Большие военные и посольские дела захватили Степана. Он чувствовал себя в них, как, бывало, в троицын день на качелях: летишь выше всех над толпой, и всех тебе видно!
   Стать большим атаманом и всегда видеть дальше, чем видят простые казаки, чувствовать себя соучастником великих державных дел казалась теперь Степану самой заманчивой из человеческих судеб. Он с гордостью думал о том, что сам умыслил расстроить союз панов с Крымом.
   Вот пошли уже по пути Степана знакомые белые мазанки; как метлы без листьев, торчащие к небу, такие красивые летом, стройные ракиты; вот позади остался и Чернигов. Послышалась в городах и местечках украинская и польская речь. Вот тот знакомый хутор, где молодому Стеньке полюбилась когда-то польская панночка. Где-то она? Чай, не узнала бы ныне в нем того безусого казака! Степан усмехнулся, разгладил бороду.
   — Эй, серый мой в яблоках, сыпь! — подхлестнул он коня и весело засмеялся.
   — Стой, вершник! Кажи подорожную! — внезапно окликнули на перекрестке дорог два драгуна и пристав.
   — Правей забирай, — сказал пристав. — Вон в той стороне донские, а далее там и проводят тебя, куда надо.
   Степан не огорчился, что приходилось еще полдня скакать одному. Над дорогами пахло навозом и талым снегом. Под солнцем простор сверкал и дымился, облекая весеннею паволокой деревни и рощи. Степан срывал почки со встречных ракит и тальника, нюхал, а то и жевал, с усладою ощущая весеннюю смолистую горечь на языке. Свежий и влажный воздух, как брага, пьянил и всадника, и резвого молодого коня. Степан скакал, озирая даль, выглядывая своих, а вот за горбатым пригорком в поле, у края неба, заметил за нежной весенней дымкой донские шапки да пики.
   — Эй, братцы-ы! — зыкнул Степан на все широкое поле и резко пустил в их сторону своего скакуна, взметывая брызги из золотистых навозных луж и разбрасывая звенящие льдинки, еще державшиеся по краям дороги…
   Но Степан не заехал к брату. Он спешил прежде всего передать Алмазу Иванову поручение крестного, от которого, как он считал, целиком зависит удачное заключение мира с поляками.
   Стареющий думный дьяк, — его Степан сразу узнал, — услышав, что к нему приехал казак с донскими подарками от войскового атамана, велел впустить его к себе в избу, где он временно жил, пока велись переговоры.
   — Ну, как там у вас на Дону? — спросил он.
   Степан рассказал ему про посольство в степи и про внезапный удар казаков на крымские земли.
   — Что-то обличье твое, атаман, мне знакомо? — спросил Алмаз, всматриваясь в лицо казака. — Не бывал ты в Москве в зимовой станице?
   Степан напомнил ему о себе.
   — Постой, постой! Разин сын, атаманский крестник? Так, что ли? Кулачную правду хотел на Руси устроить?! — Думный дьяк добродушно и весело засмеялся. — Так вон ты какой возрос! Про тебя говорил дворянин Евдокимов, Иван Петрович, что Корнила растит из тебя атамана себе на смену? Тебе государь за спасенье князя Юрья Олексича посылал соболя? Молод казак, а сила в тебе играет. Верь старого дьяка слову, что быть тебе во больших атаманах, — заключил Алмаз. — К брату в войско поедешь?
   — Крестный велел погостить тут недолго да снова в Черкасск ворочаться для крымских дел.
   — Как на Дон сберешься, опять заезжай ко мне, с тобой крестному грамоту напишу. Твой крестный — орел в казаках. Держись к нему ближе, — посоветовал думный дьяк и на прощанье поднес Степану кружку литовского меда.
   — Долго ты не бывал, — сдержанно усмехнулся Иван, встретив брата.
   — Крестный замиловал меня, Ваня, — словно чувствуя какую-то нужду оправдаться перед Иваном, сказал Степан. Он видел, что Иван его встретил не по обычаю холодно. — Чего-то примстилось Корниле, что быть мне большим атаманом и Доном владеть. И с чего примстилось, никак не разумею. В посольстве меня посылал к калмыкам. На Едичульскую орду пошли в поход — велел мне быть при нем есаулом: к расспросным делам приучал в войсковой избе. Да и сюда прислал с тайным делом к Алмазу Иванычу. И снова велел поспешать к нему на Дон с отпиской Алмаза.
