Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Милютина Т. П. Люди моей жизни / предисл. С. Г. Исакова. - Тарту : Крипта, 1997. - 415 с. - Указ. имен.: с. 404-412.


[<назад] [содержание] [вперед>]

Гибель Сергея Ивановича Абрамова

Мне надо сказать о самом горестном и страшном, о том, что я так долго малодушно откладывала. Теперь мне 80 лет и откладывать больше некуда.

Не знаю, от кого узнал Сергей Иванович о том, что мама и я в ссылке. В 1949 г. он находился по-прежнему в Баиме. Узнав, он писал всем общим друзьям, умоляя помочь мне, послал на мамин адрес мне из лагеря !!! посылку! Сохранилась страничка со стихами Щипачева, созвучными его чувству, датированная 20. XII. 1949 г. По краям приписки:

«...В октябре я должен был ехать в Тайшет (где Вы были в 1942 г.) — туда сейчас многие переезжают. Слава Всевышнему, что я задержался — теперь я знаю Ваш адрес и могу ехать хоть на Северный полюс к белым медведям.

...Тасенька, моя нежно-заботливая шелковинушка — несмотря на тысячи километров расстояния — я вместе с Вами, всеми мыслями и чувствами».

 

- 370 -

До конца своего 15-летнего срока (ноябрь 1953) — Сергей Иванович был в строго-режимных, чисто мужских лагерях, с ограничением переписки — писал своей сестре Александре Ивановне Абрамовой, профессору географии Томского университета. Это Шура его писем. В разрешенное письмо вкладывал письма другим, которые она рассылала. В лагере было, по-видимому, много и вообще бездомных, быть может, даже и неграмотных, которые не пользовались своими правами отправлять письма. Используя эти возможности, Сергей Иванович подписывался — Тиль. В Баиме мы читали и перечитывали присланную мамой книгу с чудесными иллюстрациями Кибрика: пепел Клааса стучал и в наши сердца, невозможно было спокойно терпеть то, что делалось с несчастным народом, не только русским. Тиль Уленшпигель был для нас неким символом. В таких письмах я была — Неле, часто шелковинушка. В старину, для сережек, мочку уха протыкали иглой и вдевали шелковую нить. Отверстие чисто и хорошо заживало, но, оставалось навсегда незаросшим.

Сохранилось одно письмо от 1951 г., которое приведу полностью.

«Моей ласковой, родной шелковинушке Неле — шлю сердечный привет. Сообщаю свой новый адрес — писать отсюда часто Вам не смогу, но часто, часто вспоминаю Вас, в особенности в дни наших любимых зимних и весенних праздников. В день Вашего Ангела — в день зарождения нашей дружбы — всеми мыслями и чувствами с Вами. Скоро уже пять лет со дня нашего расставания. Ваше последнее письмо я имел в январе — получали ли Вы в 1950 г. мои редкие письма? Жду с большим нетерпением Ваших писем. Пишите о Вашей жизни и работе. Какие возможности для поездки к маме? Как ее здоровье? Как учатся дети? Как чувствует себя тетушка? От родных имею весточку только от Шуры. Привет всем Вашим старым и новым друзьям и знакомым. Как здоровье Гриши и его жены? Очень соскучился по Вашим простым, хорошим, задушевным письмам. Удается ли Вам заниматься огородными работами? Были ли семена? Здесь суровый климат и в июне бывают частые заморозки. Пишите, родная и любимая. Привет маме, детям и всем, кто помнит меня. Крепко и нежно обнимаю мою родную и любимую. Ваш Тиль».

Я получала письма и писала сама, но не могла решиться написать, что замужем. Мой Иван Корнильевич, вначале преисполненный уважения и даже почтения к памяти Ивана Аркадьевича, стал явно раздражаться при малейшем упоминании о нем. Судьба Сергея Ивановича, оставленного женой и имевшего такой непомерный срок, раньше трогавшая его, при появлении хотя и редких писем приводила его в исступление. У меня уже был крошечный Коля, я очень боялась, что такие дикие сцены дурно скажутся на моем молоке — главном Колином питании. Чтобы прекратить это, я собрала письма, показала Ивану Корнильевичу и, плача, положила их в пылающую печку. Помогло.

