Год был уже на исходе, а Степан Тимофеевич так и не слал вестей.
   Алена Никитична, оставшись одна, без мужа и брата, без стариков, только с сыном, чувствовала себя сиротливо и одиноко. Нередко замечали соседки, что глаза ее краснели и опухали от слез.
   — Грешишь! — строго говорила ей большуха Аннушка, жена Ивана Тимофеевича. — Нешто можно так по живому слезой обливаться — беду накликаешь!
   — Сиротно, скушно мне, Аннушка! — признавалась Алена. — Как вечер придет — не могу: кукушкой плакать готова!
   — И все-то казачки как?!
   Алена молчала, но про себя разумела, что не так сиротливо Анюте: двое больших детей у нее, две работницы, конюх, да холостой деверек Фролка живет с ними вместе. Войдешь к ним в курень — шуму, смеху! А тут как на кладбище… Гриша заснет — тишина. Слова ни с кем не молвишь…
   Алена Никитична не любила часто ходить к Анюте, чтоб не тревожить Фролку, который каждый раз, как встречался с ней, загорался смущением.
   Когда впервые Степан привел в дом стриженую Алешку, Фролка был восьмилетним. С первых дней ее жизни в доме Иван со Стенькой и с ними Сергей ушли на войну. Между восьмилетним Фролкой и стриженою Алешкой повелась неразливная дружба.
   Мечтательный и немного ленивый, Фролка с горячностью делал все, что бы она ему ни велела. Старики добродушно дразнили его женихом Алешки.
   — Тили-тили-тилишок — наш Фролушка женишок, тили-тили-тесто — Ленушка невеста! — шутила Разиха.
   Фролка и сам называл Алену своей невестой.
   — Пойдешь за меня? — спросил он как-то Алену, когда молодежь из станицы весело собиралась к венчанью в Царицын, несколько разукрашенных лентами троек уже гремело колокольчиками на улицах и все от стара до мала высыпали смотреть молодых.
   — За кого ж мне идти за другого! — со смехом сказала она. — Сбирайся скорее, да едем со всеми к попу в Царицын!
   — Нет, как вырасту, вот тогда, — прошептал ей Фролка без тени шутки.
   — А как вырастешь, то и вовсе! — бойко смеялась Алешка.
   Пришлый приемыш, она почти не знала подруг из казачек, особенно в первый год своей жизни в станице, стеснялась своей мальчишеской стриженой головы. В ту пору Фролка был самым первым ее товарищем.
   Она росла, хорошела, взрослела.
   Когда Степан возвратился с войны и внезапно все повернулось в доме на свадьбу Стеньки с Аленой, — перед самым весельем Фролка исчез из дому, и только дня через два нашли его рыбаки на острове за станицей. Он не хотел поздравить Степана с Аленой и поселился с тех пор у Ивана.
   — Что-то он нас невзлюбил! — удивился Степан.
   — Ты у него невесту отбил, — усмехнулась мать.
   Фрол приручался исподволь и долго. Он вдруг вытянулся нескладным верзилой, завел себе гусли, забирался на островок и просиживал целый день, напевая песни.
   Уходя на войну, Степан наказывал Фролке в нужде не забыть Алену. И Фрол выполнял просьбу брата. Он привозил ей дров, приносил с Дона рыбы, занашивал с поля дичину, косил для скотины траву, но ни разу за год отсутствия брата не вошел к ней в избу…
   Четырехлетний Гришка любил своего дядю Фролушку, почасту бегал во двор к Ивану. Сидя на куче бревен в углу под деревом, Фролка тешил племянника гуслями или рассказывал сказки.
   Алена занималась хозяйством и знала: придет время — Фрол пересадит Гришатку прямо через плетень в густую траву.
   И вдруг во дворе у Ивана послышались хлопоты, шум, наехали гости. Алена хотела взять Гришку домой, чтобы он не мешался у тетки, но Фрол сам вошел в ворота, принаряженный в новую рубаху, в праздничный синий чекмень с галунами.
   — Ну-ка, Никитична, без мешкоты приберись да и к нам. Войсковой атаман тебя кличет…
   — Крестный?! — в каком-то испуге спросила Алена.
   — Да не бойся, он сказывал — с доброю вестью.
