На рассвете, собираясь с Иваном в Черкасск, Стенька хотел разбудить Аленку, но Иван отговорил его:
   — У Корнилы в доме с Сергеем не потолкуешь ладом — все будет ему недосуг за работой. А тут, во станице, оставишь ее, он сюда за сестрой приедет — и вдоволь наговоритесь…
   Они отправились в путь вдвоем.
   Стенька гордился Иваном. Какая величавая, орлиная осанка у него! И бороду успел вырастить пышную и густую, будто уж сколько лет в атаманах. А шапку носит совсем особо, сдвинув на самые брови… Да слушает, что говорят, чуть прищурясь, будто легонько смеется над всеми. А сам говорит крепко, твердо, голос густой. Что сказал — то уж то! И душою прям, ни с кем не кривит. Кто неправ — хоть Корнила, — так прямо и режет!.. А на коне-то каков!..
   Дразня отвыкшего от езды Степана, Иван обгонял его на своем скакуне, перескакивал через камни, овражки, ямы, резвился, как сверстник Стеньки.
   Степан почти позабыл о нависшей над ним грозе.
   По пути приставали к ним атаманы из других верховых станиц, и тут Иван перестал казаться мальчишкой. Казаки говорили между собой о том, что по дороге проехал в Черкасск царский посланец. Они гадали: не затем ли их вызвал Корнила, чтобы выслушать царское слово, и что за новость привез дворянин от царя казакам?
   К концу третьего дня, уже скопившись большой ватагой, подъехали атаманы и казаки к Черкасску. После переправы они проскакали мимо городского вала и шумно въехали в город, громко здороваясь на скаку с черкасскими казаками.
   — Что молвит народ про московского гонца? Пошто прибыл? — спросил Иван знакомого пожилого казака, пристраивая к коновязи своего скакуна.
   — На Москве, мол, проглянуло солнце, и ум у царя просветлел: слышно — зовет войною на польских панов.
   — Гуляй, сабли! — радостно вскрикнул Стенька.
   Иван взглянул на него и усмехнулся.
   — А ты, Степан, в чернецы не годишься, — ласково сказал он. — Счастье тебе, богомолец святой: на войну пойдешь — все вины простятся.
   У войсковой избы толпились казаки. Тысячи их сошлись сюда. Много съехалось из соседних станиц. Над площадью стоял гул голосов. Только и разговоров было что о войне.
   Кланяясь во все стороны и переговариваясь на ходу со знакомцами, Иван вошел в войсковую, а Стенька остался на площади в толпе молодежи.
   — Сабли точить, Стенько! — ликующе выкрикнул у крыльца есаульский Юрка из Зимовейской станицы, и голос его сорвался от радостного волнения. Он даже забыл поздороваться со Степаном, которого не видал больше года.
   — Наточим! — степенно ответил Степан, опасаясь в наивной радости оказаться похожим на Юрку.
   Но самого его заразила та же горячка, и едва он заметил на площади нового знакомца и сверстника — белобрысого Митяя Еремеева, как, забывшись, тут же воскликнул:
   — Митяйка! Коней ковать!..
   Говор, крики и споры на площади разом замолкли, когда на крыльцо вышел один из войсковых есаулов.
   — Уняли б галдеж, атаманы, — сказал он, — тайному кругу сидеть не даете, в избе слова не слышно!
   — А какого вы черта там тайно вершите! Али опять продаете боярам казацкий Дон?! — крикнул хмельной казак.
   — Тю ты, пьяная дура! Там ратный совет! Помолчи! — одернули рядом стоявшие казаки.
   — Ты только нам повести, Михайло, быть ли войне? — закричали с площади.
   — Разом выйдет старшина и все повестит, — уклончиво пообещал есаул и ушел обратно в избу, сопровождаемый озорными криками молодежи и еще большим шумом.
   Но атаманы и после этого немало погорячили казаков.
   И вот, наконец, появилось из дверей войсковой избы торжественное шествие есаулов со знаками атаманской власти, за ними вышел Корнила, одетый в алый кармазинный кафтан с козырем, унизанным жемчугом. Из-под распахнутого кафтана сверкал на нем боевой доспех — чеканенный серебром железный колонтарь^[9]. Сбоку висела кривая старинная сабля.
   — Давно бы так-то, Корней! Долой панский кунтуш!
   — На казака стал похож! — задорно закричали с разных сторон из толпы.
   — Гляди, еще бороду отрастит и совсем православным будет!
   Атаман шел через толпу казаков, как бы не слыша непочтительных выкриков и чинно беседуя с важно выступавшим царским посланцем — чернобородым с проседью дворянином, одетым в парчовый кафтан, из-под которого тоже виднелась кольчуга. Ратный убор обоих вельмож явственно говорил о надвинувшихся военных событиях.
