Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Милютина Т. П. Люди моей жизни / предисл. С. Г. Исакова. - Тарту : Крипта, 1997. - 415 с. - Указ. имен.: с. 404-412.


[<назад] [содержание] [вперед>]

Второе странствие

14 марта 1949 — июнь 1957

Арест. Погреб в Тарту. Погреб в Таллинне

13 марта 1949 г. мы с мамой были в Эльве на очередной воскресной прогулке и опоздали на нужный поезд. Пришлось звонить, что маме не удастся попасть на празднование годовщины туберкулезного санатория, который когда-то она основала и который теперь был в совершенно других руках. Но прежний персонал помнил героические дни и собирался праздновать годовщину у бывшей сестры-хозяйки. Из-за маминого отсутствия праздник пришлось отложить — и навсегда...

Мы дождались у знакомых вечернего поезда, выспались дома, и утром, как обычно, я была за своим регистраторским столиком в тубдиспансере. Приемы были огромные. Когда поток больных схлынул, ко мне приблизились два человека. Один остался у окошечка, другой обошел и наклонился ко мне. Я ожидала обычную просьбу попасть скорее на прием или на рентген, но он показал отворот своего пальто и вкрадчиво сказал: «Пройдемте».

Нет слов, чтобы выразить, что такое арест! Что-то внутри страшным образом обрывается, и остается только чувство тошноты. Я попросила одну из сестричек заменить меня, оделась, и мы пошли к нам домой. По дороге встретилась моя старая учительница. Она заулыбалась, приняв двух хорошо одетых, приятных молодых людей, почтительно шедших рядом со мной, за моих поклонников!

 

- 298 -

Войдя в квартиру, я сразу провела незнакомцев в нашу с мамой комнату и окаменела от ужаса: на моем диване безмятежно спал наш давнишний друг, брат моей подруги — Вадим Желнин, потом известный в Эстонии человек — биолог по образованию, проживший всю жизнь среди природы, не прекращавший своих наблюдений и прогнозирующий на их основании погоду. Неожиданно разбуженный, не находя снятых очков, Дима близоруко, ничего не понимая, вглядывался в незнакомцев. Тон был уже грубый. Требовали объяснений и паспорт. Такового не было. Я сказала, что Вадим Александрович, лектор университета, приезжает из Эльвы и, чтобы не опоздать на лекцию, должен немедленно идти. Дима сообразил опасность и со своей стороны был решительным. К счастью, отпустили. Только я успела облегченно вздохнуть — пришел обедать доктор Богданов! Опять вопросы, требования паспорта. Гриша сразу все понял и без обеда заторопился в больницу. И его отпустили!

Обыск шел полным ходом. Перелистывали книги, выворачивали вещи из ящиков комода, укладывали к себе все с письменного стола — письма, записные книжки, все, напечатанное на машинке или написанное от руки. Здание НКВД находилось рядом — вызвали помощь. За окном нашей комнаты с крыши ритмично капало. Эти «деятели», очевидно, решили, что это «адская машина». Шептались между собой, прислушивались, бегали смотреть. Убедившись, что вода, расхрабрились. Я стояла — сесть мне не разрешили — и смотрела на всю эту суету, такую напрасную — находить у нас было совершенно нечего, — но такую злую и вредную.

Из школы пришли дети — Зоя и Сашенька. Время от времени из другой комнаты заглядывали перепуганные лица тети детей — Марии Ивановны и нашей доброй домработницы — Маргусоо. Я тщетно пыталась дать понять Зое, что надо сбегать за мамой, — меня вот-вот могли увести. Не понимала. Говорить мне не разрешалось. Наконец, поняла. Мама прибежала в последний момент — меня уже выводили через черный ход. Долгое время я не могла забыть мою несгибаемую маму, тогда плачущую и дрожащую, которая сказала: «Что вы делаете? Ведь она у меня единственная!» Те пожали плечами.

Второй раз покидать дом еще хуже, чем первый. Я опять ушла, почти ничего не взяв.

Была введена в подвал НКВД. Обыскана. Все, что полагается, было из одежды выдернуто и отрезано. Меня впустили в отсек погреба. Раньше это был просто частный многоквартирный дом. В этих отсеках квартиранты хранили картофель. Теперь здесь сидели арестованные. В углу, у входа, стояла «параша», на подоконнике крошечного окошка — питьевая вода. На ночь вся площадь уставлялась низкими скамейками, которые днем стояли по три друг на друге, и на них сидели. Все укладывались, устилая всю площадь камеры.

Давно не было пополнения, и все набросились на меня с расспросами. Только одна Элли Рейлент была из Тарту, все остальные

 

 

- 299 -

были сельскими жительницами — давали приют или кормили «лесных братьев». Их называли «невесты страшного Антса». На севере Эстонии действовал другой персонаж — Дикий Март. По-моему, от Робина Гуда они оба были очень далеки — попросту разбойничали.

