В непроглядной тьме прокуренной дымом землянки какой-то казак звонко хлопнул себя по щеке или по шее.
   — Черт их наслал не поймешь откуда, из пекла, что ли! — выбранился он под нос. — И воздуху ведь не чуешь, сидишь тут в дыму. А нет — доберутся!
   — От экого дыму медведь бы давно свое логово кинул! — послышалось несколько голосов.
   — Ба-ба-ба… бы-бы-бы-б-б-б… — покрывая говор, выбивал дрожь в одном из углов землянки трясущийся в лихорадке, укрытый десятком одежин больной казак. Но к нему привыкли, и судорожных завываний его никто не слыхал.
   — Комар — тот же дьявол, лишь ростом трохи поменьше, — заметил первый казак.
   — А ты их чи бачив?
   — Кого?
   — А живых чертякив.
   — С пьяных глаз в паньском хуторе, писля мэду.
   — Велико ль воно помстылось?
   — С козла…
   — А я, братцы, видел не боле блохи! — вмешался еще один казак, разбуженный говором.
   Приподнявшись на локоть, он высекал огнивом искру для трубки.
   — А нечистый их ведает, может, их вовсе на свете нет…
   — Тю ты, леший! Ведь грех!
   — Чего грех?
   — Нечистого нет — стало бога нет! Помысли сам: кабы тьмы человек не знал, как бы ведал, что свет есть на свете?!
   Они стояли на этом проклятом острове десять недель. Сухая, толченая или свежая рыба, кишмиш, курага, сушеная алыча — и ни крошки хлеба. Зной. Солнце в полдень стоит почти отвесно над головой. Сотни верст соленой воды вокруг, а по ночам — комары…
   Разинцев мучили жажда и лихорадка. Месяц назад три десятка казаков, не выдержав, бежали в челнах. Каждую ночь стало умирать человека по два. Казалось бы, надо покинуть этот гнилой остров и, сберегая людей, уходить подобру от беды. Но Разин упорно держал ватагу на острове.
   При одном из набегов на берег около сотни раненых казаков оказалось в плену у персов. Не в обычае Разина было покинуть их и уйти. На другой день Степан снова сделал набег, но не сумел освободить своих товарищей, зато захватил богатых персов в залог — для обмена на казаков. Несмотря на общие мучения всей ватаги, со злобным упорством он ждал, когда астаринский хан предложит размен пленных…
   Но с каждым днем убывало пресной воды и хлеба, зной палил все сильней, а по всему побережью у Астары и у Ленкорани были выставлены персидские дозоры. Пуститься в набег за водой и хлебом было уже невозможно. Предполагали, что такие же дозоры стоят от Решта до Дербента.
   Астаринский хан Менеды все не слал ответа, не выкупал пленников, которых Степан держал на особом струге в цепях и колодках, и не вез в обмен казаков, которым, как можно было представить, жилось еще хуже, чем здесь персам.
   — Слышь, Степан Тимофеич, я попытаю счастья, — предложил Черноярец, — схожу на восход… Как там зовутся народы?…
   — Трухменцы.
   — Схожу на них. Там не ждут… Может, хлебца на всех добуду, а пуще — доброй воды… За то время ясырь обменяешь.
   — А вдруг без тебя кизилбаш нагрянет? Нам силы не половинить бы… Что-то не верю я Менеды-хану. Не хитрость ли тут какая? Долго послов нет за выкупом, — сказал Разин.
   — Да все одно хуже не станет, Степан Тимофеич! Что за вояки: лежим да дохнем! Дай два струга да челнов с десяток. Да людей так с два ста — мне более ни к чему.
   И к вечеру, при туманной луне, без ветра, на веслах Черноярец на двух стругах и с десятком морских челнов ушел на восход, к невидимым берегам…
   Шли сутки за сутками, от ушедших не было слухов. По-прежнему мучили разинцев жажда и лихорадка, зной и проклятые комары. Среди казаков поднимался все чаще ропот. Не смея перечить Разину, казаки шептались о том, что надо бы утопить пленных персов.
   — Некого будет менять, и батька не станет ждать — к дому укажет. А то ишь сидят, чернявые дьяволы, жрут… Им нипочем экий зной — от детства привычны, а мы перемрем тут все дочиста!
   Возле костров по ночам освобожденные в Персии пленники рассказывали страшную сказку о том, как тридцать три русских невольника убежали из Персии и море их выбросило в цепях сюда на остров, где они вымерли все от жажды, голода и лихорадки. Говорили, что по ночам, когда взыграет погода, из воды выходят челны невольников и слышно — гремят цепи.
