Е.Е. ГОЛУБИНСКИЙ. СВЯТЫЕ КОНСТАНТИН И МЕФОДИЙ

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Академик Е. Е. ГОЛУБИНСКИЙ

СВЯТЫЕ КОНСТАНТИН И МЕФОДИЙ — АПОСТОЛЫ СЛАВЯНСКИЕ

Опыт полного их жизнеописания

Завершение деятельности Мефодия

И вот является Вихинг... Не ожидая от него никаких новых известий, потому что уже всё знали от Мефодия, его встретили самым обыкновенным образом — наконец, приехал он и более ничего... и вдруг новоприехавший объявляет им привезенную с собой волю папы: Мефодий со своим учением должен быть прогнан из Моравии, а власть над страной отдается ему, Вихингу, с немецким духовенством. После всего, что сказали мы выше, можно представить себе, каким неожиданным и каким страшным громовым ударом были для моравов и Мефодия речи Вихинга! Мы со своей стороны знаем, что речи эти были обман, но обман был до такой степени нагл и дерзок, что в первые минуты никому не могло впасть на ум подозрение; ужасные вести были выслушаны с полной верой и должны были произвести неописанное поражение и смущение: с верха еще не пережитой величайшей радости они мгновенно низвергали людей в пропасть скорби и отчаяния. Быстро разнеслась по стране ужасная новость, и всюду, как говорит автор Жития, готовы были поднять плач: «Лишаемы пастыря такого и учителя» (86)...

Но должно было иметь конец торжество нашего героя. Если бы Вихинг имел в виду не более, как сыграть нахальную шутку, то он мог бы похвалиться, что это ему вполне удалось, что эффект был самый блистательный; но он хотел более, нежели шутки, и замысел его, к его прискорбию, ни в коем случае не мог удаться. Минуты безотчетных чувств, наконец, прошли, и когда хорошенько опомнились и начали обсуждать дело, то ясно увидели, что до какой степени ни представляется обман невероятным, но необходимо предполагать обман, а не что-нибудь другое. Так как обо всем деле этом автор Мефодиева Жития рассказывает очень кратко, то мы не можем сказать, чем именно заставлен был Вихинг открыть правду: тем ли, что Святополк и Мефодий собрались отправить послов в Рим для наведения справок, или прежде, чем дошло до этого, его выдал кто-нибудь из посвященных в позорную тайну его спутников; но как бы то ни было, только, наконец, он принужден был отдать подлинную, приведенную нами выше грамоту папы к Святополку. Некрасиво было положение нашего героя, когда он вручал князю и огромному вечу народному этот документ, но едва ли имел он в эти минуты вид слишком жалкий; так как он принадлежал к породе людей, совершенно обделенных чувством стыда, то вероятнее, что он смотрел на всех как ни в чем не бывало и внимал горячим изъявлениям общего негодования с нахальным равнодушием.

