Преп. Сергий / К началу

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Милютина Т. П. Люди моей жизни / предисл. С. Г. Исакова. - Тарту : Крипта, 1997. - 415 с. - Указ. имен.: с. 404-412.


[<назад] [содержание] [вперед>]

15-й барак

 

Все меня здесь удивляло.

В три ряда шли двухэтажные нары. В начале среднего ряда стоял стол, вокруг него на скамейках сидели старые женщины, плохо одетые, в заплатках, что-нибудь чинили или шили, и говорили один день на английском языке, другой — на французском, чтобы не забыть и не терять времени. Но много было полуграмотных и даже совсем неграмотных. Были и сумасшедшие: та, рядом с которой я провела первую ночь, и еще две, Ульяша и Шурка. Совершенно разные.

Ульяша была коренастая, маленького роста, мужеподобная, если не рассердить, то благодушная. Из обрывков грубой казенной шерсти, крошечных, связанных между собой узлами, она вязала себе юбку. Очень своеобразно — на себе. Подвязалась какой-то веревочкой и вокруг нее начала вязать большим крючком, поворачивая по мере вязки вокруг себя. Все шло хорошо, пока юбка не высунулась из-под бушлата. Увидел надзор — казенная шерсть, надо отнять. Что тут было! Я не предполагала в Ульяше такой ярости, такого бешенства. Мы умоляли не отнимать, показывали, из каких обрывков связано. Отняли. Чтобы успокоилась, посадили в карцер. Выйдя из карцера, Ульяша обвязалась веревочкой и принялась вязать новую юбку!

Шурка вела себя как зверек. Дальний угол на нижних нарах был у нее пещерой. Туда она натащила кирпичей и клала их под

 

- 180 -

голову. Разговаривала только с теми, кто давал ей покурить. В баню соглашалась пойти только за лишнюю миску баланды. Однажды забыли ей оставить. Вымытая Шурка навзрыд плакала, приговаривая: «За что вымывалась!» Ульяша эту вторую миску зарабатывала каждый день — помогала выносить парашу. Шурка не соглашалась.

Старостой барака в 1943 г. была сестра Крыленко — общественного обвинителя страшных процессов 30-х гг. Она была умная, энергичная, очень приятная, но я не могла себя преодолеть и сторонилась ее.

Я очень чувствовала себя инородным телом. Интерес к себе объясняла тем, что люди видели во мне человека, никогда в Советском Союзе не жившего. То, что ко мне добры и внимательны были самые яркие люди в бараке — Мария Леопольдовна Кривинская и Софья Гитмановна Спасская я объясняла их добротой и чрезвычайным вниманием к людям. Всячески уклонялась от их попыток разговорить меня. Не могла поверить, что они искренно принимают меня в свое сердце, меня, совершенно чуждую им по взглядам (как я тогда думала), истощенную, обритую, одетую плохо и странно. Соня потом говорила, что я в то время была похожа на старого мальчика.

Итак, я стала четвертой санитаркой в обслуге 15-го барака. Остальные три девушки были молодые, здоровые, осуждены были на небольшие сроки по бытовым статьям. Мы отвечали за чистоту в бараке, различные дезинфекции, лежачих больных, сдачу в стирку и получение белья из стирки. Помогали в бане слабым и, главное, доставляли из кухни и из хлеборезки еду. Никаких каталок или тележек не было — все несли на себе. В уши корзины или бачка вставлялся шест, и две работницы поднимали ношу себе на плечи. Лагерь был большой, расстояния приходилось преодолевать немалые. Хотя, по доброте, мне давали носить бачки полегче, правое плечо никак не хотело такого груза — мне все казалось, что меня вдавит в землю.

Чтобы как-нибудь компенсировать свое слабосилие, я сразу же взяла на себя полностью уход за лежачими больными и грязное белье. Чем неинтеллигентнее человек, тем больше он старается показать свою брезгливость. Так, явно демонстрируя свое отвращение, принимали каждые десять дней белье в стирку. Я очень обижалась за обитательниц барака, в большинстве своем уже много лет находившихся в заключении. Они не были виноваты в том, что их вещи стали старыми и заношенными. Перед тем как попасть в стирку, белье дезинфицировалось, т. е. прогревалось, «прожаривалось». От этого грязь и пот въедались в ткань и становились еще более неотмываемыми. А мыла-то ведь не было! Я избавила моих брезгливых сослуживиц от этой неприятной для них обязанности.

Лежачих больных было двое — обе молодые, обе жертвы лесоповала (поврежденные позвоночники, полный паралич ног).

 

- 181 -

Бурятка и полька. С полькой Броней я на одних санях прибыла в Баим. Впоследствии, в 1945 г., когда Польша договорилась о выдаче из лагерей всех польских граждан (кроме коммунистов), за Броней приехали две ее сестры. Увезли ее в Польшу. Бурятку по окончании срока поместили в дом инвалидов.

