Отсвет вечерней зари отражался в темном течении Волги.
   Знойный, душный день угасал, и, наконец, спала невыносимая жара.
   Люди смогли теперь и дышать и думать. Атаманы лежали раздетые на песке недалекого от берега островка, обвеваемые прохладным ветром. После долгого скитания по чужим землям казаки чувствовали потребность оглядеться, разобраться во всем, что творится на русской земле, разведать, как смотрят на них царь и бояре, разгадать, что их ждет на родном Дону, послушать, что говорит о них простой народ, и, наконец, просто, лежа у берега Волги, отдохнуть от морской зыби…
   Сергей Кривой и Еремеев, тешась, кидали камешки в воду и по-мальчишески считали «блины».
   — Хорошо на Руси, Тимофеич, — сказал Наумов, глядя на последние блики заката. — Народ тебе — брат, хлеба вволю!..
   — А первое дело — речь русская, — поддержал Разин, — слово слышишь — и слову душа твоя радуется, как песне…
   — Какое слово, Степан Тимофеич! — хитро возразил красавец Еремеев. — Сказали мне нынче воеводское слово боярина Ивана Семеныча Прозоровского, после того как он побывал у тебя на струге: всех бы нас, дескать, он повесил. Кабы не стрельцов астраханских смятение…
   — Кабы на хмель не мороз, он бы до неба дорос! — насмешливо перебил Разин. — Кому же он говорил эки речи?
   — Дружку твоему, князь Семену.
   — А тот? — с любопытством спросил Разин.
   — Говорит: у меня, мол, едина забота, чтобы во всем исполнить царское повеление — и на Дон с пушками казаков не пустить. Для того он на Волгу выйдет с московскими стрельцами приказа Лопатина. А ежели мы «заворуем» да схотим уходить из города с пушками, тогда на себя пусть богу пеняем: он всех нас побьет… А боярин сказал, что того ждать недолго — с неделю-де мы постоим, а там терпенья не станет и силою на Дон полезем. Того он и хочет.
   — А ты как прознал? — усмехнулся Степан.
   — Завел себе ушки в домишке, — хитро ответил Митяй, который везде умел заводить свои «ушки».
   — Ну, славно, — одобрил Степан. — Не выйдет, как воеводы задумали: сам старый черт проходную станет нам в руки совать, чтобы Астрахань поскорее покинули, а мы еще покобенимся перво, идти не схотим!..
   — Да на том их беседа к концу не пришла, Степан Тимофеич, — продолжал Митяй. — Боярин сказал, что когда мы помешкаем тут на Волге, то на Дону все одно нам пропасть.
   — Сторговались небось про наши головы с атаманом Корнеем, — догадался Сергей. — Пес Корней, должно, на Дон стрельцов призвал…
   — Отсидел Корней в атаманах! — сказал, словно бы отрубил, Степан.
   Наумов взглянул на Разина с любовью и верою в непреложность его утверждения. На его бородатом суровом лице отразился какой-то детский восторг.
   — Силен станет Тихий Дон! — мечтательно сказал он. — Как прослышит Русь, что Степан Тимофеич сидит в войсковых атаманах, со всех сторон казаки потянутся на Дон к большому походу. И запорожски и яицки, с Волги и с Терека приберутся: мол, веди за большим зипуном!.. А как сотворится казацкая держава от Буга до Яика, то и Азов, и весь Крым заберем у проклятых нехристей, да тогда уж назад нас никто не заставит отдать!
   — Проведай-ка, тезка, что за люди Василий Ус да Алешка Протакин, — вместо ответа Наумову сказал Разин. — Неладно честит их князь-воевода — мыслю, должны быть добрые атаманы.
   — Догадлив ты, Тимофеич, — отозвался Сергей. — Пока намедни ты с воеводой пиры пировал, мы с астраханцами говорили. Поверишь ли — что на Руси творится! В каждом уезде свой атаман вольничает. Мужикам у Корнилы тесно стало. Они на Дон теперь не бегут, а уходят в ближний лесок — тут тебе и казачья станица! Острожков наставили, караулы правят, а по ночам на боярские вотчины набегают, поместья жгут да дворян режут…
   — А Васька Ус? — в нетерпении перебил Степан.
   — И Васька таков атаман. Мужиков у него будет с тысячу. Всю Тульщину и Тамбовщину разорил. Стрельцов на него послали, ан их с целую сотню к нему же ушло, да пушку еще с собой увели… И Алеша Протака таков. Прошлый год царское войско побило его; сказывают, сам словно чудом спасся, а ныне опять больше пятисот человек у него, и все конные: налетят, пограбят, пожгут да ускачут, быдто татары!
   Митяй Еремеев ловко, как юноша, изогнувшись, пустил по воде плитку.
   — Гляди, Степан Тимофеич! — громко воскликнул он.
   — Чисто дите! — отозвался Разин, досадуя, что Митяй отвлекает его от дела.
   — Да ты не серчай, ты глянь, сколь блинов! — крикнул настойчиво Еремеев.
   — Ну, много…
   — То-то, что много, а ни один до берега не доходит — потоком смывает. А вот теперь глянь…
   Митяй поднял с берега огромную глыбу камня, взмахнул и швырнул далеко в течение. Высоко всплеснули брызги, и широко побежали круги. Докатившись до берега, небольшая волна лизнула сухой песок у самых ног атамана.
   — К чему ж твоя басня, Митя? — не понял Степан.
   Еремеев лукаво сощурился и провел ладонью по своей курчавой бороде.
   — Те были Алешки Протаки да Васьки Усы, а то пришел сам Степан Тимофеич! Глянь, где круги-то плывут!
   — Складная басня! — воскликнул Кривой.
   Разин молча глядел на воду. Пересеченный шрамом, его лоб всегда создавал видимость гнева и суровости, и по лицу не понять было, как показалась ему басня…
   — А ну, казаки, полно нежиться! Кто до стругов первый? — внезапно выкрикнул атаман и, вскочив с песка, бросился в воду.
   Он далеко позади покинул своих есаулов, резкими взмахами рассекая волну.
   — По нраву пришлась твоя басня, — заметил Сергей, отдуваясь и фыркая за спиной Еремеева.
   — Чего ж он смолчал, коли по нраву?
   — Всегда таков! Али не примечал? Похвальное слово любит, а показать не хочет: мне, мол, хвала не в почет; я, мол, от лести не веселюсь и сам себе цену знаю.