 

 

- 371 -

Я очень надеялась, что кто-нибудь из друзей напишет Сергею Ивановичу правду обо мне, но никто не решался.

В начале апреля 1953 г. я получила коротенькое письмо из Томска от сестры Сергея Ивановича. Письма я получала или до востребования или на адрес райздрава, так что Иван Корнильевич об этой — скорее записке — никогда не узнал.

 «Уважаемая Тамара Павловна! Пишу Вам по просьбе Сергея Ивановича, который шлет Вам сердечный привет и просит сообщить ему Ваше мнение о его решении приехать в ноябре в Богучаны. Он Вам писал несколько раз и в адрес больницы и до востребования, но ответа не получил, возможно в связи с изменением его адреса. Ныне его адрес такой: Иркутская область. Шиткинский район. П/отд. Ново-Чунка, п/я 215/2 — 022. 22. III. 1953. Абрамова».

Я написала отчаянное письмо Соне Спасской, умоляя ее сообщить Сергею Ивановичу, как можно мягче, правду и написать обо мне дурно, как я того и заслуживаю. Соня, по-моему, написала ему горестно, защищая меня. Мне думается, что ему помогло то, что 53-й год был полон волнений и надежд на окончание неволи и беззаконий — в связи со смертью Сталина и, главное, уничтожением Берии.

В ноябре у него кончался срок и начиналась ссылка... О том, какой Сергей Иванович, говорят его письма в течение всего 1954 г. Их 17, думаю, что лучше всего они сохранятся в моих записках, хотя бы в выдержках. Учитывая цензуру, тюрьма называется больницей или санаторией, лагерь — монастырской изоляцией, этап — туристским походом и т. д. Письма эти говорят о жизни души, о судьбах людей, о том, что жить полной жизнью и чувствовать себя счастливым можно даже в лагере — все зависит от людей, которые тебя окружают, и от «отношения сердец». И еще — о низком уровне и примитивности интересов русской деревни, об одиночестве в ней думающего человека. Первое письмо, наверное, отдано сыну Сергея Ивановича — Андрею Сергеевичу Зелтыню, который приезжал в Таллинн в 1975 г.

10.1.1954. «Славная и дорогая Тамара Павловна! Я получил Вашу ответную весть. Я бесконечно рад, что наконец в 1953 г. осуществилось Ваше заветное желание — мама с Вами в одном родном гнезде, что позади — период, наполненный тяжелой изнуряющей работой, период разобщения. Я очень рад, что Вы имеете свой домашний уголок, воздвигнутый в поте лица и собственными трудовыми мозолями, что в нем Николушка и Андрюша начнут свою жизнь. Дети хороши во все периоды их жизни, и я сейчас с любовью наблюдаю и любуюсь играми и жизнью деревенских ребят. Некоторые из них приходят на елку к дедушке (так меня величают за мою бороду), который снабжает их конфетами. На столе у меня стоит уютная маленькая елочка, напоминающая мне лучшие годы детства и юности, напоминающая нашу Баимскую передвижную елку,

 

- 372 -

корзину с взаимными подарками. В последние годы моей Баимской жизни (после Вашего отъезда) я специализировался в Рождественско-новогодние дни на поздравительных телеграммах, письмах и даже новеллах о событиях в Рождественскую ночь. Одну такую я послал Вам в начале 1949 г. в Тарту. Дошла ли она до Вас тогда?

<...> От всех родных я имел радостные письма: от Ольги, Аленушки, «моих крестных родителей», томчанки Шуры, даже «дражайшая половина», которая так некрасиво вела себя в 1938 году, написала мне. Мои родичи, особенно нежные и отзывчивые Ольга и Аленушка, ополчаются против нее и платят ей той же монетой — вычеркивают ее из списка наших родных и близких.

Теплое нежное письмо получил от 15-летнего Андрюши, которого я не видел — он родился после моего ареста. Ему я ответил таким же теплым и нежным письмом. От Алеши еще не имею ответного письма. Он не попал в аспирантуру из-за меня и, по-видимому, кому-то дал обет воздержания от общения со мной (я написал ему о неправильности и абсурдности такого обета).

