В первое время бабка не требовала, чтобы стрелецкая вдова ей помогала в корчемных делах, жалела ее во вдовстве. Но минуло полгода, и установленный срок печали, на бабкин взгляд, кончился. Старая корчемщица попросту приступила к Марье:
   — Хоть бы вышла к гостям разочек да доброе слово сказала! Кручиной себя загубишь, и мне убыток… Я в гроб гляжу. Как одной-то во всем справляться? А гостю много ли надо! Ты чарку пригубишь, взглядом его подаришь — он и снова за чарку возьмется: и ты попользовалась винцом, и старухе доходу! Выйди, выйди к гостям-то! — не раз звала корчемщица.
   Маша не шла.
   — Сыч сычом, прости господи! Право, не знаю, откуда на шею колода старухе свалилась! — ворчала бабка. — Иная бы во вдовстве и сама зажила богато, и бабку на старости лет ублажила достатком. А тут — ни сана, ни мана, ни бес, ни хохуля!.. Приехал купец кизилбашских товаров куплять, деньжищ у него — хошь лопатой, хошь граблями… Вечор приходил и ныне опять приберется. Вышла бы, краля, да бровью одной повела. Он плешивый: плешивцы все блудни. Ему моргнешь — он и рупь тебе в пазушку, а чарку пригубишь, в уста поцалуешь — богата станешь!.. Что жить за чужим-то горбом!..
   И стрельчиха озлилась:
   — Смерть-то тебя не берет, кочерыжка… Молчи уж, пойду!
   Проезжий нижегородский купец, широкий в плечах, с ярким румянцем, брызжущим из-под огненной бороды с сединкой, пришел и мигнул старухе смеющимися серыми глазами.
   — Внучка во здравье ли ныне? Вечор говорила ты, что недужит, — раздался его густой голос. — Эй, внученька, — как тебя звать-то? — иди-ка да гостя приветь да винца во здравьице сладкого чарочку вдовьим делом со мной не побрезгуй, со старым.
   Маша вышла. От злости она разгорелась. Вишневый румянец темнел на ее щеках. Вишневый платок покрывал покатые плечи.
   — Кто сыт бедой — не напьется водой. Наливай, купец, внучке в сладость, а бабке в доход, — усмехнулась она.
   — Что тебе в сладость, то мне в радость. Пей, горюха! — ласково улыбнулся купец. — И бабке давай поднесем.
   — Да я ее в рот не беру! — отмахнулась бабка. — Рыбки в закуску, ай пирожка, ай пряничков, корки арбузной в меду, ай дыньки вяленой — что укажешь?
   — Всего ставь, чем богата, чтоб радовалась душа и смеялась.
   — Вот грешник! Да нешто душа смеется?
   — Чего ж ей скорбеть?! Наши душеньки — божий дочки. Сам грешишь, и блудишь, и воруешь, и ближнего губишь — оттого и печаль тебя ест, а душа веселится. Она, как младенец, чиста и ни в чем не повинна… Пей, душенька, радуйся богу! — сказал купец, опрокинув первую чарку.
   — Ай, горько вино-то! Ай, горько! Ай, горько, старуха, — забормотал он, крутя головой и зажмурясь. — Ох, батюшки, горько! Да, Машенька, подсласти-ка, голубка! Уста твои чудо как сладки: издали дух-то медовый от них!..
   — Озорник! — усмехнулась вдова. — Ну, давай поцалую разок, да более не просись.
   Купец вытер губы зеленой ширинкой.
   — Ну как же душе моей не смеяться! Краса-то какая меня ублажила: и мед и огонь на устах! С такой бы женою жить — и вина не надо: с утра встаешь пьян и до ночи хватит. Пей, диво мое! От райской лозы златой сок в утешение людям!..
   Купец забавлял Машу хитрой речью, скоморошескими ужимками. Голова ее закружилась от сладкого и пьяного питья.
   — Бабка, сведи меня на постелю, — сказала она.
   — Ай самой-то не встать? — усмехнулся гость. — А ты не вставай, сиди. Бабка-то вышла рассольцу арбузного от соседки принесть. Сейчас принесет — отрезвеешь. Да ты на колечко-то глянь. Лал каков — яхонт зовется. Яхонт — душа земли… искры какие в нем, ишь играт при свечах-то! Как словно смеется. Радуется персты твои украшать. Дай рученьку, не страшись, я не волк, а медведь лохматый. Человеков не ем — лишь малину… Ух, обманул! Ух, ух! Обманул! Ты и есть малина моя сладостная!..