Очень интересны были рассказы женщин. Одна, например, пережила настоящий смертельный страх, когда, привезенная в НКВД, не понимая русского языка, была введена в подвальную кухню (раньше прачечная). В огромном котле, вделанном в плиту, клокотала баланда для заключенных. Русская надзорка жестами объяснила ей, что надо все с себя снять. Несчастная стала ползать на коленях за испуганной надзоркой и умолять ее пощадить. Та, едва вырвавшись, позвала конвоира, чтобы тот перевел, о чем просит эта женщина. Конвоир удивленно сказал: «Она просит, чтобы ты ее не варила»! Всему виной «цивилизованность» эстонского НКВД — женщину может обыскивать только женщина. В Сибири нас преспокойно обыскивали мужчины. Очень эта история была смешна в рассказе.

Каждый день меня вызывал следователь. Всегда передавал что-нибудь от мамы. Меня это ужасно тревожило — значит, она обивала пороги, чтобы меня спасти. Не надо было это делать.

На удивление, следователь пытался состряпать дело о подпольной организации, которую я будто бы немедленно стала создавать после возвращения из лагерей! Мне было уже 37 лет, я пять лет отбыла в лагерях, и меня не так легко было одурачить. Я говорила: «Придумывайте умнее».

Дней через десять меня оставили в покое. Передачи от мамы прекратились. К нам на несколько дней попала жительница Таллинна, приехавшая к своим родным на хутор под Тарту. Рассказывала о страшной ночи и дне 25 марта, когда опять было выселение людей, подобное бывшему 14 июня 1941 г. Хватали целые семьи. Ее арестовали, обвинив в том, что она приехала, чтобы предупредить о высылке: ее муж был железнодорожником. Женщина была перепуганная и замерзшая, я надела ей на ноги шерстяные носки — единственное теплое, что мне передали в тюрьму. Через несколько дней ее вызвали и, по-видимому, освободили. Так и ушли мои носки.

От мамы моей ничего не было — значит, что-то случилось. Сердце мое страшно болело. Неужели у этих людей поднялась рука даже на настоящего врача, стольким сохранившего жизнь. Невозможно было это представить. Я была совсем больная, попросилась к врачу, чтобы получить таблетку. Врач перепугалась, узнав меня, — она приводила в тубдиспансер на просвечивание заключенных. Взяла себя в руки, чтобы надзор не заметил. Я тихонько спросила о маме. Она торопливо сказала, что все благополучно, но по ее огорченному лицу я увидела, что это неправда.

Чтобы скоротать время, женщины пели, перестукивались с соседями, я рассказывала. Элли Рейлент очень ко мне привязалась.

 

- 300 -

Началось с того, что на прогулке (в камере невозможно было что-либо сказать, все было слышно) — она в слезах призналась: ей поручено пересказывать то, что я буду говорить, и она малодушно согласилась. Я сказала, что тайн у меня нет, но соглашаться не стоило: обычными сообщениями хозяева будут недовольны, станут требовать что-нибудь поинтереснее, и могут быть неприятности не столько у меня, сколько у нее.

Однажды дверь открылась, мы все выстроились, в коридоре стояли какие-то «начальнички» в мундирах. Интересовались только мной. Как потом выяснилось, это был прокурор. Новые дела создавать было хлопотно, и «Мудрейший» милостиво разрешил оформлять «повторникам» ссылку по прежним делам. Беззаконие полнейшее!

Вскоре меня вызвали с вещами. Вывели на первый этаж и заперли в бокс. Сесть было не на что, да и тесно. Я стояла, прислонившись к стене. Не думаю, что это было нарочно, но из канализационной трубы тонкой струйкой шел запах тухлого яйца — сероводорода. Это была, пожалуй, самая мучительная ночь в моей жизни. Наконец, дверь открыли, и я вывалилась из бокса. Было уже утро. Два конвоира ввели меня в камеру, я наклонилась над «парашей», и меня долго и мучительно рвало. Перепуганные женщины уложили меня к самому окну — оттуда пробивался свежий воздух. Я была совершенно отравленная, покрытая холодным потом.

Оказывается, после моего ухода в камере началась самая настоящая паника: все помнили мои рассказы, как меня в 1941 г. следователь увез в Таллинн и я таким образом осталась жива, а в тюрьме всех убили. Теперь — решили женщины — опять меня спасают, а их будут убивать. Мое возвращение в полумертвом состоянии несколько их успокоило.

Но вот опять вечером вызвали меня с вещами. Опять хотели поставить в прежний бокс. Я категорически отказалась. Поставили в соседний. Там было душно, но ничем не пахло.

Продержали недолго, вывели под конвоем, посадили на грузовик. Он выехал из двора, повернул к нашему дому, и я увидела совершенно темные окна нашей квартиры. Конвоир, сидевший рядом со мной, жил на втором этаже, над нами. Несколько раз его жена прибегала за мной, прося помочь ее больному ребенку. Однажды мы с ней тащили на руках ее мальчика — у него было сильное, ничем не остановимое кровотечение из носа, и доктор Богданов в хирургическом отделении спасал ребенка. Я спросила: «Моя семья — увезена?» Ему явно тяжело было говорить, все-таки он сказал: «Да». Перепугался, когда я заплакала, пытался отрицать.