Аленушка и Ольга горячо принялись продвигать мою челобитную о реабилитации — по служебным инстанциям. Я по-прежнему оптимист и написал 13-ю (чертову дюжину) челобитную. Надеюсь, что в новом 1954 г. богиня Фемида будет милостива и приветлива ко многим из нас. Между прочим, в 1952 г. я понял, почему лауреат Л. Леонов, которому я написал письмо со слезой, сдрейфил в 1946: по приезде в район Ангары я встретил брата его жены... Нашим лауреатам-писателям по части гражданского мужества далеко до таких исполинов совести и мысли, как Л. Толстой и Короленко.

Ольга имеет славную дочку и по-прежнему работает в Большом театре. Я заочно познакомился с ее мужем — инженером, нашим глуховчанином. Он 20 месяцев провел в московских санаториях в 1938 г.

Аленушка — аспирант-лингвист, лексиколог, но душа ее в образах и звуках: любит и хорошо понимает музыку и изобразительное искусство. Мои старички «крестные родители» — прислали мне теплые письма. Шефство надо мной взяла Шура. Она одинокая, вся ее жизнь в академической работе и помощи многочисленным племянникам — Алеше, Юре (сын погибшего брата), Аленушке и мне. Под внешней суровой деловитостью в ней бьется любвеобильное сердце тетушки Полли Тома Сойера.

Я по-прежнему на моем Россинанте — подвожу корма на животноводческие фермы, любуюсь окружающей природой, ее многообразием, неповторимостью. Вспоминаю друзей, собираюсь с мыслями и чувствами, пишу ответы на их приветливые письма. Вечером, когда утихает жизнь в моей теплой, светлой избе, я, как летописец Нестор, сижу «читаю пред лампадой» — «минувшее проходит предо мной». Мне не хватает времени на чтение хороших книг (здесь неплохая библиотека). Я ежедневно пишу одно-два письма друзьям...

<...> Между прочим, по соседству с Богучанами село Кежма — в нем зубным врачом работает отец Юры Галя. Дорогая Тамара Павловна, я очень хочу иметь от Вас ответное письмо. Пишите. Крепко жму Ваши руки. С. Абрамов».

 

- 373 -

Из приписки к письму от 6. II. 1954:

«Талантливый юноша-поэт Юра — умер, а одописец поваров, лагерный придурок Анучин выжил и живет на фукса — встретил его в райцентре».

29. IV. 1954. «Славная, хорошая шелковинушка Тася. Шлю краткую приветную весть и сообщаю о переменах в моей жизни. Сегодня я выезжаю на работу в соседнее село (мой новый адрес: Красноярский край, Больше-Муртинский район, село Межово) — счетоводом в колхоз. После гриппозной атаки в апреле я пытался получить инвалидность, но не вышел годами, и мой туберкулезный фиброочаг оказался недостаточным для этого. Изобразить себя дряхлым инвалидом — обломком эпохи я не сумел. Это я думал иметь для маневрирования в подыскании работы, чтобы вырваться из натуральных колхозных объятий, на всякий случай и для оформления опеки родных. Во время поездок в райцентр я встретил знакомого бухгалтера по 39-40 г. и принял его предложение работать его помощником. Он корифей и зубр бухгалтерии. За полгода я под его началом постигну эту премудрость.

Село Межово, куда я еду, расположено в живописной местности, в стороне от тракта. Помимо этого там есть больничка, в которой работают знакомые люди. А вчера я получил извещение от представителя богини Фемиды — полковника юстиции Нелина, что он жалобу, сданную Аленушкой пару месяцев тому назад, получил и они проверяют. Я вчера же отправил ему свою дополнительную грамоту из 8 пунктов с просьбой вызвать меня в Москву, чтобы распутать клубок моей Шехерезады...».

