В
начало
КаталогГУМАНИТАРНАЯ БИБЛИОТЕКА АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА
Как городами владать
Город,
кипевший ключом, несмотря на то что была ночь, клонившаяся уже к
рассвету, с толпами возбужденных людей, с пламенем, дымом и искрами
факелов, остался теперь позади. Покинув дела на Ивана Черноярца, Степан
пробирался за стариком по освещенным луной путаным улицам городской
окраины, по пустырям, через чужие плетни, как привык проходить старик.
Бледный свет ущербной луны освещал им путь между глиняных белых лачужек, на стенах которых расплывчато рисовались тени древесных ветвей. Оба молчали, занятые каждый своими мыслями.
Степан не подозревал, что Сергей с Еремеевым и пятеро казаков следовали за ними, страшась отпустить его одного на край города, где, вместо шумной пирушки в доме Сукнина, он выбрал тихий ночлег у безвестного старикашки.
По узкой тропинке между репьяком и полынью, пахшими пылью и горечью, широко шагая через большие камни, старик подошел к низкой избушке, засевшей между двумя другими такими же развалюшками, похожими на черные баньки.
— Тут, ватаман, — сказал старик, привычно распутывая мочалку, которой, вместо замка, был завязан дверной пробой.
Усевшись на лавке в низкой и темной избе, атаман ощутил неодолимую усталость. Старик двоился в его глазах.
— Хотел с тобой говорить про старое время, — сказал Степан, чувствуя тяжесть во всем теле и в голове. — Ан устал… стало, спать пришло… После…
Подняв с полу ноги, Степан протянулся на лавке. Старик — на другой, приперев изнутри дверь избы кочергою и угасив зашипевший светец.
Степан, однако, не спал. Мысли его путались. Перед глазами вставали картины стрелецкой казни. Красивое лицо молодого десятника, рыжий стрелец, безмолвно взлетающий и падающий топор и вдова-стрельчиха, распаленная, словно ведьма при зловещем блеске огня…
Разин не мог позабыть стрельчиху. «У других ведь тоже казнили мужьев, — думал он. — Те не кричали столь дерзко, не просились на плаху со своими стрельцами… Знать, Марья любила стрельца своего!.. Как, бишь, звали его? Да, Антон… Любила Антона, а он за бояр да дворян стоял, и голову положил за них, и стрельчиху свою, вишь, покинул, не пожалел… А то ныне жил бы, любил бы ее. Такую-то как не любить?! Хороша! Не хочешь — полюбишь! И мне, ишь ты, в сердце запала, со всею злостью своей, с нелюбьем ко мне… А в сердце все же запала!..»
«Не ладно, и впрямь не ладно — казнили их сколько! — подумал Степан. — Грозой нельзя городом править. Добром бы править, не силой!.. А то — как дворяне… Слава худая про нас пойдет… Опять с царем подрались, да и царских стрельцов посекли… Стрельцы за стрельцов пойдут метиться. Окружат нас тут в городке, и на Дон не уйдешь!.. А как городами владают?»
Степан заметил, что в темноте старик прислушался, приподнялся и сел, стараясь не зашуметь.
Разин понял его тревогу и про себя усмехнулся: «И то — соберется полдюжины эких стрельчих, припрут снаружи да запалят огоньком… Тут и конец атаману: споет панихиду стрельцам! Да ладно, караулит старый!» — подумал Степан.
Тяжесть век одолела, в последний раз сознанье вернуло его в избу, но сидевший на лавке старик тут же заклубился дымом, поплыл в желтоватом свете луны и растворился в далекой хмельной песне, ворвавшейся через узенькое окошко…
И всю ночь мучила его духота. Черный поток среди песчаной пустыни отделял его от стрельчихи Марьи, вдовы казненного рыжего. Словно из темной меди плечи и полуобнаженная грудь ее манили Степана. Он кинулся в черный поток и увяз, барахтаясь в сгущавшейся крови. Он тонул, и Марья на том берегу была тем, кто единственный мог бы его спасти из этой кровавой трясины. Вот он почти достиг берега. Марье осталось лишь протянуть ему руку. Она нагнулась, и он рванулся к ней, но стрельчиха ногою толкнула его назад в поток…
Бледный свет ущербной луны освещал им путь между глиняных белых лачужек, на стенах которых расплывчато рисовались тени древесных ветвей. Оба молчали, занятые каждый своими мыслями.