Такие неудачи потерпели немецкие епископы во всех своих попытках против Мефодия. Прежде чем обращаться к дальнейшим событиям жизни этого последнего, мы должны досказать о знаменитом представителе веденных против него интриг, то есть об этом так долго составлявшем предмет наших речей Вихинге. Немедленно после того, как обнаружен был дерзкий подлог Вихинга, Мефодий отправил послание с жалобой на него к папе. К величайшему сожалению, до нас не дошло это послание Мефодия, содержащее, по всей вероятности, положительные сведения о сейчас изложенной нами интриге, которую мы восстановлять принуждены теперь при помощи соображений и догадок. Но до нас дошел ответ папы, который он, спеша утешить Мефодия, послал к нему также немедленно после того, как получил от него жалобу. Выразив Мефодию свое глубокое сожаление по поводу случившихся с ним неприятностей, папа пишет далее: «Не посылали мы (к князю) никакой другой грамоты (кроме той, в которой Святополк извещался, что Мефодий найден совершенно православным и ни в чем не виновным и что он снова возвращается в Моравию как ее архиепископ, и которую мы привели выше) и епископу оному (то есть Вихингу) ни явно, ни тайно не поручали мы делать чего-нибудь иного и не предписывали совершать чего-нибудь иного, нежели тебе, тем менее должны верить тому, будто мы от того же епископа требовали клятвы, тогда как мы не говорили ему об этом деле хотя бы единого слова; итак, да престанет оное сомнение...» (87). Из этих слов папы открывается, что упорный Вихинг не хотел вдруг ретироваться даже и после того, как должен был признать себя составителем фальшивой грамоты. «Да престанет оное сомнение»,— пишет папа Мефодию, то есть Мефодий и моравы не были вполне уверены, чтобы Вихинг был чистым обманщиком и чтобы в Риме, после того, как уехал оттуда Мефодий, действительно не было даваемо ему никаких поручений противодействовать этому последнему. Откуда же была эта неуверенность, эти подозрения относительно искренности и прямоты действий Римского престола? Ответ на это в словах папы: «...епископу оному ни явно, ни тайно не поручали мы» и проч., то есть Вихинг и после того, как изобличен был в подделке грамоты, все-таки продолжал уверять моравов, что имеет от папы тайное поручение противодействовать Мефодию, и, будучи принужден отказаться от своей грамоты, видоизменил речи свои таким образом: грамоту я действительно подделал, но тем не менее справедливо, что папа вовсе не имеет того расположения к Мефодию, какое изъявляет в своей подлинной грамоте, и что он тайно поручил мне и даже взял с меня клятву всевозможным образом стараться между вами об удалении от вас Мефодия. В заключение своей грамоты папа пишет Мефодию: «Когда с Божией помощью ты возвратишься (то есть в Рим), то, какое ни нанесено тебе бесчестие и что ни причинил тебе упомянутый епископ противного своему служению, мы, лично рассмотрев показания обеих сторон, с Божией помощью произнесем законное решение и не преминем наказать дерзость оного (епископа) приговором нашего суда». Не имея у себя Мефодиевой грамоты к папе, мы не можем сказать, как разуметь слова папы: «когда ты возвратишься», то есть сам ли Мефодий просил у него позволения прибыть в Рим для суда с Вихингом и приведенными словами папа только дает ему это позволение, или папа приглашает к себе Мефодия, не будучи об этом прошен, но вероятно сколько последнее, столько же и первое.

Приведенною грамотою папы к Мефодию кончаются наши положительные сведения об этом деле, и мы не имеем о нем никаких дальнейших известий. <...>

Последние рассказанные нами события жизни Мефодия относятся или к концу 881, или к 882 году. Остаются пред нами уже только три года его жизни; из событий этих последних лет мы знаем очень немногое.

Враги Мефодия, повествует биограф, будучи посрамлены в своих кознях против него, начали распускать молву, что страшно гневен на него Константинопольский император и что если успеет получить его в свои руки, то не бывать ему в живых. Слишком краткий биограф, к сожалению, ничего не объясняет, с какою целью епископы немецкие распускали подобную молву. Но нельзя сомневаться, что тут он указывает нам на новую интригу. Мы думаем, что дело было таким образом: не успев оклеветать Мефодия перед папою, епископы решили попытаться пустить в ход последнее оставшееся им средство прогнать Мефодия из Моравии, именно: попробовать оклеветать его перед самими моравами; с этой целью и начали они распускать молву, что страшно гневается на Мефодия император Константинопольский, то есть, как мы думаем, начали распускать молву, что Мефодий, которого так чтут моравы, есть презренный авантюрист, что он бежал со своей родины, потому что совершил там разные преступления, что если он попадет в руки греческого правительства, то ожидает его позорная смертная казнь.

Вывод, который следовал отсюда для моравов, понятен сам собою: честь требовала от них запятнанного преступлениями и так долго морочившего их обманщика немедленно прогнать из своей страны. Жалко, что биограф рассказывает слишком кратко; дело со всеми подробностями, конечно, было бы очень интересно; нет сомнения, что интрига была сочинена с возможным искусством и что приложены были все старания, чтобы позорная клевета имела вид действительной правды: по всей вероятности, сочинены были разные подложные свидетельства или даже наняты лживые свидетели (из греков, приходивших в Моравию для торговли) и т. д. Какой конец имела эта, бывшая самою последнею и самою возмутительною из всех интриг епископов против Мефодия? Подобно последней, рассказанной нами выше интриге, она во всяком случае никогда не могла иметь успеха; только слепая злоба епископов против Мефодия могла думать, что совершенно невероятной клевете будет поверено тотчас же; но в действительности, как бы ловко ни сумели они поставить дела, во всяком случае никогда ничего не было бы предпринято против Мефодия без самых достоверных справок о нем на месте его мнимых преступлений, то есть в Константинополе. Впрочем, прибегать к этому последнему средству дознания истины не оказалось нужным: само Провидение позаботилось о самом торжественном оправдании Мефодия. В то время, как епископы старались провести против него свою интригу, в Моравию неожиданно прибыло посольство от императора Константинопольского: император, изъявляя Мефодию свое величайшее уважение, самым усердным образом просил не отказываться от труда посетить Константинополь. Из этого ясно стало, сколько было правды в уверениях, будто император страшно гневен на Мефодия и проч.