14 мая 1954 г. «Привет славному, дорогому, далекому Другу. В эти майские дни запоздалой сибирской зимы — с холодными ветрами, снеговыми пушинками — я часто, часто вспоминаю весенние солнечные дни 1944 г., когда в нас и в окружающей нас природе все цвело и ликовало. Я все время бережно хранил, как святую память — записки и стихи, написанные Вами в тот период, всю нашу переписку до 1950 г. И к моей великой печали — во время переезда на Ангару — моя объемистая корзина с моим наследством и приданым была — за ее массивные размеры — облюбована каким-то «другом народа» из расконвоированных, работавших на полустанке, где мы разгружались. Фотокарточки я сумел своевременно отправить сестре — туда же должны были направиться и письма, но из-за сорвавшейся оказии они не ушли. О них я часто вспоминаю, как о самом лучшем, светлом и дорогом в моей жизни.

Теперь пару строк о Петре Ивановиче Вергуне. Он из числа славных стариканов, которых мы собирали с доктором Александром Владимировичем Байковым и опекали в моем стационаре № 9. Хотя он и является подопечным Ватикана, но в нем не чувствуется двуличности представителей римского папы. Он действительно имел большой церковный сан и защищал интересы своей церкви и папства в логове зверя. К нашей суровой жизни не приспособлен и без забот и поддержки друзей быстро погибнет. Он болеет язвой желудка плюс геморроидальные кровотечения. Если будет возможность, вместе с мамой устройте его на работу сторожа, дневального (с

 

- 374 -

теплым углом). Ему нужно попробовать оформиться на опеку к родным. По состоянию здоровья он наверняка пройдет все комиссии. Меня к категории «умирающих лебедей» эскулапы не захотели отнести. Хотел я изобразить им лагерную казанскую сироту, но это у меня не получилось. Я думал вырваться из крепких колхозных объятий... не удалось.

<...> Судьба моего брательника Юрия еще неизвестна. Я нашел его след в 1939 и 1940 гг. — санаторий в городе Новочеркасске, турне в бухту Находка, вояж на пароходе «Джурми» в Магадан и поездка в южное управление Колымы. Я встретил человека, который с ним совершал турне. Об этом написал своим Ольгуне и Аленушке и просил их проверить. Пишите. Крепко обнимаю. Ваш Друг Сергей».

16. VI. 1954. «Славная, хорошая, нежная шелковинушка! Большое спасибо Вам за хорошее, теплое, бодрящее письмо от 3. VI. Я очень рад за Вас. Как обстоит дело с мамой и Вашим спутником жизни?..

<...> В ближайшие дни напишу еще одно письмо полковнику юстиции, буду настаивать на вызове в Москву. Напишите, как фамилия женщины из МК — выясните, если она не уехала, год ее начала санаторного лечения и фигурирует ли в ее анамнезе такой лекарь — по фамилии Угаров (мой главный клеветник — терапевт 1938г.)...».

24. VII. 1954. «Дорогая, славная моя шелковинушка Тася! Большое спасибо Вам — за веру, бодрость и оптимизм, что были в Ваших письмах в этом году. Ваша интуиция оправдывается — богиня Фемида обратила на меня свое внимание, начинает улыбаться мне. Вчера я получил письмо от Аленушки. Она пишет, что разыскала мою челобитную у полковника Меньшикова, который проверяет ее... Он заявляет, что на это потребуется пара месяцев — август-сентябрь. Они просили Аленушку принести адреса людей, которые еще в Москве и которые знают меня по работе в Англии. Она принесла ему три адреса. Итак, клубок лжи и клеветы начинает распутываться. Это радостные вести, которые я получил в наши памятные июльские дни. Я все эти годы всегда вспоминаю красивые дни нашего баимского расставания, нашу переписку, Ваши дорожные письма, приезд в родное гнездо.

Сейчас я отрываюсь от нудной колхозной пуповины — я перешел и работаю счетоводом в участковой больнице — на 10 коек. В колхозе еще буду вести пару книг, но делая это в больнице, в нормальной обстановке. Из окон больницы открываются далекие, синеющие дали. Тишина успокаивает. Возникает желание читать и писать — делиться мыслями и чувствами с друзьями. Пару дней тому назад я ездил на лошади в райцентр — любовался массивами полей, усеянных цветущей ромашкой, вспоминал Вас и Вашу любовь к этому цветку. <...> Тасенька, спросите Вашу знакомую из МК О. Ф. Карыженскую, когда она там работала и фигурирует ли в ее деле Угаров А. И. (он работал в 1938 г.). Возможно, что мое дело уже раскручивается с этого бока. Этот «герой» — Угаров — оговорил десятки, сотни людей...».