   После таких рассказов робкие стали проситься ночевать на струги, но, боясь, что народ начнет разбегаться, Степан велел всем оставаться на острове.
   Струги стояли поодаль от острова на якорях: широкие отмели и длинные косы не позволяли подойти близко. Только с одной стороны было глубокое место — в заливе между косою и островом. В этом заливчике днем вся ватага купалась. То был единственный час оживленья, и все опять замирало…
   О Черноярце не было вести уже больше трех недель. Персы тоже не слали своих посланцев. Каждый день умерших казаков хоронили в песке подальше от стана, а ночами казалось, что в той стороне, где могилы, мерцают какие-то огоньки…
 Невыносимый зной стоял несколько дней подряд. Среди казаков кто-то стал шептать, что Разин ждет, когда все перемрут и награбленные в Персии богатства достанутся одному ему.
   Когда Степан стоял поутру, вглядываясь сквозь туман в бескрайный простор моря — нет ли там долгожданных стругов Черноярца, несколько казаков окружили его.
   — Эй, атаман! Буде ждать! Укажи снаряжать струги! — смело крикнул ему молодой Андрейка Чувыкин.
   — Куды снаряжать? — спокойно спросил Разин, услышав дерзость и вызов в голосе казака.
   — Домой снаряжать. К боярам пойдем с повинной! Не мочно терпеть, перемрем. Тебе ладно, а мы на ногах не стоим.
   — Не казацкий обычай — бросать своих в полону али в море кидать. Черноярец для всех пошел. Что ж он к пустому-то месту воротится? — сохраняя спокойствие, возразил атаман.
   — А черт с ним, пускай! — крикнул кто-то из казаков. — Нам всем за него не подохнуть!
   — Тебе ладно: воды себе бочку припас да и ждешь! Куды ты, к чертям, нас завел?! — поддержал второй.
   — Так вон ты что — об воде скучаешь? Сколь есть, тащи всю сюда из моей бурдюги, — сказал Степан. — Тащи да дели казакам.
   Казаки нерешительно переглянулись, замялись, обезоруженные его спокойной уступчивостью.
   — Тащи, тащи! Не жалей. Помирать, так вместе. Только ты сам не пей, а давай ее разом всю. Сколь есть в бочке — тащи!
   Чувыкин потупился.
   — Я не об этом… Ты на то атаман. Тебе более надо. А нам-то как жить? — приутихнув, сказал он.
   — Ты бочку кати. Прикатишь, тогда потолкуем, — сказал Степан. — Ну, иди.
   — Иди, коли сам указал. Небойсь, я с тобой! — вмешался другой казак.
   Казаки пошли втроем к землянке Степана.
   — Втроем-то докатят? Ослабли, я чаю? — спросил атаман остальных. — Подсобили бы вы, что ли?
   Еще трое пошли за первыми.
   Несколько человек побежали за своими кружками и с кружками возвратились назад.
   — Черноярец воды добудет, я чаю, побольше, — сказал Степан. — Катят, катят! — воскликнул он, наблюдая за входом в свою землянку.
   Казаки оглянулись. Все шестеро посланных вышли из атаманской землянки и нерешительно мялись у входа.
   — Не смеют. Тоже ведь совесть! — сказал пожилой казак. — Атаману ведь надо…
   — Чего же вы?! — крикнул Разин, направившись сам к землянке.
   Вся гурьба, человек в шестьдесят, потянулась за ним.
   Андрейка Чувыкин стоял потупясь, молчал.
   — Ну, что? Чего же ты не выкатил бочку? — воскликнул Разин.
   — Там нету ее, атаман, — ответил второй казак.
   — Ну не бочку — бурдюк, кувшин, хоть сулейку!
   — И капли нет, атаман! Прости, батька, зря поклепали! — пробормотал Андрейка.
   — Э-эх, дура! Таких, как ты, вешать, чтоб казаков не смущали, — беззлобно, с укором сказал Разин.
   Он отвернулся от всей гурьбы и снова пошел к береговому бугру, откуда было дальше видать в море.
   Степан сам уже давно пил морскую воду, и только его умение переносить жажду спасало его от мук, которые испытывали менее терпеливые, досыта напиваясь морской водой. Их страшнее мучила жажда и валила болезнь…
   Потянул ветерок. Днем стало прохладней. Ветер дул с северо-востока, как раз оттуда, куда ушел Черноярец. Если они не разбиты в боях, то дня через два примчатся на парусах. А если не возвратятся, значит, пропали, тогда и нечего ждать, пора уходить.