Обращаемся к этому путешествию Мефодия на родину. Биограф пишет о нем следующее. Император послал Мефодию послание, в котором писал: «Отче честный, вельми тебя желаю видети, то добро сотвори: потрудися (дойти) до нас, да тя видим, дондеже еси на сем свете, и молитву твою приимем» (88). Мефодий немедленно отправился в путь и когда прибыл в Константинополь, то царь пригласил его с великою честью и радостью. Царь похвалил учение Мефодия и удержал при себе от учеников его священника и диакона с книгами. Царь сотворил всю волю его, чего он хотел, и не ослушался ни в чем. Воздав ему почести и одарив богатыми дарами, царь торжественно проводил его обратно к его престолу, также и патриарх. Так рассказывает биограф. Известно, что у греческих летописцев нет ни единого слова о деятельности Константина с Мефодием. На этом основании можно было бы подумать, что Константин с Мефодием после того, как оставили родину, совсем упущены были из виду греками и что о их апостольских трудах у славян мораво-паннонских не достигало никаких слухов до Константинополя. Но сейчас рассказанное нами дает видеть, что на родине очень хорошо знали о их деятельности. Что касается до летописцев греческих, то, кроме неизвестности, у них были еще и другие причины к молчанию: нет сомнения, вместе с большинством греков они нисколько не сочувствовали делу Константина и Мефодия, а поэтому находили его не стоящим места в их летописях. Императором греческим в то время был Василий Македонянин. Сравнительно он был государь очень хороший, но вместе с тем нисколько не может быть назван человеком необыкновенным, стоящим по своим понятиям выше своих современников. А поэтому мы думаем, что его желание видеть Мефодия не должно понимать так, будто он в состоянии был по достоинству оценить великое дело славянских апостолов и будто он хотел выразить Мефодию все свое глубокое уважение. Новоизобретенная азбука и новопереведенные богослужебные книги, по всей вероятности, просто возбуждали его царственное любопытство, и так как Мефодий был грек, то он и пригласил его к себе. Может быть также, что это желание познакомиться со славянскою азбукой и услышать славянское богослужение отчасти было возбуждено в нем его особенными личными отношениями к делу. Известно, что Василий Македонянин был родом славянин. Давно превратившись по своим убеждениям и симпатиям в настоящего грека, он, конечно, нисколько не интересовался судьбами славянской национальности; перестав говорить по-славянски по крайней мере лет с тридцать перед тем, он, по всей вероятности, очень плохо помнил свой родной язык, но, несмотря на все это, он все-таки был славянин, и славянские книги должны были возбуждать его особенное любопытство. Император, говорит биограф, похвалил учение Мефодия и оставил при себе со славянскими книгами двоих учеников его — священника и диакона. Для кого имели совершать славянское богослужение эти священник и диакон? Очень может быть, что у самого императора родилось желание слышать изредка богослужение на славянском языке, чтобы напомнить себе о том, что детство и юность свою он был славянином; или, может быть, он хотел доставить возможность слушать родное богослужение довольно значительному числу крещеных славян, которые находились при дворе и в столичном войске. Как бы то ни было, но впоследствии, конечно, уже никому не приходило в голову позаботиться о том, чтобы эти ученики Мефодия имели себе преемников, и они были первые и последние, совершавшие славянское богослужение в столице Греческой империи. «Всю волю Мефодия сотворил государь, что он хотел, и не ослушался его ни в чем». Как понимать эти слова биографа? Если находить нужным упомянуть о хотениях Мефодия, то, очевидно, тут разумеется не что-нибудь простое и обыкновенное; но что же именно такое? Для Мефодия всего дороже были просвещение христианством славян и славянские богослужебные книги, и поэтому само собою представляется вопрос: не о том ли просил Мефодий императора, чтобы посланы были миссионеры к оставшимся язычниками славянам империи и чтобы у крещеных было славянское богослужение? Если это именно так, то мы должны прибавить, по крайней мере, относительно славянского богослужения, что император послушался Мефодия не на деле, а только на словах. По уверению биографа, вместе с императором воздал великую честь Мефодию и патриарх. Чему именно была воздана патриархом честь? Мы говорили и доказывали выше, что относительно богослужебных языков тогдашние греки были совершенно одинаковых взглядов и убеждений с тогдашними латинянами и что великое дело Константина и у первых должно было встретить столько же мало сочувствия, как и у последних; в бытность Мефодия в Константинополе патриархом был знаменитый Фотий. По всему этому мы думаем, что патриарх и духовенство константинопольское приняло Мефодия с честью не потому собственно, что хотели почтить его великие заслуги, а потому просто, что он был знаменитость: приличие, вежливость и т.д. заставляют воздавать почести и таким знаменитостям, в которых не находят ничего себе сочувственного. Что касается лично до Фотия, то он во всяком случае должен был принять Мефодия, по крайней мере, с некоторой предупредительностью, потому что к этому обязывала его память о Константине, который был некогда одним из самых искренних его друзей. Увидеть столь давно оставленную страну и, так сказать, проститься с ней перед приближением отхода в иную жизнь, нет сомнения, было весьма большой отрадой для Мефодия, но в то же время далекое и трудное путешествие не могло не быть слишком тяжким для его преклонной старости; при этом его странствие не было вполне благоустроено, и при езде по морю, рекам и пустыне ему пришлось подвергнуться путевым напастям.