26. VIII. 1954. «Сердечный привет славному, дорогому другу. Наступают осенние дни. В наш Баимский период было много

 

 

- 375 -

прелести в наших слетах, где мы отмечали памятные даты в жизни каждого из нас. В первых числах сентября мы отмечали день рождения Софьи Гитмановны. Сегодня ей и Грише Щеглову буду писать письма... <...> Только что получил письмо от Николая Абрамовича Гинзбурга. Ему пишут из Москвы, что в прокуратуре Союза официально объявили, что ссылка для лиц, осужденных вторично по одному и тому же делу, окончилась. Из этого неясно, что будет для нашего брата, прибывших с востока...».

В сентябре появились первые слова Сергея Ивановича о депрессивном состоянии. Он героически выдержал 15 лет заключения, удары судьбы, год ссылки — и силы его кончились. Если бы реабилитация пришла в 1954 г., он остался бы жить. Невыносимо все это вспоминать.

19. IX. 1954. «Привет, славная и хорошая шелковинушка Тася! Давненько нет Ваших писем, и я крепко заскучал по ним. Ваши письма были и являются для меня радостными, светлыми моментами и скрашивают мою малорадостную жизнь бобыля-одиночки. Должен поделиться с Вами настроениями, которые охватывают меня в последнее время (кажется, с этой стороны Вы мало знаете меня). В последнее время я часто пребываю в депрессивном состоянии. Как ни странно, в условиях монастырской изоляции я редко испытывал это. Там многолетний опыт приучил преодолевать трудности, приспособляться к обстановке. Среди окружающих людей находились интересные, с которыми устанавливались дружеские связи. Здесь сейчас я на положении кустаря-одиночки. Окружающая челдонская действительность мало привлекательна и однообразна. Живу бобылем у 75-летней старухи, которую наверняка на том свете ищут с фонарями черти, которая больше заботится о своем борове, чем обо мне. Обзаводиться своим хозяйством — никакого желания и интереса. Жизнь в монастырских изоляторах приучила ко всем коммунально-бытовым услугам, к здешней действительности мы часто бываем неприспособлены, являемся объектами выжимания и эксплуатации челдонок-хозяек. Нашим родичам — в результате 15-летнего сибирского жития — мы являемся обузой и помехой, доставляем анкетные муки и терзания. <...> В итоге мы оказываемся лишними людьми 40-50 годов не XIX. а XX века. Я начал терять жизненные ориентиры, путеводные звезды, Короленковские огоньки начинают исчезать с моего горизонта. Вот я Вам приоткрыл завесу и поисповедывался. Расхныкался я. Быть может, влияет на меня и безотрадная осенняя погода. Дожди, туманы, слякоть и душевное одиночество. Не с кем переброситься дружеским словом. Поэтому пишите мне почаще Ваши письма с описанием больших и маленьких событий Вашей и окружающей жизни. От полковника еще нет ответа. Написал племянницам SOS, чтобы поднажали на него. Часто, часто вспоминаю моего заботливого, нежного друга. С.»

15. X. 1954 г. «Привет далекому, но родному и близкому другу! Спасибо за ответное письмо. От него веет теплотой, вниманием, заботой. Это письмо вселяет надежды на новые жизненные ориентиры — вехи — огоньки. Когда человек теряет их, тогда ему туго приходится. Я все же, несмотря на мою временную душевную

 

 

- 376 -

депрессию, пишу письма друзьям, находящимся на севере. Вселяю в них бодрость, веру, надежду. За последние дни я получил следующие радостные вести:

1. Реабилитирован Лев Осипович, который в преддверии гробовой доски может рассчитывать на персональную пенсию.