   — Бабка, сведи в постелю! — настойчиво крикнула Маша.
   — Запропастилась куды-то бабка. Пошла за рассолом, да волк ее, старую, — хап! — и сожрал… Туды и дорога! — бубнил купец.
   — Туды и дорога! — пьяно, с усмешкой сказала Маша. — В постелю сведи… — повторила она, не думая, с кем говорит.
   — Ну, пойдем, и пойдем, и пойдем… и пойдем, коль не хочешь со мною еще посидеть. Аль не хочешь?
   — Уйди. Не хочу…
   — Ну, не хочешь — ин ладно, пойдем отведу, — по-отечески ласково говорил, как ребенку, гость. — Ну ложись, ну ложись, малинка моя золотая. Головушку на подушечку, выше… А косы какие! Давай еще раз поцалуй… Ну, разок, отвяжусь уж… Ох, сладость какая! Ушел бы, да нет моготы.
   — Уйди! — простонала стрельчиха.
   — А куды ж мне теперь уйти-то? Сама приковала!.. Как уйду?.. В косе-то запутала, дыханьем-то жарким сожгла…
   — Отойди!.. — задыхаясь, крикнула Марья.
   — Ох, ты сильная!.. Не борись с медведем — все равно он тебя одолеет…
 
 
   «Душу вынула из меня, окаянная баба! — жаловался Никита себе самому, чувствуя, что окончательно стал изменником атаману и что больше ему уже не возвратиться ни в разинскую ватагу, ни на Дон. — Присосалась пиявицей к сердцу — впору прямо хоть в омут!.. И дернул меня нечистый с ней спутаться на острову… Да иной бы на месте моем не загинул: беда-то! Ну, стряслось — и стряслось. Баба вправо, а ты себе влево — повсядни бывает. Ушел бы назад к атаману, потосковал бы, да зажило б все, как собачий укус. Ан нет, не такое Никиткино сердце — щемит да щемит! Вот и майся тут с ней по век живота! — роптал стрелец. — Зарезать, что ли, ее?! Присушила, проклятая… Ан отсушусь! Не стану ходить — да и все! Найду себе девку какую али вдову… Был бы по-старому в Яицком городе Степан Тимофеич, ушел бы к нему, не страшась, что казнит меня за измену… Самому ведь срамно — хуже бабы казак сотворился!..»
   И Никита больше не стал ходить к корчме. Вечерами бродил по городу, не зная куда и зачем, заходил в кабаки и снова бродил. Когда замечал, что ноги его занесли в опасную близость к корчме, он поворачивал прочь, но через два-три дня, не заметив и сам, нечаянно вновь возвращался сюда же…
   И вот, утомленный бесплодной борьбою с самим собой, Никита после целого месяца вновь притащился к корчме.
   Старуха столкнулась с ним возле ворот.
   — Нету Машеньки. В церковь пошла, да чего-то нейдет, — сказала старуха. — А я вот к суседке зайти обещалась.
   Старуха ушла, и Никита пошел назад, но ему уже не терпелось хоть взглянуть на свою «присуху», и он остался бродить невдалеке от корчмы, у моста над протокою Волги.
   Никита ждал час и два. Начался дождь, и в ставенных щелях ближних домишек гасли огни. Дождь промочил стрелецкий кафтан и с шапки стекал по лицу Никиты.
   «В какой же там церкви-то Марья запропастилась?!» — подумал стрелец. Он подошел к корчме, прислушался и вдруг услыхал в избе испуганные выкрики Маши, бряцанье дверной щеколды и легкий бег. Вдова промчалась мимо него под дождем босиком и в одной рубахе. Никита бросился вслед за ней. Она не слыхала погони, бежала к протоке Волги, к мосту. На середине моста он догнал ее, крикнул: «Маша!» Она перегнулась через перильца и кинулась в воду…
   … Никита, весь мокрый, принес ее на руках в корчму. Дрожащими руками старуха поила его вином, затопила печь и сушила одежду Никиты, вертелась перед очнувшейся мрачной и молчаливой Марьей.
   Никита приблизился и нагнулся к стрельчихе.
   — Машута, да что ты… чего ты… — начал он ласково.
   Она приоткрыла глаза, молча плюнула ему прямо в лицо и зажмурилась…