Чувствуя приходящим в изнеможение телом своим, что настало время приступить к последним расчетам с земной жизнью и начать приготовление к смерти, Мефодий поспешил докончить то, что оставалось еще недоконченным. К таким недоконченным трудам принадлежал перевод книг Священного Писания, или Библии. Константин при своем начальном переводе церковных книг на славянский язык, поелику имел в своем распоряжении времени не более того, сколько необходимо было на удовлетворение самой настоятельной нужды, из книг библейских перевел только то, что нужно было перевести для открытия богослужения, именно: 1) Псалтирь, 2) богослужебное Евангелие и Апостол и 3) отдельные места из книг, составляющих так называемые паремии или, как называет их автор Жития, избранные службы церковные. Вся остальная, то есть большая, часть Библии оставалась непереведенною до того последнего времени жизни Мефодия, о котором говорим. Причиной, по которой замедлилось окончание перевода, само собой разумеется, было не что-нибудь похожее на беспечность со стороны Мефодия. Для совершения труда нужно было не слишком много времени, именно, как показало самое дело, его нужно было не более восьми месяцев; но нужно было иметь Мефодию в своем распоряжении такие восемь месяцев, в продолжение которых он мог бы посвятить себя одному названному нами делу в самой безусловной исключительности, а из этого становится для нас понятным, отчего так долго замедлилось окончание перевода. Таких восьми месяцев Мефодий действительно очень долго не мог иметь в своем распоряжении. Мы знаем, как прошли первые годы после смерти Константина: после пребывания в Риме, где тяжкая скорбь о смерти брата не позволяла думать ему ни о чем ином, он приглашен был Коцелом в Паннонию; едва прибыл он в эту страну, как, исполняя желания и планы того же Коцела, снова должен был отправиться в Рим, во все это время, конечно, он не имел возможности позаботиться о переводе Библии; вторично прибыв в Паннонию, он почти тотчас же схвачен был и сослан в заточение; два с половиной года, проведенные им в Швабии, конечно, были у него совершенно свободны, но немцы, которые и послали его в заточение именно за его славянские книги, само собой разумеется, никогда не дали бы ему продолжать ненавистное им дело. Таким образом, в продолжение первых пяти лет после смерти Константина Мефодий положительно не имел возможности приступить к труду перевода Библии. С восшествием на кафедру архиепископа Моравского, что случилось вскоре после возвращения из ссылки, обстоятельства Мефодиевы совершенно изменились; но не должно казаться странным и удивительным, если и после этого он так долго — целых восемь или девять лет — медлил приступить к совершению одного из важнейших своих дел. Положение Мефодия на его архиепископской кафедре, как нам известно, не может быть представлено обыкновенным положением архиереев, сидящих на давнишних и благоустроенных кафедрах. <...>