   Но Алена встревожилась еще больше: с какой же он вестью? Откуда? На что ее может звать сам атаман?!
   Она хватала убор за убором, разбрасывая по всему куреню свою женскую рухлядь, не зная, что лучше надеть, в чем показаться. Щеки ее пылали от волнения, она смешалась и поминутно теряла что-нибудь такое, что через миг ей казалось самым необходимым и подходящим к случаю.
   Аннушка в нетерпении к ней забежала.
   — Да что ты, Алена! Ведь экий великий гость дожидает тебя, а ты мешкаешь, право! Содом натворила по всей избе, а сама негораздушкой экой осталась! Давай я тебе пособлю поскорее прибраться! — сердито сказала большуха.
   Возле ворот Иванова двора два десятка заседланных коней кормились травою по улице. Усатый казак хлопотал, насыпая в торбы овес. В горнице слышались веселые и слегка хмельные голоса казаков.
   — Здравствуйте! — робко поклонилась от порога Алена.
   — Здорова бувай. Так вот какова у Стеньки казачка! То-то он, бисов сын, крестному на показ не привез. Бережлив казак! — приветливо усмехнулся Корнила.
   — От Стеньки меня никому не схитить, Корнила Яковлевич, — отозвалась Алена и пуще смутилась собственной смелости.
   — Шустра на язык! Сергею сестренка? — спросил Корнила.
   — Сестра.
   — Шустра сестра! — подхватил атаман и сам засмеялся складному слову. — Скучаешь, красавица, по Степану?
   — Все слезы льет, — выдала ее Аннушка.
   — Казачке лить слезы в разлуке — глаза проплачешь.
   — Тебе бы пойти за купца, все бы в лавочке возле тебя отирался! — поддразнил один из войсковых есаулов, бывших в свите Корнилы.
   — Вестей нет, честной атаман! — возразила Алена.
   — А я и с вестями! — воскликнул Корнила и весело подмигнул. — Стенька наш большого воеводы жизнь спас в сече от вражеской хитрости. Удаль казацкую, сметку лихую в бою показал. Я ныне ездил на Москву по донским делам. Государево похвальное слово привез Степану да соболиное царское жалованье в почет. Приедет с войны — зайдет в войсковую избу и получит. Тебе-то к лицу соболя придутся, казачка! — добавил Корнила. — И от меня ему будет гостинец за то, что не посрамил он донского казацкого звания.
   Атаман недолго гостил в Зимовейской станице. Покормив коней, он со свитой тронулся дальше, в Черкасск.
   Вся станица сбежалась на двор к Алене. Казачки глядели на нее так, будто она уже была разнаряжена в соболя. Уговаривали ее сварить пива, устроить праздник по поводу царской награды. Алена пыталась отговориться, но Аннушка строго сказала, что соседки примут отказ за спесивое нежелание знаться с ними.
   — Хоть бы мой атаман получил государеву похвалу, то сварила бы пива на всю станицу. Обычай таков. Фролка песню сыграет, потешит гостей.
   — Как Степан воротился бы — вот уж тогда… — заикнулась Алена.
   Но атаманша уже не на шутку прикрикнула:
   — Срамишь ты не только себя — всю родню!
   Алена варила пиво, готовилась к празднику, созывала гостей, как вдруг чужой, незнакомый казак по-хозяйски вошел во двор; не здороваясь, не спросясь, широко отворил ворота, и несколько всадников въехали в них, по-татарски, на лубе, подвешенном между конями, везя Степана.
 
 
   Раненый лежал в забытьи. В старый шрам в надбровье ударила панская пуля.
   Это было как раз в том бою, за который царь прислал Разину свою похвалу.
   Большой воевода всего русского войска, Юрий Олексич Долгорукий, боярин и князь, был ненавидим Степаном с той самой ночи, когда он подслушал разговор Долгорукого с думным дьяком. Но среди казаков воевода слыл мужественным и умным полководцем. Казаки уважали его за воинский дух.