Степан не подозревал, что Сергей с Еремеевым и пятеро казаков следовали за ними, страшась отпустить его одного на край города, где, вместо шумной пирушки в доме Сукнина, он выбрал тихий ночлег у безвестного старикашки.
По узкой тропинке между репьяком и полынью, пахшими пылью и горечью, широко шагая через большие камни, старик подошел к низкой избушке, засевшей между двумя другими такими же развалюшками, похожими на черные баньки.
— Тут, ватаман, — сказал старик, привычно распутывая мочалку, которой, вместо замка, был завязан дверной пробой.
Усевшись на лавке в низкой и темной избе, атаман ощутил неодолимую усталость. Старик двоился в его глазах.
— Хотел с тобой говорить про старое время, — сказал Степан, чувствуя тяжесть во всем теле и в голове. — Ан устал… стало, спать пришло… После…
Подняв с полу ноги, Степан протянулся на лавке. Старик — на другой, приперев изнутри дверь избы кочергою и угасив зашипевший светец.
Степан, однако, не спал. Мысли его путались. Перед глазами вставали картины стрелецкой казни. Красивое лицо молодого десятника, рыжий стрелец, безмолвно взлетающий и падающий топор и вдова-стрельчиха, распаленная, словно ведьма при зловещем блеске огня…
Разин не мог позабыть стрельчиху. «У других ведь тоже казнили мужьев, — думал он. — Те не кричали столь дерзко, не просились на плаху со своими стрельцами… Знать, Марья любила стрельца своего!.. Как, бишь, звали его? Да, Антон… Любила Антона, а он за бояр да дворян стоял, и голову положил за них, и стрельчиху свою, вишь, покинул, не пожалел… А то ныне жил бы, любил бы ее. Такую-то как не любить?! Хороша! Не хочешь — полюбишь! И мне, ишь ты, в сердце запала, со всею злостью своей, с нелюбьем ко мне… А в сердце все же запала!..»
«Не ладно, и впрямь не ладно — казнили их сколько! — подумал Степан. — Грозой нельзя городом править. Добром бы править, не силой!.. А то — как дворяне… Слава худая про нас пойдет… Опять с царем подрались, да и царских стрельцов посекли… Стрельцы за стрельцов пойдут метиться. Окружат нас тут в городке, и на Дон не уйдешь!.. А как городами владают?»
Степан заметил, что в темноте старик прислушался, приподнялся и сел, стараясь не зашуметь.
Разин понял его тревогу и про себя усмехнулся: «И то — соберется полдюжины эких стрельчих, припрут снаружи да запалят огоньком… Тут и конец атаману: споет панихиду стрельцам! Да ладно, караулит старый!» — подумал Степан.
Тяжесть век одолела, в последний раз сознанье вернуло его в избу, но сидевший на лавке старик тут же заклубился дымом, поплыл в желтоватом свете луны и растворился в далекой хмельной песне, ворвавшейся через узенькое окошко…
И всю ночь мучила его духота. Черный поток среди песчаной пустыни отделял его от стрельчихи Марьи, вдовы казненного рыжего. Словно из темной меди плечи и полуобнаженная грудь ее манили Степана. Он кинулся в черный поток и увяз, барахтаясь в сгущавшейся крови. Он тонул, и Марья на том берегу была тем, кто единственный мог бы его спасти из этой кровавой трясины. Вот он почти достиг берега. Марье осталось лишь протянуть ему руку. Она нагнулась, и он рванулся к ней, но стрельчиха ногою толкнула его назад в поток…
— Дай руку. Спаси. Полюблю тебя. Так стану любить, как муж тебя не любил! — уверял Степан.
— Анто-он! — позвала она…
Разин проснулся. Было яркое утро. Солнце светило в оконце стрелецкой избушки. Черноярец, Сергей Кривой, Еремеев, Сукнин и старик молча в ожидании сидели по лавкам.
«Как архирея ждут аль протопопа с похмелья после престольного дня!» — с насмешкой подумал Разин.
— Вам чего, атаманы? — спросил он.
И вдруг все оживились.
— Спишь долго, Степан Тимофеич! — воскликнул Сукнин.
— Хотели будить, ан дед не велел. Сказыват: мой гость, покою его не нарушу, — шуткой пожаловался Иван Черноярец.