Ему поручена была в управление страна, в которой большая часть крещеных были христианами только по имени, в которой если не большая часть, то по крайней мере половина жителей оставались еще не крещенными. Пусть представит себе читатель, что Мефодий положил своею непременною обязанностью, как это было в действительности, крестить оставшихся не крещенными, сделать по возможности истинными христианами всех; пусть представит себе читатель, с какими усилиями и как не быстро совершались подобные труды, и тогда он поймет, отчего у Мефодия так долго не находилось таких восьми месяцев, в продолжение которых он мог, отказавшись от всяких других трудов, исключительно заняться переводом Библии. Мефодий поставлен был в архиепископа собственно Моравского, но в то же время ему поручено было просвещение, и сам он смотрел на себя как на учителя всех западных стран славянских. В сознании своих обязанностей по отношению ко всем западным славянам Мефодий предпринимал апостольские путешествия за пределы Моравии, и путешествиям этим он должен был, конечно, отдать из общей суммы своего времени очень немалое количество месяцев. Трудясь над обращением и христианским просвещением своей обширной епархии, Мефодий должен был приготовить для нее нужное количество священников, приготовить не в том только смысле, чтобы посвятить, что, разумеется, требует немного времени, а в том, чтобы, набрав их в общей среде пасомых, сделать их людьми, способными быть пастырями, то есть быть их учителем от азбуки до богословия. Это были важнейшие, так сказать, осязаемые и видимые Мефодиевы дела. Но, кроме этих важнейших дел, сколько еще он должен был употребить своего времени на дела менее важные и менее видные, но тем не менее совершенно необходимые, именно — на все то, что должно быть названо общим именем устроения новооткрытой своей епархии и новооснованной славянской Церкви! Итак, повторяем, если Мефодий не приступал к переводу Библии в продолжение целых восьми или девяти лет своего архиепископствования, то в этом нет ничего удивительного, и это показывает только, что в течение всего названного времени Мефодий постоянно находил невозможным или по крайней мере неудобным отрываться от всех прочих своих дел на такое продолжительное время, как семь или восемь месяцев. Само собой понятно, что, говоря о невозможности, мы разумеем только невозможность относительную. Мефодий сам с полной свободой располагал своим временем, и будь перевод Библии делом неотложной необходимости, то, конечно, он во всякое время мог бы оставить для него все другие дела, сколько бы они ни были важны. Но перевод вовсе не был делом такой неотложной необходимости: прежде чем совершать его, нужно приготовить было людей, способных им пользоваться; Евангелие с Апостолом и из книг ветхозаветных Псалтирь, то есть все те библейские книги, которые может и должен читать христианин, на какой бы степени христианского религиозного просвещения он ни находился, уже были переведены, а все прочие книги библейские для христиан, только начинавших просвещаться христианством, каковы были моравы, не представлялись чтением столь необходимым, чтобы нужно было немедленно им доставить.

Обращаемся к самому труду перевода. Относительно подробностей дела автор Жития сообщает, что переведены были все сполна книги библейские, за исключением книг Маккавейских, и что перевод совершен был в течение восьми без немногих дней месяцев, именно: начат был с марта и окончен к 26 октября, к празднику святого Димитрия Солунского. Прежде всего, тут приводит в недоумение время, в продолжение которого совершен был перевод. Восемь месяцев сами по себе, конечно, очень значительное время, но во всяком случае совершенно невозможно допустить, чтобы в течение восьми месяцев могло быть переведено приблизительно восемь десятых частей всей Библии, и притом могло быть переведено на язык, который нисколько не был обработан для письменности, то есть при переводе на который постоянно должно было бороться с большими трудностями. Автор Жития ничего не говорит в разрешение этого недоумения, но необходимо заставляет предполагать самая сущность дела, что труд совершен был не единолично самим Мефодием, а при большем или меньшем содействии учеников, то есть что перевод производим был если не в три или четыре, то уже никак не менее, как в две руки. Далее, Мефодий, весьма вероятно, небольшими частями и вчерне приготовлял перевод и прежде; прежде сделанного, но окончательно не справленного перевода могло оказаться даже очень немало, а таким образом значительно могло сократиться время, потребное на теперешний общий и окончательный перевод всей Библии. Для переписывания совершавшегося Мефодием и его сотрудниками перевода набело посажены были два священника — «скорописцы зело». Как мы сказали выше, перевод был совсем окончен к 26 октября. Мефодий хотел окончить его к этому именно дню, без сомнения, потому, что в этот день памяти святого Димитрия Солунского — великий годовой праздник в его отеческом городе. В день святого Димитрия принесено было торжественное благодарение Богу, давшему «таковую благодать (в труде) и поспех», и память святого была празднована так же торжественно, как она праздновалась в самой Солуни.