   В эту ночь Иван получил от лазутчиков важные вести о силе противника и тотчас заторопился послать с ними к воеводе Степана. Кругом стояли глухие леса. Для безопасности атаман приказал Степану взять с собой в провожатые два десятка казаков. Отряд пустился в ночную дорогу. Рассветный туман завел их в болото. Пока выбирались на шлях, наступило утро, и они услыхали пальбу: битва уже началась…
   Выбравшись из лесу, Степан увидал из лощины вершинку холма, а на ней воеводу с толпою всадников. Поле боя лежало за холмом и не было видно Степану, зато он разглядел, как на противоположной опушке того же леса маячат в тылу Долгорукого польские уланы на своих долговязых конях. Степан вмиг понял опасный план поляков: зная обычай князя стоять во время битвы на возвышенности, они заранее, с вечера, угадали тот высокий холм, который выберет воевода, и послали своих улан в обход, чтобы в самом начале боя убить Долгорукого и обезглавить русское войско. Расстояние от казаков и от улан до вершины холма было почти одинаково, но, увлеченные ходом боя в долине, воевода и свита его не замечали ни тех, ни других.
   Степан взмахнул саблей и бросился со своими наперерез уланам, которые с пригнутыми к бою копьями ринулись на воеводу. Казачьи кони летели, пластаясь над травами. Искоса Разин взглянул на вершину холма. Долгорукий по-прежнему не видел опасности с тылу. Степан со своими двумя десятками казаков несся в сшибку на целую сотню вражеской конницы. А вдруг уланы сомнут казаков?..
   — Воевода! Поляки! Поляки! Бежи к чертям! — закричал во всю мочь Степан и выстрелил из мушкета.
   В тот же миг конь его грянулся грудью в бок головного коня уланской сотни. Донские коренастые конники смяли передних улан и расстроили их стремительный бег… Загремели выстрелы, Степан увидал, как два-три казака, обронив свои сабли, повалились с седел. Его самого ударило по надбровью, но, падая, он успел разглядеть, что князь Долгорукий махнул плетью и вместе со свитой помчался с холма…
   Теперь Степан, лежа в забытьи, временами чувствовал боль в надбровье и думал, как больно ударил его веслом есаульский Юрка.
   «Ведь эдак же засветил, окаянный!» — мелькало в уме.
   Сквозь приоткрытые веки увидел Степан свечку в сложенных на груди чьих-то руках. «Батькины руки», — мелькнуло в его сознании. Над головой он увидел икону, лампаду… «Али сам я лежу, помираю и руки мои?.. Эк ведь въехал веслом, окаянный!.. А матка где же?..» — подумал Степан и снова закрыл глаза.
   Как когда-то Степан у изголовья умирающего отца, так теперь неподвижно и горестно сидела Алена Никитична у постели раненого мужа, слушая его вздохи и невнятный лепет, жадно заглядывая в его блуждающий и невидящий взор. Душа его, жизнь его, представлялась ей легкой пугливой бабочкой, которую она страшилась спугнуть даже самым малым движением. И когда после многих дней Степан впервые полуочнулся и она заметила сквозь его ресницы осмысленный блеск зрачка, в радостном волнении Алена старалась сдержать даже дыхание, и тревожное биение собственного сердца казалось ей слишком громким… Когда же он снова устало закрыл глаза и заснул, услышав, что дыхание его стало ровным, спокойным, как у всякого спящего человека, Алена выбежала во двор и, обливаясь слезами радости, кинулась целовать Гришатку…
   — Здрав будет батька, сыночек! Жив будет наш батька! Сыночек ты мой! Чаяла, сиротами вчинились мы оба…
   Услышав ее причитания, через плетень заглянула в тревоге золовка. Алена встретилась с ней взглядом, и столько в синих огнях ее глаз было счастья и жизненной полноты, что суровая Аннушка все поняла без слов и прослезилась сама.
   — Слава богу! Иван-то мой как бы по нем убивался. Ведь пуще детей родных любит Степанку, — сказала она.
   «А как же его не любить-то такого! — подумала про себя Алена. — Да есть ли милее на свете? Ведь сокол какой уродился! Сам государь ведь похвальное слово ему посылает — ведь вот он какой, изо всех казаков удался гораздый!»
   Она угадала: с этого часа Степан стал поправляться. На другое утро, проснувшись, узнал он Алену и Гришатку, ласково улыбнулся им и выслушал Аленин рассказ о приезде Корнилы и о царской милости.