На вокзале мы были втроем среди толпы отъезжающих. Близко стоявший молодой человек показался мне симпатичным, и я тихо сказала по-эстонски: «Пожалуйста, сходите в тубдиспансер и скажите, что дочь доктора Бежаницкой увозят в Таллинн или Ленинград». Молодой человек дико посмотрел на меня и отошел. Не получилось! Когда меня уже подводили к вагону, кто-то забежал вперед и я увидела моего молодого человека, который почтительно

 

 

- 301 -

и утвердительно поклонился мне. Как я потом узнала — ходил и сказал.

Мы ехали в общем вагоне. Мне было сказано лечь, оба конвоира сидели напротив меня и дремали. Никого в наше отделение не пускали, хотя вагон был переполнен. Я подумала, что на остановке можно бы и выпрыгнуть, но какой смысл в побеге? У меня не было больше дома, но хуже всего, что его не было и у моей мамы и у троих беспомощных, зависящих от мамы людей. Голова у меня раскалывалась.

В Таллинне меня привезли на Пагари, где до недавнего времени около чудесной церкви Олевисте находился КГБ.

Меня водили в баню, прожаривали все вещи, снимали отпечатки пальцев, фотографировали «в фас» и «в профиль» с невидимым мне номером. Затем ввели меня в наполненную энкаведешниками комнату, одна стена в которой состояла из дверей. Открыли одну — за ней оказался очень маленький белоснежный бокс с вделанной скамейкой и яркой лампочкой под высоким потолком. Ширина и длина бокса были чуть больше моих раскинутых рук. Велели совершенно раздеться и унесли все мои вещи. Затем вошла женщина-врач, послушала сердце и легкие и внимательно осмотрела меня со всех сторон, ища, очевидно, особые приметы. Таковых не оказалось. Затем дверь заперли. Вещи уже все были продезинфицированы — по-видимому, проверяли швы — не зашито ли какой-нибудь крамолы!

В общем, меня принимали как настоящего преступника.

Голой сидеть лицом к волчку было совершенно невозможно. Я уселась боком на скамейку с ногами, согнув колени и обхватив их руками. Опустила на руки голову, пожалела, что мои волосы едва до плеч. Волчок не переставал шелестеть — это, видимо, было обычным развлечением не слишком занятых хозяев.

Наконец мне принесли мои вещи, я оделась и была введена в подвальную камеру. Она была полна сидящими женщинами, смотревшими на дверь. Сидеть спиной к волчку не разрешалось. Одна из женщин встала, любезно приветствовала меня и спросила, что слышно на воле, скоро ли придут белые корабли? (Эстонцы ждали прибытия английских кораблей, которые освободили бы их от русских). Первой моей мыслью было, что меня привели к сумасшедшим. Я посмотрела на сидящих — у всех был указательный палец у губ. Это была «корова» камеры, чрезвычайно топорно исполнявшая задания оперуполномоченного. «Коровами» в эстонских тюрьмах называли осведомителей — так как их «доил» «опер».

Началась моя жизнь в подвале на Пагари. Очень много было милых и приятных женщин. Особенно мне нравилась Меэта Орав — сектантка — умный и тонкий человек. Она научила меня азбуке Морзе, и мы с ней разговаривали, соединив наши руки, закрыв их платком и отстукивая в ладонь друг другу свои мысли. Никто меня не допрашивал, только водили дважды показывать начальнику тюрьмы. Здание многоэтажное (бывшее морское мини-

 

- 302 -

стерство) — начальник находился где-то очень наверху. Интересно в тюрьмах водят заключенных: конвоир бьет в связке ключей один ключ о другой, предупреждая возможного встречного. Его ведут в камеру с таким же звоном и поворачивают лицом к стене. Мимо проводят того, кого ведут на следствие.

Мы с начальником явно не понравились друг Другу. Мне задали какие-то вопросы. Через много лет выяснилось, в чем была причина этой таинственности, — меня и в Тарту показывали — я оставила в диспансере свою сумочку с паспортом. Вот его и искали. Допрашивали соседей. Но так как ни одного слова правды говорить не полагается, то прямо о судьбе паспорта никто спросить не мог. Он до сих пор хранится среди маминых бумаг.

Но вот меня вызвали с вещами и — о ужас — вместе с «коровой»! В «черном вороне» мне было просто дурно. Она бодро и кокетливо переговаривалась с мужчиной, запертым в соседнем отделении, сказав, что ей 27 лет (а было все пятьдесят).

Привезли нас в Батарейную тюрьму, у меня чего-то в документах не оказалось — и меня повезли обратно. Рада была попасть в свою камеру. Наутро опять печатали мои пальцы — по-видимому, прежние отпечатки потерялись — и доставили на Батарейную. Женщины взяли с меня слово, что я несколько дней подряд буду кричать во время прогулок в окно, что такая-то — «корова». Я честно исполнила, чуть не угодив в карцер.