— Давай, Стяпан, подымайся, дела ждут! — сурово сказал Сергей. — Не разбойный стан — город ныне у нас. По-иному вершить все надо, а как — лихоманка знает!..
— Не воеводы — почем нам ведать! — добавил Митяй Еремеев, почесывая в вихрастом затылке.
Степан усмехнулся.
— А вы б старика спросили. Иван говорит — он Псковом владал, от бояр пас город…
— Христос с тобой, ватаман Степан… Как по батюшке, позабыл!.. Куды старику!.. У ворот стоять, караулить — по мне, а городами владать… — с испугом забормотал воротник.
— Ладно! Потом расскажешь про старую быль, а нынче мы сами размыслим, — перебил Степан. Он выспался, и вчерашняя мрачность ушла, но осталась большая забота: город. Что делать с городом? Управлять ведь не плахой да палачом. — Ты, Иван, — обратился Степан к Черноярцу, — возьмешь на себя дела городские, стены да надолбы лучше глядеть.
— Плотников воевода пришлет — тех к делу поставить? — подмигнув, засмеялся Иван.
— Придут же! Не зря голова писал в Астрахань, что стены да рвы обветшали! — подхватил Сукнин.
— Ты, Сергей, житницы, кабаки смотри, казну собирай с вина.
— Гляди, купцы бы все дни торговали. Ино начнут припрятывать всякий товар и дороговь нагонять, — вставил старый воротник.
— Верно, Максим! — одобрил Степан Тимофеевич. — А кто торговать не схочет, то лавку зорить и товары дуванить. А кои торговые люди ладом торгуют, ты тех не обидь…
— Мне будет доля какая, Степан Тимофеич? — спросил Сукнин.
— Ты, Федор, сказывали, море любишь, много по морю ходил. Тебе струговое дело и ведать: смоли челны да струги, снасти морские справляй, прибирай охочих людей ко гребле да к парусам, рыбой войско корми. А пуще всего — что ни день, что ни ночь высылай рыбаков на челнах до самого устья. Нам надо с моря беречься. Как бы с Астрахани не нашли на нас во стругах.
— Может, и с суши грянут, — заметил Сукнин.
— С суши станет беречь Еремеев. Дозоры конные в степи слать.
— Наумов утре послал казаков по степям в разъезд. Тутошних стрельцов уловили, — сказал Черноярец. — Пять человек степями шли в Астрахань.
— Твои стрельцы, есаул! — напомнил Разин деду Максиму. — Сказал — с тебя спрос!
— Спрос-то спрос, а сам ко мне спать?! Куды я тебя одного покину?! — огрызнулся Максим.
— Ладно, дед! — согласился Разин. — Чего с ними сталось? — спросил он Ивана.
Черноярец красноречиво рубанул рукой.
— Туды и дорога! — одобрил Разин. — Головы укажите на пики вздеть, на торгу поставить, чтобы видели все, как измену секем… А Наумыч казацкий уклад между горожан налаживать станет. Так дело у нас и пойдет… Научимся городами владать. Не загинем! — бодря казаков, весело заключил Степан.
Казацкий уклад не был для Гурьева Яицкого городка далекой, неведомой сказкой. Яицкие казаки, уклад которых был близок донским, нередко сюда наезжали. У них тут были не только знакомцы, но даже свойственники и родня. Да, в сущности, казацкий уклад всегда манил русского человека — как наиболее определенное представление о вольности, о том, как люди могут устроить свою жизнь, если над ними не будет воевод и бояр. Потому так легко и быстро устроилась казацкая жизнь и в Яицком городке, где Разин велел жителям обрать из себя есаулов. Поделившись на сотни, гурьевские жители выбрали в есаулы тех, кто в прежние дни обычно больше других ворчал на начальство, на поборы и притеснения. Купцы пооткрывали свои лавки и начали торг, посадские рыбаки выезжали на свой промысел, хотя в устьях Яика Разин велел держать заставы для бережения от перебежчиков. Дальше этих застав никто не смел выйти в море. Несмело и осторожно к городу подошли степные кочевники, предлагали сыр, кожи, скот, просили продать сукна, муки, топоров, пил. Казаки с ними начали торг. Степан разрешил даже открыть в кабаках торговлю вином.