2. Реабилитирован 15-летник — московский инженер, специалист по строительству гидростанций В. А. Жирнов, который в 1939 г. отдыхал с моим братом Юрием в Новочеркасском доме отдыха и вместе с ним ехал на Колыму. Он же сообщил мне, что наш общий знакомый Армадеров Г. А. (25) — я с ним в 1953 г. в октябре был в больнице — тоже находится в Москве. Армадеров Г. А. — интересная личность, генерал, с 1941 по 1951-й сидел 10 лет под следствием и затем получил 25 лет. В октябре 1953 г. он получил отказ и был в резком депрессивном состоянии — вел разговоры о самоубийстве. Там, откуда я приехал, идет актировка. Я получил письмо от старика москвича — актированного, несмотря на две судимости. Здесь заканчивается выдача паспортов повторникам. Они почти все разъехались. Я получил письмо от одного из них — от Николая Абрамовича Гинзбурга. Он был в главном управлении милиции города Москвы. Ему разъяснили, что он может жить в Ярославле и ряде пунктов Московской области — таких, как Коломна, Клин, Озерки, Луховицы (более 100 км от Москвы). Он заходил к прокурору, где ему заявили, что до конца года разберут его жалобы. Я давно не имел письма от Гриши Щеглова, как его здоровье? Привет ему. В ближайшие дни напишу ему. Все Ваши фотокарточки я получил, я любовался ими и хранил. Они были ярким воплощением нашей мечты о простом человеческом счастье. Посылаю половину в этом письме, половину пошлю в следующем.

А время, пространство и особенно эпоха с ее жестокими нравами 37-38 годов накладывает часто отпечаток на близких людей, меняет их облик, их нутро...».

24. XI. 1954. «Дорогая, славная шелковинушка Тася! Получил Ваше письмо от 14. XI — спасибо за внимание, заботы и моральную поддержку. Как протекает моя жизнь — начинаю выходить из полосы депрессии, но еще не выбрался полностью. Уверенность в своих силах, полнота жизни, энергия, активное отношение к окружающей жизни — еще полностью мною не восстановлены. Но начал действовать — перебрался от своей хапуги-бабки, запасся дровами, на три месяца дрова во дворе. В избушке тепло. Экономная плита, каждая тепловая калория каждой щепки — возвращает тепло. Запасся керосином. Уже два фактора со мной — свет и тепло. Живу вместе с колхозным бухгалтером — 15 лет тому назад мы вместе начинали нашу жизненную карьеру на парниках в Сиблаге. Сейчас ему 65 лет, и у него роман. Дома он часто не ночует. Наша изба на краю села. Но вчера неожиданно вызвали его симпатию в райцентр за паспортом. Он писал за нее жалобы. В годы войны она оставалась в Киеве и это послужило поводом к ее изоляции. Она имела срок вроде Вашей мамы, затем его заменили — 10 лет ИТЛ. Через пару дней узнаем, какой паспорт она получит <...>

<...> По-видимому, нет новостей и у Фемиды. Это подтверждает письмо 16-летнего Андрюши — он сам пошел на Кировскую, 41, и затем, под его нажимом, пошла его мамаша. Она прислала мне

 

- 377 -

письмо, что ее впечатление, что к разбору моей жалобы еще не приступали, и предложила написать заявление Хрущеву. Это я проделал, послал ей. Она пишет, что еще советовалась с каким-то депутатом, который обещал помощь. Ну, поживем — увидим. Особых надежд на ее настойчивость и энергию я не возлагаю, в особенности после 15 лет нейтралитета...»

10. XII. 1954. «Привет заботливой шелковинушке! С наступающими рождественско-новогодними днями. Спешу известить, что очки вчера получил из Москвы благодаря заботам Андрюши. Я знаю Ваши внимание и заботы, что Вы с мамой, наверное, поставили все на ноги и ищете очки +2. Спасибо за хлопоты. Богиня Фемида не мычит и не телится — к проверке моей жалобы еще фактически не приступали. <...> Все Ваше гнездо, включая славных малышей, поздравляю с наступающей елкой. Крепко обнимаю Вас всех. Сергей».