   К ночи Степан указал зажечь на высокой мачте струга смоляной факел, чтобы Черноярцу с моря был виден огонь.
   Ветер пронизывал холодом. Казаки оделись в овчинные кожухи, в зипуны, забрались в землянки. Иные в ямах зажгли костры, тесно сгрудились в кучки.
   До рассвета Разин бродил по берегу, напряженно вглядываясь в туманную даль. Начиналась погода. И вдруг за косой, отделенной от острова тем заливом, в котором обычно купались, за плеском волны Степан услыхал голоса и бряцанье цепей. Он припал к песку и глядел на море.
   На гребне волны взметнулась лодка. Ее швырнуло волной на песок косы. Гремя цепями, два закованных человека пытались ее удержать, но вторая волна накатила, вырвала и умчала челнок назад, в море…
   «Вот те на! Лихорадка, что ли?!» — подумал Разин, вспомнив рассказ о тридцати трех невольниках.
   Привидения двинулись на него через косу, дошли до воды, отделявшей косу от острова, и пошли по воде. Цепи звенели на них. Они дошли до глубокого места и кинулись вплавь по заливу, но стали тонуть…
   Степан вскочил, не думая, скинул кожух…
   — Стой, атаман! Заманиват нечисть! — крикнул казак, откуда-то оказавшийся рядом с ним.
   Он хотел удержать Степана, но Разин его оттолкнул и ринулся в воду… Призраков уже не было видно.
   Шаря вслепую по воде, Разин успел схватиться за цепь и рванул на себя. Отфыркиваясь, он вытащил на берег человека в цепях. Казаки, увидев, что это не призрак, бросились за вторым…
   Спасенный Разиным беглец, как только очнулся, кинулся обнимать казаков.
   — Братцы! Казаки донские! Неужто же мы у своих? Неужто добрались?! Пять лет, как собаки, прикованы были цепями… Пять лет не чаяли землю родимую видеть!
   Казаки вытащили второго утопленника. Тот захлебнулся и долго не приходил в себя.
   Первый спасенный прильнул к безжизненному товарищу и закричал ему в ухо:
   — Павлу-уха! Павлу-уха-а! Ведь мы добрались! У своих мы, Павлуха-а! Ведь русские люди вокруг, казаки! Слышь, очнися!
   — Слышь, братцы, ведите меня к атаману скорей, — попросил спасенный Степаном беглец, и, узнав, что сам атаман спасал его из воды, он схватил за руку Разина и припал к ней губами. — Атаманской своей головы не жалел ты для беглого мужика! Недаром же мы к тебе пробирались… Слышь, Степан Тимофеич, семьдесят кораблей мы построили на тебя боевых по указу шаха. Семьдесят пушек на них кизилбашцы ставят. Аглицкий немец за всем корабельным строением дозирает. А ныне струги те, чай, в море выйдут, в поход на тебя; два дни назад на них мясо грузили да хлеб и парусами в тот день же снастили.
   Разин понял, зачем персы не слали своих послов для размена пленных.
   Пока беглец вел рассказ, совсем уже рассвело.
   С моря ударило три отдаленных выстрела, за волнами стали видны паруса двух стругов.
   — Иван идет! — радостно крикнул Еремеев.
   Все толпой сошлись к берегу. На острове ожило все. Позабыв все болезни, люди лезли из ям, ковыляли к морю…
   На розовой пене волны летели на парусах два струга и несколько казачьих челнов. Слышно было, как загремели цепи якорей. С одного из стругов стали сгружать в челн что-то тяжелое.
   — Эге-ей! Что там нашарпали-и?! Не трухменска ли царя полонили?
   — Тащите царицу сюда-а!.. — закричали с берега повеселевшие пленники моря.
   Но из челнов не отвечали и молча гребли к острову. На отмели выскочили в воду и погнали передний челн на руках по песку.
   Вся толпа казаков пошла им навстречу.
   — Черноярец, батька, поранен трухменской стрелой. Рана пухнет. Мыслим, что с ядом змеиным, — мрачно сообщили казаки, прибывшие с моря.
   Разин кинулся к Черноярцу.
   — Помирать мне приходит, Степан Тимофеич, — сказал Черноярец. — Хлеба привез я, сала, да сыру, да овечек живых… да воды ключевой полета бочек. Невольников русских двадцать пять человек отбили. Стрелами поранило троих моих казаков — все пропали… а я вот все жив… да, видать, не осилю…
   Степан помрачнел. Он взял руку Ивана и так сжал, что хрустнули косточки…
   Казаки разгружали воду и хлеб. Резали овец и варили мясо, разливали кружками воду. На острове было шумно. Все ожили, даже запели песни.