Вместе с Библией Мефодий хотел оставить своей новопросвещенной пастве и другие, более необходимые книги; поэтому вслед за переводом Библии он перевел с учениками своими книгу законов церковных, или Номоканон, и некоторые творения отеческие. Автор одного проложного Мефодиева Жития (89) сообщает известие, в каком именно году совершен был Мефодием перевод Библии, именно: он говорит, что в 6393 году. Так как совершенно невозможно придумать никакого повода и побуждения, с которого и по которому могло быть измышлено это заявление, так как указанный в нем год вполне сходится с тем временем, к которому приблизительно должно относить перевод Библии и по указанию Паннонского Жития, то мы принимаем известие с полной верой и думаем, что оно взято составителем Жития из приписки, сделанной в конце перевода Библии самим Мефодием и его сотрудниками. Так как перевод окончен был в октябре, а составитель Жития, конечно, считал сентябрьскими годами (с началом в сентябре.— Ред.), то, по его показанию, Мефодий совершил перевод Библии в начале 884 года, что будет за полтора года до его (Мефодия) смерти.

На труд перевода Библии и прочих книг Мефодий смотрел как на свой последний, заключительный труд; после этого, отвергшись молвы, то есть уединившись сам с собою, он хотел начать приготовление к смерти. Но, принужденный совершить в жизни своей столь много далеких и тяжких странствований, он должен был и все труды свои закончить этого же рода подвигом, именно: он должен был совершить путешествие к королю Угорскому. Автор Жития пишет об этом следующее: «Восхотел видеть его (Мефодия) пришедший на страны дунайские король Угорский; и когда некоторые говорили и думали, что не уйти ему (Мефодию) от него (короля) подобру-поздорову, пошел к нему (королю) ; он же принял его, как достоит принять архиерея, честно и славно, с веселием, и беседовав с ним так, как надлежит вести беседы с таким мужем, отпустил его с любовью и облобызав, с дарами великими и просил его: поминай меня, честный отче, во святых молитвах твоих присно». Угры, или венгры, единоплеменники наших сибирских угров (жителей земли Угорской, иначе — вогулов, или остяков), вышедши из своего древнего отечества, спустились Камой на Волгу; после более или менее продолжительной остановки здесь они прошли поперек России до Киева и, спустившись от Киева вниз по Днепру, заняли земли между низовьями Днепра и Днестра и отчасти в Крыму — это было в начале второй половины IX века; разбитые соединенными силами хазар и уцов, или половцев, они принуждены были бежать из этих новых мест поселения — одни на восток, другие на запад. Часть угров, бежавшая на запад, остановилась на северном берегу нижнего Дуная, в нынешней Валахии, а король Угорский, к которому должен был путешествовать Мефодий, и был именно государь этой части угров. Путешествие имело место в самое непродолжительное время после того, как угры явились на Дунае: они разбиты были хазарами около 883 года, а путешествие Мефодия должно быть отнесено ко второй половине 884 (сентябрьского) года. Об этом весьма недалеком расстоянии одного события от другого дает знать и автор Жития, когда выражается: «пришедшу на страны дунайские королю Угорскому, восхоте и (Мефодия) видети» (90). Что было причиной, что король Угорский пожелал видеть у себя Мефодия? На вопрос этот нам трудно придумать какой-нибудь удовлетворительный ответ. Если предположить, что дошла до короля слава о Мефодии как о великом муже, то, во-первых, спрашивается, каким образом она могла дойти; во-вторых, очень трудно допустить, чтобы пришедшего из степей полудикаря могли заинтересовать великие люди цивилизованного мира, и в особенности великие люди того рода, к которому принадлежал Мефодий. Если предположить, что, поселившись в соседстве с народами христианскими, король Угорский и сам желал принять крещение и поэтому желал видеть Мефодия, чтобы предварительно с ним посоветоваться, то 1) ниоткуда не видно, чтобы угры так рано начали помышлять о принятии христианства (сколько известно, они начали принимать его спустя целое столетие после смерти Мефодия); 2) если бы причина была именно эта, то едва ли умолчал бы о ней автор Жития; наконец, 3) если посоветоваться, то, спрашивается: почему именно с Мефодием, а не с кем-нибудь другим? К сожалению, совершенным мраком неизвестности покрыта для нас тогдашняя история венгров; будь она известна, мы легко бы, может быть, нашли ответ на свой вопрос. Могло дело иметь себя таким образом: король, или вождь угров, был из числа людей более, нежели обыкновенных; став соседом народов христианских, он 1) хотел посредством крещения ввести свой народ в их семью; 2) узнав о делах своих ближайших соседей — моравов, он хотел, чтобы и его народу было дано христианское богослужение на его собственном языке; имея это последнее желание, он и хотел видеть у себя Мефодия, представителя учения о национальных Церквах у новых народов и действительного основателя одной из таких Церквей. Если дело осталось без всяких последствий, то это могло произойти от неожиданной смерти короля или других каких-нибудь причин. Как бы все это ни было, то есть какие бы ни имел со своей стороны побуждения король Угорский просить к себе Мефодия, во всяком случае не может подлежать сомнению, 1) что, если Мефодий решился предпринять слишком трудное для его преклонных лет путешествие, то для него самого главным побуждением были желание и надежда обратить язычников в христианство, 2) что хотя он был принят королем Угорским с великою честью, но сейчас указанная надежда его по тем или другим причинам осталась без исполнения.

