[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]
[<назад] [содержание] [вперед>]
Сумасшедший или симулянт?
У блатных свои понятия о нравственности. Обмануть беспомощного интеллигента-фраера — это само собой разумеющееся, правильное дело, но за обман блатаря — смерть.
К нам в больницу поступил в состоянии острого помешательства 20-летний паренек Коля Ковалев. Не совсем блатарь, а как таких называли, «приблатненный». Бывая как расконвоированный за зоной, он продавал там вещи, украденные урками в лагере. Порученное ему однажды пальто пропало. «Работодатели» в пропажу не верили, требовали деньги. Так и осталось неизвестным, действительно ли он сошел с ума или симулировал сумасшествие, чтобы укрыться в больнице и остаться живым.
Нам, персоналу больницы, было очень трудно с Колей: от него можно было ожидать решительно всего! Даже если он только симулировал сумасшествие, тем рискованнее могли быть его поступки, чтобы доказать свое безумие. Никаких запирающихся палат у нас не было. Электрический свет был только в дежурке,
а в палатах и в длиннейшем коридоре по вечерам зажигались коптилки. Спичек, чтобы зажечь потушенную коптилку, не было, приходилось идти в соседнюю палату или бежать вниз, где постоянно топился титан, гревший воду.
Деятельность Коли Ковалева начиналась с наступлением вечерней темноты. Он тушил коптилки, прятался, неожиданно выскакивал, пугал. Мучительна была раздача ужина. Санитарки вносили на наш второй этаж тяжелейшие подносы с вечерней едой. Миски были глиняные. Сестра со списком следила за правильностью раздачи: было и обычное питание, и пеллагрозное, и диетное, и сухоедение. И тут наш мучитель со смехом тушил коптилку. Все перепутывалось. Иногда с ним просто невозможно было справиться, и тогда с помощью поваров надевали на него смирительную рубашку. Не знаю как, но он вылезал из нее, как змея из старой кожи.
Однажды он спрятался так, что невозможно было его найти. Все бегали по двум этажам больницы, заглядывая во все. углы и немилосердно его ругая. Старик дневальный, сидевший у запертых выходных дверей, утверждал, что из больницы никто не выходил. Наконец Ковалев вышел сам — оказывается, он все время сидел под скамейкой дневального! Сказал, что теперь он все знает — в глаза «Коленька, Коленька», а на самом деле ругают его с ненавистью. Только Киля (очень добрая украинка Акилина, стиравшая по ночам халаты врачей и поваров) да сестра Тамара — что в глаза, то и за глаза. А остальных всех обещал проучить. Усложнял он нашу жизнь ужасно. Наконец были улажены все формальности, подготовлены документы для отправки Ковалева в Томскую психиатрическую больницу. Накануне его отправки мы благополучно раздали ужин и только потом хватились, что Ковалева нет. Миска была пуста, значит, он исчез недавно. Мы с ног сбились и вдруг с ужасом увидели, что с чердачного люка сорван замок! Значит, он на чердаке! На дворе январь, мороз под сорок, а он в одном белье! Бросились проверять следы около длиннющей лестницы, приставленной к чердачной дверце на случай пожара. Но рядом была раздаточная больничной кухни, и снег оказался утоптан множеством ног.
Все собрались на лестничной площадке второго этажа, откуда лесенка вела к злополучному люку. Нас было много: врачи, пришедшие на помощь повара, санитарки и сестры двух смен. Почему-то и вольная заведующая больницей тоже тут оказалась. Ясно было, что кто-то должен идти на чердак. Тянулось тягостное ожидание. Заведующая испытующе смотрела на всех и, вздохнув, сказала: «Тамара, а ведь идти-то придется вам». Я решительно ответила, что одна не пойду. «Ну, с Килей», — сказала заведующая, думая, что нас двоих он, возможно, не тронет, и забывая, что, по всей вероятности, нужна будет и физическая сила.
Киле дали коптилку. Никакого электрического фонарика не было. Холодно и темно было на чердаке. Вдали противно скрипела
полуоткрытая дверка на пожарную лестницу. Слабый свет коптилки выхватывал из темноты печные трубы (на каждые две палаты была печь), были протянуты какие-то веревки, валялся какой-то хлам. Киля шла с коптилкой впереди, повторяя: «Коленька, ну пошутил и хватит. Замерз, поди! Я тебе с кухни горяченького принесу. Выходи, не мучь себя и нас!» Все было тихо. Вдруг вдали у одной из труб мы увидели что-то белое, висящее. «Все! — с ужасом решили мы, — повесился!» С трудом заставили себя подойти. Висела рваная простыня! Рядом стоял Ковалев, какой-то оскаленный. Я так дрожала от страха, что не могла ничего произнести.
А Киля, у которой сын, тоже Коля, воевал и был, по ее словам, похож на этого Колю и которая всегда приносила бедняге то вареную картофелину, то морковку, сказала, как мне показалось, совершенно спокойно: «Ну вот, Коленька, и пойдем». Замерз он страшно. На лице застыла жуткая гримаса. «Ну что ж, пойдем, — сказал он, — знали, кого прислать». Он скверно выругался по адресу начальства. «Только я пойду сзади». Ничего даже похожего на то чувство ужаса, которое я испытала, когда мы шли по этому, показавшемуся мне бесконечным, чердаку, в моей жизни не было. Киля с коптилкой (я все время ждала, что Ковалев ее потушит) шла впереди. За ней шла я, сдерживая, как могла, дрожь страха и ожидая удара по голове.
Но вот мы благополучно спустились. Расхрабрившиеся повара связали Ковалева, надев на него смирительную рубашку. Мы с Килей бросились — она на кухню за горячей едой, а я со всеми имевшимися грелками в титанную за горячей водой. Обложили его грелками, накормили. Наконец я ушла из больницы.
Утром Ковалев был отправлен. Говорил, что хочет ехать на следующий день, но никто не обратил на это внимания. Прошел обед. Я в дежурке заносила в истории болезней назначения врача, когда дверь открылась, и в сопровождении конвоиров вошел улыбающийся Ковалев! Я даже за голову схватилась — дежурила я сутки! Но Ковалев меня успокоил, сказал, что завтра уедет обязательно (он ведь предупреждал, что сегодня не хочет!). Обещал ночь спать спокойно и вообще ничего плохого не делать, просил только, чтобы дали досыта поесть. Я принесла из кухни все, что только могла выпросить.
Оказывается, на вокзале, когда вдали появился поезд, Ковалев вырвался от конвоиров, подбежал к женщинам, продававшим на лотках свои нехитрые продукты, и стал хватать, что ему вздумается, крича: «Я — сумасшедший!» Поднялась невообразимая суматоха. Пока конвоиры его ловили, поезд постоял свою минуту и ушел.
Ковалев сдержал свое обещание: спокойно спал всю ночь и утром дал себя увезти.
А мы с Килей прославились храбростью. Она-то заслуженно, а я? Мои правдивые слова о том, как безумно я трусила, все считали скромностью. Долгое время мужчины больницы проявляли ко мне повышенное внимание.