   — Ты бы, Ваня, крови парной испил. Пользует кровь, — как ребенка, просил Черноярца Разин.
   Тот усмехнулся. Подумал, что никогда раньше не слышал в Степановом голосе ласки.
   По приказу Разина принесли теплой овечьей крови. Черноярец поднес ко рту и оттолкнул ее. Попросил воды.
   Ко вздувшейся покрасневшей ране приложили парную печенку, Иван сорвал ее.
   — Горит, — сказал он, — все равно помру…
   Разин сидел возле него у себя в землянке, не коснувшись еды и питья. Когда все заснули после еды, зашел Сергей и сказал, что выслал в море челны с дозором. Разин снова остался один возле раненого.
   — Душно. Ветра нет. Вынесли б на море… Скоро помру, — прошептал Черноярец. — Казачку мою Серафиму да доченьку Настю, Степан, не забудь… не забудь… как помру…
   — В семидесяти кораблях идет на нас шах, — сказал Разин, — а ты — помирать от стрелы… Погоди. Вот я с персиянцами шутку надумал. Как мы шаха побьем — то и домой. Ты от радости вспрянешь. Постой помирать, — просил он, уверенный в том, что радость целит раны.
   Разин поднял Ивана и вынес его на берег моря. Солнце палило, но ветер летел из влажных просторов и освежал.
   — Синь-то какая! — прошептал Черноярец. — Краса!..
   — Солнышко ить, Иван, всему дает силу. Попытаем — откроем на солнышке рану. Может, тебе ее исцелит…
   Черноярец взглянул на Разина, и снова усмешка скользнула из-под усов в густую русую бороду.
   — Что ж, открой, — согласился он.
   Рана была у самого сердца. Края ее были синие, вздутые и блестели… Взор Черноярца начал тускнеть. Сухим языком облизнул он губы.
   — Испить? — спросил Разин, поднося ему воду ко рту.
   — Голова горит, а сердце холодное стало. Кончусь, должно быть, Степан, не осилю яду… А мне бы жить! На Дон бы мне воротиться к моей Серафиме, к Настюше… да вместе с тобой казачью державу строить… Вольный край… как в бабкиной сказке про остров Буян, на коем всяк всякому равен… остров… Буян… Яблоки золотые, вишенье, как самоцветные каменья… а люди живут князьям неподвластно…
   Черноярец закрыл глаза.
   — Вот ты и постой кончаться-то, — убеждал Степан. — Мне ведь как без тебя-то казачью державу ладить?! На Дон воротимся, сковырнем старшину, Волгу, Яик и Запороги с собой подымем… Вот будет остров Буян!
   — Темниц там нету и татей… По правде живут… — лепетал Иван.
   Веки его опухли и стали похожи на толстую огуречную кожуру. Голос делался тише и тише.
   Разин сидел над ним до заката. Иван все был жив. Изредка он шевелил губами, приподняв опухшие веки, взглядывал, как раненая лошадь, с жалобой и словно с укором, но больше не мог уже ничего говорить.
   Кудрявые волосы Черноярца, русые, еще молодые, не тронутые сединой, были мокры от пота, и завитки их прилипали ко лбу. Широкая курчавая борода торчала вверх, как будто Иван нарочно ее подставил уходящему солнцу, высокая, широченная грудь неровно и резко вздымалась хриплым дыханьем. Большие крепкие руки лежали вдоль тела, скованные бессильем.
   После плотной еды разинцы уснули и только к вечеру начали просыпаться. В это время с моря вернулся дозорный челн. Ходивший за «языком» Тимофей Кошачьи Усы схватил неосторожного рыболова, ушедшего далеко от берега. Тот сказал, что на боевые струги поутру начали уже приводить воинов и прилаживать снасти…
   Разин велел всем идти по своим стругам. Черноярца снесли в шатер атаманского струга.
   В заливчик, лежавший между косою и островом, на руках затащили три струга и несколько челноков без людей, — спустили на них якоря и поставили паруса. Ветер качал суда во все стороны и гонял их, как хотел, по заливу, насколько хватало якорных цепей.
   На остальных судах Разин почти со всеми казаками ушел в открытое море и в сумерках скрылся на севере, слившись с серою дымкой тумана.
   Только Наумов с сотнею пушкарей остался на острове, в защищенном городке за валом.
  Когда стемнело, пушкари в разных местах на острове разложили костры, словно там был расположен табор большого войска.