там он пробыл около 1-2 месяцев, потом был шесть недель в Берлине, в санатории, где его лечил знаменитейший кардиолог Краус и подлечил его настолько, что оказалось возможным перевезти его в Москву, где он и умер через 12 дней после приезда. Конечно, сердце было уже совсем изношено! Но как это было возможно к 51 году?
Собственно, задним числом, когда и Вам и мне на 30 лет больше (уточняю — мне 78-й год), при значительно более беспокойном жизненном пути, теперь трудно себе представить. Мне тогда было 18 лет, и 51 год казался мне довольно большим возрастом. Да, родители кажутся детям всегда уже если не старыми, то во всяком случае почтенными и немало пожившими.
Я в эту весну была оставлена на попечении Сент-Илеров и Садовских и сдавала экзамен на аттестат зрелости при мужской гимназии. Это была моя последняя юношески веселая юрьевская весна — после папиной смерти — курсы в Москве были уже интересны очень, но не веселы, и только весна 1917 г., когда я вернулась в Юрьев уже с В. Э. (В. Э. — муж Марии Евгеньевны, профессор международного права — Владимир Эммануилович Грабарь (1865 — 1956) — Т. М.) сопоставима с прежним временем и носила отблеск старого, счастливого Юрьева.
Не знаю, чего я об этом времени расписалась, ничего на Ваше письмо не ответив?
<Приписка> Весной я, по-видимому, на майские праздники в Тарту не попаду: через неделю еду на б дней в Львов оппонировать, а в мае будет конференция в Ереване, если удастся написать доклад, поеду, т. е. в Тарту попаду уже только в июне. Отпуск буду, как всегда, проводить в Тарту и тогда, наверное, увидимся».
В письмо была вложена вырезка из тартуской немецкой газеты от 10 апреля 1912 г. По-русски, по старой орфографии, было напечатано следующее:
«Евгений Вячеславовичъ Пассекъ, оставляя Юрьев и не имея, по болезни, возможности лично проститься со всеми друзьями и добрыми знакомыми, шлетъ имъ свой сердечный приветъ».
Воспоминания К. Н. Бежаницкой подошли к концу;
«В Тартуском университете на медицинском факультете я училась с 1906 г. Наш выпуск врачей (71 мужчина и 20 женщин) кончал в 1911 г. Это был первый смешанный выпуск университета.
Так как на III курсе я вышла замуж (чтобы быть солидным старостой) и в 1911 г. у меня родилась дочь, то в связи с этим мне пришлось отложить два государственных экзамена и сдать позднее, так что диплом я получила только 11 марта 1913 г. В дипломе отпечатана присяга, которую давал каждый окончивший медицинский факультет, вступая на дорогу врача.
Это удивительно красивая, глубокая, всеобъемлющая программа, ответственный план работы врача на всю его жизнь:
ВРАЧЕБНАЯ ПРИСЯГА
Принимая с глубокою признательностью даруемые мне наукой права врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей моей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим; свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами ее процветанию, сообщая ученому свету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажею тайных средств. Обещаю быть справедливой к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности; однако же, если того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведущих и опытных; когда же сама буду призвана на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям.
Вот эта присяга-клятва осталась руководством для всей моей врачебной работы. И это лучшая награда за пройденную школу в Тартуском университете».