Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

С.С. Аверинцев

Людольф Мюллер как истолкователь русской духовной культуры

С чего лучше всего начать разговор о трудах ведомого всему славистическому миру тюбингенского профессора-русиста Людольфа Мюллера? С того ли, как уживается в нем научная основательность — с редкостной широтой филологических и теологических интересов, охватывающих весь путь русской христианской культуры от Крещения Руси до наших дней? Или все-таки с вопроса более принципиального: насколько при всей этой широте круг его тем внутри себя всегда целен, связен, органичен, не допускает ничего случайного, насколько его интеллектуальная любознательность не выходит из связи с духовным в настоящем смысле этого ответственного слова? Действительно, идет ли речь о смысле иконы преп. Андрея Рублева, о метафизической поэзии Тютчева, о прозрениях Достоевского и Владимира Соловьева — все темы явственно образуют некую единую, вполне опознаваемую сверхтему; в наше время, время «специалистов», Людольф Мюллер, как это бывало с людьми гуманитарного знания в добрые старые времена, следует в своей работе не отчужденной от его личного бытия интеллектуалистической прагматике, а целостному понимающему взгляду, т. е. живет в просторном кругу своих тем, как у себя дома. — Или, может быть, обратить внимание на то, чего не узнает русский читатель этого тома и на что вообще не так часто обращают внимание: как подлинность аналитического понимания русских текстов, прежде всего поэтических, поверяется очень высоким качеством мюллеровских художественных переводов? За качество это я, имевший случай систематически сопоставлять их с другими немецкими переводами русских художественных текстов, могу поручиться. Правда, ни у нас, ни в европейском академическом мире трудную работу перелагателя стихов не принято оценивать в должной мере, и только совсем узкий круг знатоков способен отличить ответственный поэтический перевод от ловкого и эффектного, но безответственного; но если работа эта в полной мере ответственна, она ведь не может не быть очень жесткой проверкой филологического проникновения. Чтобы так переводить, как это делает он, нужно перечувствовать переводимое изнутри, и притом не с поверхностной экзальтацией разыгравшегося воображения, а трезво, строго и очень естественно, т. е. опять-таки быть у себя дома.
Профессионального качества тут не отделить от качества человеческого. И вот мы, кажется, нашли, с чего надо начать. Людольф Мюллер вправду таков, каким он предстает перед читателем: в стиле его работы, как и в его облике, проступают подлинные, неподдельные черты немецкой традиции тех времен, когда Германию еще называли землей der Dichter und Denker, «поэтов и мыслителей», когда русские писатели выводили в своих творениях одного за другим немцев наподобие, скажем, доктора Герценштуне из «Братьев Карамазовых», — нравственная серьезность, высокая способность к уважению, даже к благоговению. Как писал о современных ему лютеранах Тютчев — «обряд их строгий, важный и простой»; эти стихи сами собой вспоминаются, когда глядишь на тюбингенского профессора (между прочим, их тоже превосходно переведшего). — Мы вроде бы свыклись с мыслью, что такой Германии, старинной Германии доктора Герценштуне и прочих добрых немцев из русских классических романов, давно уже нет. Слишком многое приходило потом: увы, гитлеризм, а после — да, конечно, необходимое национальное раскаяние, но ведь заодно и основательный разрыв связей с более глубоким и чистым прошлым, разрушительное расширение той «ползучей» революции, что началась в Сорбонне 1968 г., die Neue Linke, победительно водворившая Берта Брехта на место Гёте и Гёльдерлина, мятеж младших поколений против старших и «актуальности» против истории. (Уж мы-то, русские, знаем по своему опыту, как это бывает.) Людольф Мюллер, хранящий живую память о моральной оппозиции нацистскому режиму, — при этом существенным образом немец не послегитлеровсково, а догитлеровского типа. Кто-нибудь спросит: да разве это возможно — после всего, что было? Разве есть она в наши-то дни — былая Германия «поэтов и мыслителей», да еще воспетой Тютчевым старолютсранской истовости? С этим вопросом сходен другой вопрос — на сей раз не об отечестве, не о корнях Людольфа Мюллера, но о предмете его научных занятий и его интеллектуальной любви. Есть ли еще в наши дни Святая Русь, где она скрывается, в глубинах какого озера Светлояра? Безоговорочно отрицательный ответ на оба этих вопроса — да окститесь, нету их, давно нету, если они вообще когда-нибудь были, ни вашей идеальной Германии, ни вашей Святой Руси — невозможно опровергнуть никакими глубокомысленными соображениями, никакой риторикой, никаким эмоциональным нажимом, его можно опровергать «здесь и сейчас» только собственным личным бытием и действием. Поблагодарим Людольфа Мюллера за то, что он принадлежит к числу тех немногих, кто берет сегодня эту задачу личного бытия и действия — на себя. Поблагодарим его за то, что гости, переступающие порог его тюбингенского дома, получают шанс непосредственно убедиться, что «ноуменальное» бытие Германии, как основа его личности, и «ноуменальное» бытие России, как предмет его интеллектуальной любви, в нем и для него — живы. Пожелаем это почувствовать и тому, кто раскроет книгу его трудов.
Пусть мой непозволительно далекий от академизма тон не будет ложно понят. Перед нами плоды вдумчивой и ответственной профессиональной работы, которая заслуживает самого предметного внимания к своим результатам. Читатель этого тома, без сомнения, сам в этом убедится, едва перейдет от автобиографических признаний, том открывающих, к работам, посвященным таким темам, как, скажем, обстоятельства церковного прославления свв. Бориса и Глеба, рукописная традиция сочинений митрополита Илариона, особая редакция жития преп. Сергия Радонежского или сложный, вызывающий столько споров вопрос об идентификации Лиц Пресв. Троицы на рублевской иконе. Нельзя не отметить редкой вдумчивости при обсуждении взглядов Достоевского и Владимира Соловьева... Но все научное, все «академическое» освещено ровным светом сосредоточенной любви; нравственное качество этой любви, ее подлинность оправдывают публикацию в начале тома так «исповедально» и простосердечно звучащего автобиографического текста, который был бы совершенно невозможен в соседстве работ только-академических, не-более-чем-академических.
Кто еще в наше время отважится соединить работу ума — с такой не по-нынешнему естественной открытостью сердца?
А в заключение вспомним строки Тютчева, так любимого своим тюбингенским истолкователем и перелагателем, относя строки эти на сей раз к отношениям поверх барьеров национальных культур:
...И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать...
Rambler's Top100