Путешествие к королю Угорскому было последним, предсмертным делом Мефодия. Святой муж слишком много подъял трудов в своей жизни, и уставшие плоть и дух, наконец, требовали себе успокоения. Как видно из всех слов автора Жития, не посетила Мефодия какая-нибудь особенная и нечаянная болезнь, а пришла к нему естественная, тихая болезнь старости. Покидаемые учителем ученики желали знать волю учителя относительно преемника ему на архиепископской кафедре. «Кого чюеши, отче и учителю честный,— спрашивали они,— от учения твоего тебе настольник был?» Мефодий указал на одного из лучших между учениками, бывшего родом моравлянина по имени Горазда, и сказал: «Се есть вашея земля свобод муж (то есть, вероятно, свободный от уз супружества, неженатый, что требуется для принятия сана архиепископа), учен же добре с латинскыя книгы (то есть человек хорошо образованный и хорошо знающий латинский язык, что последнее нужно было для архиерея, подчиненного латинскому престолу папы), правоверен, то буди (над ним) Божия воля, и ваша (к нему) любы яко же и моя» (91). Почувствовав себя слишком трудно, Мефодий поспешил проститься со своею, столь дорогою ему паствою: собрались все люди, и приведенный в церковь изнемогающий архиепископ преподал всем свое последнее наставление и благословение. <...>

После прощания, чувствуя, что ему уже очень недолго остается быть вместе со своими учениками, он просил их находиться при нем неотлучно. На третий день, — это было в апреле 885 года, во вторник Страстной недели,— «светающу дни», со словами: «в руце Твои, Господи, душу мою влагаю» он почил на руках иерейских. Торжественная погребальная служба была совершена учениками умершего, подобно тому, как это было при погребении Константина, на языках латинском, греческом и славянском; тело Мефодия было положено в соборной церкви моравского стольного города (92). Великий плач сотворила страна по своем незабвенном пастыре. «Людии же бесщислен народ, — говорит автор Жития, — собрався провожаху со свещами плачущеся доброго учителя и пастыря мужеск пол и женск, малии и велиции, богатии и убозии, свободни и раби, вдовици и сироты, страннии и тоземцы, недужнии и сдравии, вси — бывшаго всяческо всем» (93). <...>