— Так, что ли, старый, владать городами? — спросил атаман у старика Максима, который ему полюбился.
— А что же не так! И праведно володеешь! — одобрил тот.
— Расскажи старину, сулился, — как ты владал городом Псковом?
— Смеешься ты — я владал! Нешто я?! Весь народ володал тогда Псковом… А хочешь послушать — чего же мне тебе не сказать!
Старик повел свой рассказ степенно и мерно. Он вспоминал, как почти двадцать лет назад восстал город Псков и как в нем сам народ «все устроил по правде».
— Как словно бы правда сама с облаков к нам на землю слетела, народ просветлел, и никто никому никакого зла сотворить не хотел — все во дружбе лепились, как пчелы в колоде, — рассказывал он. — Осада пришла на нас — тысяч в двадцать дворян собралося войско. Под стены пришли, а взятьем брать не смеют — народной-то силы страшатся. И стоит он, наш город великий, как остров Буян — светлый, вольный, ко правде прилежный. Народ — воевода, народ — судья, народ — оборона от недруга и супостата. А правили выборны от всего народу, а сидели мы, выборны, в земской всегородной избе, как вот ныне сидим в войсковой избе.
Деду Максиму льстило, что он может всех поучать и все его слушают. Вон сколько их, молодых, и смелых, и сильных, слушают его поучения о том, «как владать городами»!
— …Уряд во всем был, — пояснил старик. — Земские старосты, Михайла-кузнец да хлебник Гаврила Левонтьич, что скажут народу — так и быть по тому, а воеводы у нас сидели под стражею на монастырском подворье… А дворяне нам, городу, вздумали изменить — и головы им посекли на плахе… по народному приговору. Судили всем городом и казнили на площади за измену… Голодали, в осаде сидя, — с гордостью рассказывал дед, — а денег кабацких, напойных, а житниц царских — ни-ни, ни пальцем того не коснулись: мол, божие — богу, а царское — государю. Того государева хлеба касаться — ни-ни! Все воеводе опосле сдали сполна безо всякого грабежу… Стрельцы к нам в земскую избу сошлись, меньшие людишки пришли — все молили дать хлеба из царских житниц… Не согрешили… — рассказывал в увлечении старик разинским есаулам.
На площади у войсковой избы, где они сидели, послышались женские крики, шум, споры и плач детей, будто случился пожар или набег ордынцев. Все повскакали с мест, теснясь к окнам. Иван Черноярец вышел на площадь. Его голос вмиг растворился в визгливых невнятных криках, в детском плаче, разноголосом и оглушительно громком.
Кто-то кричал, причитал, стонал — ничего нельзя было понять… Иван возвратился смущенный в городовую избу, словно отбиваясь от нападавших, плотно захлопнул дверь и изнутри припер ее кочергою.
— Женки стрелецкие, что повдовели в ту ночь, с робятами лезут, — сказал он.
— Чего? — строго и сумрачно спросил Разин.
— Сказывают, царское жалованье стрельцам полгода не плачено, а ныне кормильцев не стало. Сирот натащили, хлеба просят, а не дадим, так с детьми, грозят, в реку поскочут…
Разин обвел всех серьезным взглядом и остановился глазами на старом воротнике.
— Сказываешь, что житниц царских — «ни-ни»? — переспросил он, словно возвращаясь к прежней беседе.
— Ни-ни! — так же, как раньше, качнув головою, сказал старик.
— Сергей, где ключи у тебя от хлеба? — спросил атаман Кривого.
Сергей сунул руку в карман.
— Вот от царских житниц ключи, Тимофеич, — сказал он, поняв, к чему атаман клонит речь.
— За науку спасибо, старик! — сказал Степан. — Да, вишь, дела ждут. После доскажешь. А ныне иди с Сергеем ко вдовам стрелецким — хлеб выдавать из царских припасов. За все за полгода выдай… Ты их, стрельчих-то, знаешь!..
— А кои стрельцы к нам сами пришли, тем как? Тем бы вперед, — высказался Сукнин.
— Те в казаках поживут, и по делам награда им будет, — сухо отрезал Разин.
Воротник, лукаво прищурясь, взглянул на Степана и, подмигнув на него всем остальным, заключил с веселой усмешкой:
— Вишь, есаулы, как городами-то владать!.. Вот те псковская наука!
ОГЛАВЛЕHИЕ