   В толпе атаманов и есаулов из верховых и понизовых станиц Степан увидел также Ивана и тотчас, ревнивым взглядом сравнив его с прочими, решил, что Ивану под стать лишь один войсковой атаман — сам Корнила.
   Атаман и царский посланец со всей войсковой старшиной поднялись на помост, а станичные атаманы и есаулы заняли место вокруг помоста.
   Корнила первым снял шапку. За ним обнажили головы все и стали молиться. Потом атаман и старшина низко поклонились народу на все стороны и народ поклонился им.
   Возле Стеньки в толпе стоял старый казак, дед Золотый. К нему подошел посыльный атаманский казак.
   — Батька и вся старшина зовут тебя на помост! — закричал он глуховатому деду в ухо.
   Старик двинулся с посыльным, проталкиваясь в толпе.
   — Куды, дед? — окликнул его кто-то из казаков.
   Старик оглянулся и весело подмигнул:
   — Седу бороду народу казать!
   Между тем два есаула на бархатной подушке поднесли Корниле его атаманский брусь. Он принял его и трижды стукнул о край перильца, которым был огорожен помост.
   — Быть кругу открыту! — объявил атаман.
   Вся площадь утихла.
   Стенька заметил позади атамана старых дедов Ничипора Беседу, Золотого, Перьяславца, Неделю.
   «Батька тут был бы — и его бы поставили на помост со старшиной!» — подумал Степан, сожалея о том, что Разя не приехал с ними в Черкасск…
   Корнила расправил усы и обвел толпу взглядом. Последние голоса и ропот утихли.
   — Други, братцы мои, атаманы донские! Великое добро совершилось, — торжественно возвестил Корнила. — Запорожское войско с гетманом Богданом било челом великому государю всея России царю Алексею Михайловичу, молило принять их под царскую руку в великую нашу державу. И государь наш моления ихнего слушал, принять их изволил…
   Корнила истово перекрестился широким крестом, и за ним закрестились все бывшие на помосте.
   — Едина церковь Христова, един народ русский, един государь Алексей Михайлович, и нет и не будет той силы, которая государя великое слово порушит! — провозгласил атаман, как клятву, подняв к небу сжатую в кулак мощную руку. — И государь наш православный, братцы, за правду свой праведный меч обнажил против польского короля и шляхетства! — заключил Корнила.
   — Раньше бы думали — не было б столько крови! — крикнул задористый голос в толпе.
   Но возбужденный говор, охвативший толпу, заглушил его нарастающим гулом грозного народного вдохновения.
   Атаман повернулся к старикам, стоявшим сзади него на помосте.
   — Ссорились вы со мною, деды. Дед Перьяславец, и ты, дед Золотый, и ты, Ничипор, и ты, и ты. Был бы простым казаком, то пошел бы и я тогда в славный полк Тимофея Рази…
   Услышав эти слова, Стенька с гордостью оглянулся по сторонам. Но никто не глядел на него.
   — Помиримось, обнимемось теперь крепче, в святой ратный час! — в волненье заключил Корнила, широко открыв объятья.
   Старые казаки один за другим подходили и обнимались с Корнилой. И при каждом объятье толпа казаков выражала веселыми криками свое одобрение.
   — Кабы зубы были, куснул бы тебя Золотый, поколь целовался! — со смехом крикнул Корниле снизу какой-то неугомонный шутник.
   Но шутки такого рода уже не могли ни в ком найти отклика. В бороде старика Беседы, когда он обнялся с атаманом, на солнце блеснули слезы.
   — Идите, старые атаманы! — обратился Корнила к дедам. — Несите сюда боевые наши знамена с ликом Христа, и с Мыколой-угодником, и с Иваном-воином, и со святым Егорием Победоносцем! Подымем и их всех в ратное дело за братьев, за землю и веру нашу, за правду!..
   Грозный, воинственный клич казаков и сабельный лязг заглушили последние слова Корнилы. Звуки рожков, барабанов, дудок и труб раздались над площадью.
   Сердце Стеньки билось и замирало восторгом. Он вместе со всеми кричал и, как другие, выхватив саблю из ножен, потрясал ею над головой. Не меньше чем десять тысяч клинков, как молнии, сверкали под солнцем над площадью… И, будто в ответ этому морю звуков и блеска, на церкви Ивана-воина ударил тяжелый колокол, подхваченный радостным, точно пасхальным трезвоном, а со всех десяти городских башен, как небесный гром, сотрясая весь остров, загрохотали пушки…
   Тогда распахнулись церковные двери, и священники в торжественном облачении вышли, неся зажженные свечи, иконы и хоругви. А на крыльцо войсковой избы деды уже выносили старые, прокопченные дымом битв и пробитые панскими пулями и татарскими стрелами казацкие войсковые знамена и косматые бунчуки…