Первый день после пасхальной недели — красная горка, свадебный праздник. В этот-то день и задумали Тимошка и Настя, дочь Черноярца, поехать в черкасскую церковь венчаться. Еще у пасхальной заутрени в церкви Тимошка об этом сговорился с попом…
   В среду на пасхе Тимошка просил у атамана челнов, чтобы плыть в Черкасск.
   — Да сколь же тебе челнов под одну свадьбу? — спросил Степан.
   — Десять, батько. Я уж считал, никак не выходит меньше.
   — Куды тебе столько челнов! Корней устрашится, не впустит: помыслит, что ты не на свадьбу прилез, а войной!
   — Да, батька, куды же меньше! — воскликнул Тимошка и начал считать по пальцам, кто поедет его провожать в церковь.
   Пальцы скоро все кончились, а поезжан оставалось еще раз в пятнадцать больше: Тимошка был среди казаков любимцем.
   — Себе возьмешь мой, расписной, с коврами, да еще бери девять челнов, — то и свадьба!
   И вот молодые стали сбираться в путь.
   Перед тем как отъехать с острова, когда уже все провожатые собрались, Тимошка с невестой пришли принять благословение Степана и Алены Никитичны. Для особого случая приодетая и пригожая, вышла Алена на улицу. Толпа молодежи сошлась у атаманской землянки, словно Степан Тимофеевич и в самом деле собрался женить сына. Как вдруг от ворот городка примчался гонец.
   — Степан Тимофеич! Черкасские ворота затворили, к свадьбам не станут в город пускать. Вестовые скачут от них по степи. Говорят, чтобы после не обижались, так лучше не ехать со свадьбой, не пустят!
   Степан увидал, какая отчаянная растерянность изобразилась в глазах у Тимошки и как побледнела его невеста.
   — Не пускают? Закрылись! Ну что же… Не бойсь, молодые, мы старым донским обычаем вас повенчаем! — загорелся Степан. — Идите покуда под матчино благословение, — сказал он, направляя их ко вдове Черноярца.
   И пока молодые ходили в дом невесты, Степан захлопотался в заботах…
   Он шумел и приказывал, точно решалась судьба городка, рассылал казаков, есаулов… Вот уже четверо казаков помогали ему в какой-то веселой и хитрой затее: одни накрывали коврами запряженные лошадьми телеги, другие тащили в телегу бочонки вина и меду, ставили их на ковры. Алена Никитична, раскрасневшаяся от праздничного волнения, складывала в сундук чаши и чарки. Возле атаманского двора заиграли рожочники и волынщики, лошади трясли головами, и на их хомутах громыхали серебряные бубенцы.
   От невестина дома подошла гурьба поезжан, собравшихся было провожать жениха и невесту. Все девушки были в венках, казаки при саблях, с пистолями за кушаками, отцы и матери празднично приодетые.
   Атаман вышел, ведя разодетую атаманшу Алену Никитичну. Два казака вынесли впереди атамана и поставили на телегу к бочонкам накрытый бархатом сундучок.
   С саблей у пояса, одетый в кармазинный алый кафтанчик, верхом на богатом коне, Гришка с пышным белым бунчуком выехал наперед всего шествия.
   На шум, на веселые звуки рожков выходили казаки и казачки из всех землянок; видя небывалое в городе праздничное веселье, они увязывались за всеми.
   — Куда?
   — В Черкасск, играть свадьбы, — говорили не знавшие новостей.
   — Неужто и батька поедет?!
   Собрались есаулы: Наумов с Наумихой, Дрон Чупрыгин, Федор Каторжный, Митяй Еремеев с есаулихой, похожей на девочку, старый дедко Серебряков, Шелудяк, дед Панас Черевик…
   Возле пристани возвышался небольшой холмик. На вершине его расцвела черемуха. Под ней расстелили ковры, поставили сундучок атамана, невдалеке развели костер, и дымок его весело поднимался, окрашенный отблеском вечернего солнца.
   Степан Тимофеевич взял за руки Тимошку с невестой, вывел их перед всеми на холмик, к черемухе.
   — Объявляю вам, атаманы, жениха, казака Тимофея Степановича Ольшанина, по прозванию Кошачьи Усы, да невесту, казачку Настасью Ивановну Черноярку, — сказал Степан.
   Настя в венке из лиловых колокольчиков опустила глаза. На щеках у Тимошки бурно взыграл румянец. Он был смущен.
   — За жениха и невесту я сам скажу, — продолжал атаман. — Тимоху знаю: море исплавал с ним. Добрый и удалой казак сынок мой Тимоша. Не найти Насте мужа лучше!
   — Добрый казак Тимошка, кто же его не знает! — откликнулись казаки на поляне.
   — Настина батьку мы ведали все, — продолжал Степан. — Славный был атаман во многих походах. Мне был как брат родной. А Настина матушка, Серафима Кирилловна, донская природная — вот она перед вами. Поглядишь на нее — и спрошать о дочке не надо! Спасибо за честь, сестрица Кирилловна, что не гнушаешься, за Тимошку даешь свою Настю! — Степан Тимофеевич поклонился вдове Черноярца, — Благослови-ка, Кирилловна, молодых.
   Вдова Черноярца поясно поклонилась Степану.
   Молодые стали на колени перед Настиной матерью, и она их перекрестила и обняла обоих. Потом они подошли к Степану с Аленой Никитичной, Алена их тоже перекрестила.
   — В добрый путь, казак со казачкой, на всю вашу жизнь! — сказал им Степан. Он снова взял их обоих за руки.
   Солнце садилось, и цветущее дерево залилось розовым светом в закатных лучах. Все вокруг стояли с цветами.
   — Тимофею Степановичу с Настасьей Ивановной слава! — громово провозгласил Степан, давая знак спеть величальную, и первый могучим голосом загремел:

 
Князюшке Тимошеньке слава!
Атаману Тимофею слава!
Слава, слава, слава со княгиней,
С Настенькой, пригожей атаманшей!
 

   Многие никогда не слыхали раньше, как поет Степан Тимофеич. Голос его лился, как звук медного рога во время охоты. Он заражал радостью, наливал груди силой, желанием жить, веселиться, скакать на коне и кружиться в пляске. Даже тем, кто давно не пел песен, при этом звуке казалось, что стоит только раскрыть рот да дохнуть полной грудью воздуха — и песня польется, такая же радостная, могучая…
   И хор молодых голосов подхватил за Степаном:

 
Пусть они никогда не стареют,
Пусть у них в дому не скудеет!
Платье бы у них не сносилось!
Хата бы у них не хилилась!
Сабля бы у Тимоши не тупилась,
У Настасьи тесто в квашне заводилось!
 

   Степан подхватил Тимошку и Настеньку за руки и повел их вокруг цветущей черемухи.

 
Пусть у них веселье не минует,
А беда ни разу не ночует!..
 

   Пели все, как в хороводе, двигаясь с ним вокруг цветущего дерева. Степан обвел молодых три раза вокруг, а величальная песня еще не кончилась: она желала молодым всякого добра, дюжину добрых коней, дюжину дойных коров, дюжину свинок, да у каждой по дюжине поросят, овечек, да кур, да гусей несметно…
   И вот уже свадебные гости изображали ужимками и выкриками все эти несметные богатства: тот — кур, тот — гусей, тот — свинку, тот — целое стадо овец… Над поляной неслось мычание, кудахтание, блеяние.

 
А сыны-то статью в атамана,
А казачки личиком в Настюшку…
 

   Едва пробивалась песня сквозь хор озорных и веселых выкриков. И вдруг при последних словах все забыли овечек, кур и визгливых поросят, и со всех сторон запищали на разные голоса новорожденные младенцы…

 
От сынов будет Тимошеньке почет и слава!
А от дочек будет Настеньке любовь да слава!
Слава!
Слава!
Слава!
Слава! —
 