Очень трудно было носить еду. Наша более сильная и рослая пара поднимала на плечи шест с качающимся на нем бачком с баландой, мы же, низкорослые, — бачок со вторым. Это всегда был горох с кусочками чего-то мясного, а баланда — из верхних листьев капусты. Кухня стояла повыше, и мы с тяжелыми бачками спускались под горку. Начиналась весна. Вытоптанный грязный снег сверху обледенел, и идущая впереди моя напарница поскользнулась и села, бачок шлепнулся, выбил крышку, выплеснул на грязь добрую треть гороха! Мы стояли, оцепенев: что будем раздавать? Вдруг, откуда ни возьмись, налетела стайка малолеток, они повалились животами на снег и стали загребать руками в рот наш остывающий горох! Никогда не забуду этого зрелища. Все произошло в считанные минуты. По-моему, они и верхний оттаявший слой грязи тоже съели. Наша рослая пара подхватила гороховый бачок, оставила нас сторожить баланду и вскоре вернулась с полным. Мы были единственной женской обслугой бараков — всюду, даже в женских бараках, еду носили мужчины. Девушки были веселые и разговорчивые, и повара их в беде не оставили.

Вечернюю еду получали в темноте тускло освещенного коптилкой продувного сарая. Толчея была страшная, невозможно было разобрать где кто. Вертелись малолетки в надежде что-нибудь своровать. Порядок, по долгу службы, пытался наводить молодой москвич. Я видела его у нас в бараке — он приходил к Марии Леопольдовне и очень возвышенно с ней беседовал о литературе. Тут же должность его обязывала изъясняться матом. Что он и делал, подкрепляя свои слова затрещинами. Одну получила и я. Меня ударили в первый раз в жизни и, надеюсь, в последний. По-видимому, я действительно была похожа тогда на старого мальчика. Малолетка, что-то натворивший, увернулся, и удар пришелся по мне. Хорошо, что ниже глаза. Наши девушки кричали: «Тамару ударили, Тамару ударили!» Молодой человек сокрушался, объяснял, что хотел ударить мальчишку. Я через силу сказала, что и мальчика не надо так бить. В барак он больше приходить не решался.

В лагерях, как и в тюрьмах, государственные праздники отмечались обысками. В барак входили конвоиры, сгоняли все население с нар, к выходу, а сами начинали рыться в вещах. Земля в Сибири очень плодородная, от малейшего дождя становится непроходимой грязью. Вот в таких, облепленных мокрой, черной грязью сапогах вошли однажды конвоиры. Разделились на группы, часть вскочила на верхние нары. Женщины аккуратные, спальные места застелены, от края подстилки отвернуты, доски краев начисто

 

- 182 -

выскоблены. Когда, закончив обыск, конвоиры спрыгнули с нар, их сапоги были чистыми!

А мы, сгрудившиеся у выхода из барака, прижатые к огромным бочкам с чистой водой, тоже не теряли времени: спускали ножи и ножницы на дно этих бочек. Иначе они были бы отняты.

Воду возили в наш барак пять молодых украинцев, взятых с фронта. Они везли бочку с водой на тележке: трое, впрягшись, как кони, двое толкали сзади. Ручеек был в низине, тащить надо было в гору. На всех пятерых у них было пять левых рук! В обед они приходили в барак и получали свой заработок — ведро баланды. Выносили, наклоняли, выливали три четверти ведра, а оставшуюся гущу тут же дружно съедали вынутыми из-за голенищ ложками.

Время от времени составляли списки обитателей барака с перечнем всех данных. Дело было сложное. Например, две узбечки, уже очень старые, в бывших когда-то белыми одеждах, сидевшие на верхних нарах как две одинаковые статуэтки, на вопрос, когда были арестованы, неизменно отвечали: «Когда урюк цвел».

Были и неграмотные, были не говорящие по-русски, а некоторые и выучили язык, но письма по-русски написать не могли. А лагерная цензура требовала русский язык. Этим беднягам помогала Софья Гитмановна Спасская — она писала за них письма, читала им ответы их родных, тоже написанные каким-нибудь добрым человеком.

Запомнилась красочная личность — палестинская еврейка Арифбаева, очень полная, в шелковых цветных халатах, человек живого, веселого нрава. Она приехала погостить к сыновьям, жившим в Советском Союзе. Сыновья посылали посылки, очень о ней хлопотали, но безуспешно. Фантазия у следователей не отличалась богатством, поэтому ассортимент преступлений был однообразным: все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к загранице, объявлялись шпионами. Очевидно, и Арифбаева тоже. Однажды Соня с удовольствием прочла мне фразу из письма ее сына, довольно рискованную. Утешая мать, он написал: «Каждая веревка имеет свой конец». Все мы надеялись на этот конец!

Я все больше и больше очаровывалась Марией Леопольдовной Кривинской и Соней Спасской, перестала их отталкивать, познакомила их и Софью Львовну Дейч с поправившейся Бетти. Началась наша дружба. Благодаря этой дружбе годы, прожитые мною в Баиме, были обогащающими, полными смысла и вспоминаются как счастливые. Я узнала замечательных людей, из-за них многое поняла в тогдашней страшной действительности, перестала чувствовать себя инородным телом. Это была жизнь не менее напряженная и интересная, чем на воле, а для души — более полезная. Неправы были те, кто не считали жизнью годы лагерей — они оказывались пустоцветами после освобождения. Я имела счастье знать настоящих людей.

Мне хочется, чтобы эти люди, уже умершие, продолжали жить хотя бы в моих записках, пусть неумелых и неполных — такими, как сохранила их память моего сердца.