12. XII. 1954. «Дорогие друзья, спасибо за внимание и заботы. Вчера отправил Вам письмо с извещением об аннулировании моего заказа, т. к. Андрюша прислал их мне. Я знал и был уверен, что Вы приложите все усилия и старания, чтобы их достать и выслать их мне. Теперь я очкастый Крез — имею резервную пару. А то вечерами я не мог ни писать, ни читать. А сегодня пришла Ваша авиабандероль. Еще раз большое спасибо за Ваше внимание и отзывчивость. Прилагаю все усилия, чтобы побороть остатки своего депрессивного состояния. Не все ладится на работе. Я чувствую, что мы с нашей ранимой и впечатлительной психикой мало пригодны к канцелярской работе. Я лучше чувствовал себя с моим конем Росинантом на чистом, свежем воздухе — в силу бездумной, малоответственной работы. А сейчас малейший пустяк волнует и беспокоит меня. Ну, поживем — увидим. Материальное бытие вынуждает держаться за эту работу. А мои родичи, даже шишиги-племянницы — забывают меня. 16 лет забот вызывают у них уже обратную реакцию.

Наступают наши любимые рождественские дни. Я всегда в эти дни переношусь всеми мыслями и чувствами ко дням детства и юности. Эти рождественские дни были ожидаемые и любимые. Я знаю, что они также дороги и любимы Вами. Я желаю, чтобы в Вашем родном гнезде было тепло, светло, радостно, чтобы славный Дед Мороз принес интересные подарки малышам и Вам всем. Я никогда не забуду Вашу передвижную баимскую елку. Напишите, где Соня — уехала ли она? Она не ответила на мое пасмурное письмо. Я получил письмо от Гути — Лев Осипович в тяжелом состоянии, лежит в больнице. Да, уходят наши могикане в ту страну, где грусть и благодать. Передайте привет Грише Щеглову и его семье, Петру Ивановичу Вергуну.

Крепко обнимаю Вас всех — моих заботливых друзей. С. А.».

Больше писем не было. Меня страшно тревожило отсутствие новогодних и рождественских поздравлений, отклика на мои праздничные бандероли и письма. Не могла выдержать неизвестности и послала письмо колхозному бухгалтеру, с которым вместе жил Сергей Иванович. И получила страшный ответ:

 

 

- 378 -

«Многоуважаемая Тамара Павловна! Приношу глубокое извинение, что не мог Вам раньше ответить о Сергее Ивановиче, так как я переезжал на новое место жительства.

О Сергее Ивановиче могу с прискорбием сообщить, что его нет в живых — он 16 января с. г. покончил жизнь самоубийством.

Мы жили с ним вместе, он ни в чем не нуждался, но жаловался на бессонницу и никак нельзя было предположить, что решится на такой поступок.

В тот день, когда он покончил с собой, я вернулся домой около 11 часов вечера. Подходя к дому, где мы с ним жили, меня удивило, что нет света. Я подумал, что Сергей Иванович спит, попробовал дверь, будучи уверен, что она заперта. К моему удивлению, дверь отворилась. Войдя в комнату и осветив электрическим фонарем, я подошел к столу, хотел зажечь лампу и, посмотрев на постель, где спал Сергей Иванович, увидел, что его нет. Я тогда осветил проход в мою комнату и ужас — вижу Сергей Иванович висит на веревке. Я, не зажигая лампы, быстро вышел из дома и пошел к соседу-китайцу и позвал его с собой. Он, увидев Сергея Ивановича висящим на веревке, закричал «моя боится» и выбежал из дома к другому соседу. Я вышел за ним и послал его за врачом и председателем сельсовета. Врач пришла и констатировала смерть.

Вот такова смерть Сергея Ивановича. В оставленной записке он писал: «В смерти прошу никого не винить, три месяца, как потерял сон, потерял работоспособность и устал».

Прошу передать привет Григорию Константиновичу. Желаю всего наилучшего. Уважающий Вас Головистиков. 28. III. 1955 г.»

Даже Иван Корнильевич был потрясен происшедшим. Видя мое оцепенение — я не могла плакать, — вынимал из кроватки больного Андрюшу и клал его мне на колени. Это возвращало меня к жизни.

Помогло мне наше общее решение уехать из Богучан. Мама, как переселённая, не имела ни паспорта, ни свободы передвижения. Мы выбрали лучшее из возможного — юг Красноярского края, Минусинск. Туда уже в 1954 г. переселилось несколько ссыльных семейств, которые звали нас и обещали на первое время пристанище. Вернуться в действительность меня заставили хозяйственные хлопоты, сборы, распределение оставляемого имущества, продажа дома, очень нами любимого.