   перекликались в последнем сплетении мужские и девичьи голоса.
   Степан поставил перед гостями жениха и невесту, обменял их кольцами и соединил их руки.
   — Целуйтесь, — велел он.
   Настя и жених ее — оба потупились.
   — Да пошто же целоваться-то батька? Зазорно! — сказал Тимошка.
   — Целуйтесь, целуйтесь, какая же свадьба без поцелуев! — возразил атаман.
   Этот довод показался убедительным. Тимошка неловко чмокнул невесту.
   — Еще раз, — сказал атаман.
   — Пошто уж еще-то? И хватит! — заспорил Тимошка.
   — Целуйтесь, целуйтесь! — закричали со всех сторон всем народом.
   — Еще, — в третий раз настаивал атаман. — Ну, вот вы и муж с женой, — заключил он. — Идите теперь на всю жизнь, и я вас теперь поцелую. Ты, сынок, не обидь казачку, — добавил Степан, обняв жениха. — А ты его слушай. Он тебе теперь больше батьки, — сказал он невесте.
   Поздравив их, атаман открыл сундучок, поставленный на ковре под черемухой, подарил жениха саблей, а Алена — невесту сережками, и вся толпа гостей с криком, шумом, со смехом стала их поздравлять, а казаки-дружки поднесли по чарке сперва молодым, а там и другим гостям — во здравие жениха и невесты.
   Степан Тимофеевич со всеми помолодел. Таким еще никто не видал Разина. До сих пор веселье его бывало буйным, коротким и тотчас сменялось суровой озабоченностью, но тут с его плеч как будто слетели целых два десятка годов. Он сиял. Грозных глаз его как не бывало, из них искрился радостный смех, ясная молодость, ласка, привет…
   Стукаясь чарками с молодыми казаками, Степан их по-дружески обнимал за плечи, холостых поощрял жениться, девушкам сватал парней, с женатыми заводил пересмешки да шутки…
   — Ну и батька у нас разошелся! Ну, батька! — удивленно переговаривались между собою казаки, отвыкшие от такого раздолья.
   К Степану подошла из толпы несмелая новая пара — жених с невестой Они сказали, что собрались провожать молодых в Черкасск, а там и сами хотели венчаться. Степан взял их за руки и вывел на холм под черемухой.
   — Объявляю всем, атаманы, жениха, Филиппа Петровича Московкина, да невесту, голосистую певунью Лукерью Дроновну Чупрыгину, — возгласил Степан, взяв их за руки. — Кто скажет за них, атаманы?
   Старый есаул Серебряков поднялся на холмик.
   — Я знаю Филю! — сказал он внятно…
   И снова пошли благословения да объятия, а потом атаман взял их за руки и повел вокруг дерева под такую же радостную величальную песню, желавшую молодым такой же любви, радости, счастья, как первой паре.

 
Слава!
Слава! —
 

   весело летело над темным дремлющим Доном, в котором отражались огни доброго десятка костров.
   Весь Кагальницкий город пировал на этих двух свадьбах. Со всего городка натащили на поляну ковров, наставили блюд…
   — Не все-то у нас заботы да маета! Небось черкасские так-то не женят своих! — переговаривались казаки.
   — Батька, батька-то, глянь! В горелки с девчатами бегает, а! Ну и батька у нас!
   — А мы и не ведали, каков батька веселый!
   Ночь озиралась светом высоких костров, и удалые казацкие пары, взявшись за руки, смелыми прыжками перелетали через огонь, под общие крики, под плясовое пение рожков и сопелей…
   Пожилые сидели возле широких блюд у бочонков с вином и бражкой, как вдруг, словно ветер, между костров пролетела весть: Дуняша-плясунья да Фрол Минаич батьку плясать заманили!
   — Идем глядеть, батька пляшет с Дуняшей!
   — Идем, идем! — заговорили, подымаясь от костров и бросая игры.
   А Степан Тимофеич, позабыв все большие заботы, круга два обойдя в пляске, покинул Дуняшу на Фрола Минаева и плавной казацкой походочкой подошел к Алене Никитичне, поклонился, и так и сяк выманивая ее из круга.
   У Алены в глазах заблестели слезы от счастья и радости. Давно, как давно уж он не был таким! Какая там седина, походы, разлуки!..
   И, как прежняя «Королевна-Дубравна», помела она цветным подолом по траве, усмехнулась, сложила руки, уронила ресницы на щеки, чуть-чуть повела плечом и вдруг подарила своего атамана таким сияющим взглядом, от которого вспыхнул он весь по-старому и пошел кружиться, как восемнадцатилетний плясун, на ходу скинув с плеч кафтан, об колено ударил шапкой и с присвистом полетел за лебедью присядкой, присядкой да колесом…