   — Подружил ты с Корнеем! Мимо брата родного промчался — перво к боярам по тайным делам да сызнова на Дон?! Говоришь, в атаманы собрался и ныне уж нас, казаков, знать не хочешь?!
   «Вон он на что осерчал», — догадался Степан.
   — Так, стало, сдружился с Корнеем? — настойчиво и ревниво переспросил Иван.
   — Люблю его. Хитрый он, черт. Скрозь землю на три сажени видит. А добрый…
   — Купил тебя лаской! — прервал Иван. — Ну ладно. Об том опосле рассудим. Ты про Дон расскажи, что там? Говорят, беглецов избегло из Москвы после бунта!
   — Ой, много! — признал Степан.
   — А Корнила назад их в Москву посылает?
   — Да что ты, Иван! — возмутился Степан.
   Иван усмехнулся.
   — Ты, стало, Степан, Корнею во всем прилежен? — спросил он. — Признавайся уж, что ли?
   Степан посмотрел на брата. Он сидел перед ним как утес, грузный, кряжистый, суровый. Даже усмешка на губах его показалась какой-то каменной, тяжелой. Иван смотрел в его глаза отчужденно, враждебно и не по-братски озлобленно.
   — Да в чем мне тебе признаваться? Измену я, что ли, какую замыслил? — вдруг неожиданно для себя, вспыхнув злостью, огрызнулся Степан.
   — А не ты ли с ним вместе беглых московских людей выдавал воронежску воеводе? — спросил Иван, по-прежнему глядя в упор Степану в глаза.
   Степан вскочил с места.
   — Что брешешь?! — выкрикнул он.
   — Не брешу. Ты беглого в свой курень заманил, изловил да в Воронеж послал. За то тебя обласкал Корнила.
   Степан кинулся на Ивана, но кулак его наткнулся словно на гранит. У Стеньки захватило дыхание и в глазах потемнело. Не помня себя, обхватил он брата, и под богатырской, несокрушимой тяжестью Стеньки Иван повалился на пол, опрокинув скамью…
   Есаул Иван Черноярец вдвоем с Сергеем Кривым, вбежав, насилу стащили рассвирепевшего Стеньку с атамана.
   — Идите отселе! — властно сказал Иван казакам. — Мы сами тут подобру разберемся. А ты, дурак, не кидайся на брата в кулачки, не махонький вырос, — одернул он Стеньку. — Садись на скамью, я сказывать буду.
   Подавленный холодным спокойствием брата и его суровой уверенностью в своей правоте, в смущенье Степан сел.
   — Дурак, — ворчливо сказал Иван. — Кулаки — не доказ, а ты с кулаками суешься. Ну, сказывай мне: из Москвы человек у тебя не живал, коего царь обманул рукобитьем? — понизив голос, спросил Иван.
   — Жил таков человек, — еще тише ответил Степан.
   — А где он теперь? — сурово спросил старший брат.
   — Как я в Черкасск в войсковую поехал, когда поправился после раны, то он у меня в дому за работника оставался. Потом я в посольство уехал, потом — война с крымцами… Так я в станице и не бывал, сюда подался, и вестей мне из дому не писали. Прислала Алена с попутными казаками гостинцев, поклон, да и все. Я все сам собирался изведать, — говорил Степан, удивленный, откуда знает Иван о его московском знакомце.
   — А ныне того человека в твоем курене нет, казак, — твердо сказал Иван, словно он сам только что побывал на Дону. — А вышел тот человек по своей нужде на рассвете, как тут же его, у тебя на базу, и схопили — в рот кляп, локти за спину, на башку тулуп, через плетень — да и в сани; сверху сеном заклали и повезли. А привезли к воронежску воеводе в дом тайно, да после в тюрьме он месяц был на цепи прикован к дубовому стулу^[15], потом на Москву повезли…