[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]
[<назад] [содержание] [вперед>]
По льду Ангары
В самые последние дни 1949 г. из районного центра приехал ссыльный хирург, чтобы осмотреть население и выявить нуждающихся
в операциях. Такое случилось чудо! Все шли в Красный уголок на прием. Пошла и я. Это был энергичный, дородный грузин — доктор Семен Ильич Намгаладзе. Забегая вперед, могу сказать, что он был знающий врач, прекрасный хирург, хороший организатор, душа-человек, жизнерадостный и добрейший. Поездка по леспромхозным участкам была его собственной, доброй инициативой. Расспросив меня и узнав, что я из Эстонии, что мой муж погублен, а мать в ссылке, — явно захотел мне помочь и выписал направление на срочную операцию слепой кишки. Это было настоящее чудесное событие в моей жизни! Я показала направление мастеру и отправила его в Богучанское НКВД, прося разрешения на выезд. Начала ждать.
14 января 1950 г. (в день Нового года по старому стилю — он же день гибели дедушки) я решила сама сходить на радиостанцию, чтобы оттуда запросить Богучаны. Мастеру сказала, что больна и иду к фельдшеру.
В леспромхозном поселке, где находилась «рация» (в нескольких километрах от Бузыканова), встретилась с моими «соэтапниками», с которыми шла через тайгу. На радиостанции узнала, что десять дней тому назад пришло разрешение начальника Леспромхоза отпустить меня с лесоповала, которое сразу же послали мастеру. Было уже поздно, пришлось ночевать в поселке, хотя я рвалась сразу же идти обратно.
Уложили меня на пустой топчан какого-то ночного дежурного. В огромном бараке все были вместе — мужчины и женщины. С одной стороны у меня оказался молодой человек, воодушевленный сектант, который во мне увидел объект для обращения в его секту, кажется, баптистов. «Обращал» меня всю ночь, без умолку и, наверное, считал, что обратил. Я очень устала.
Рано утром отправилась в обратный путь. Ночью была метель, намело сугробы, дорога до Бузыканова шла полями. Я то и дело оступалась в мягкий снег, нащупывала твердую дорогу, взбиралась на нее и вновь срывалась. Но все равно — радовалась и даже пела. По тайге идти было легче.
Пришла к мастеру, размахивая копией «рации», напустилась на него, что он десять дней молчал. Тот находился в своем обычном состоянии, сказал, что не разобрал фамилии и если всех отпускать, то кто же будет работать. Я заявила категорически — завтра ухожу.
Попрощалась с милой Мартой, грустным Малишевским. Продавщица магазина спросила, сколько у меня денег, покачав головой, сказала, что на них не доехать, и дала взаймы 100 рублей. Я была просто потрясена такой добротой и доверием. Не сразу смогла вернуть.
Утром посылали гонца в Бузыканово по какому-то делу, и он взял на седло мои вещи. Дойдя до поселка, я нашла их на почте, там мне указали избу почтальона, который завтра, на рассвете, повезет в Гольтявино почту — захватит и меня. Боже мой, что это был за почтальон — говорил, что ему четырнадцать, но, по-моему, прибавлял себе года, настоящий «мужичок с ноготок». Отец погиб на фронте. Мать «домовничала» по чужим людям. Утром должна
была вернуться. Два младших брата — 9 и 10 лет — сидели на русской печи. Холодно было в избе. Такой нищеты и грязи я в своей жизни не видела. В углу, отгороженном скамейкой, качался на непрочных ножках теленок. Дети с жадностью смотрели на вынутый мною хлеб. Устроили общую трапезу. Я попросила воды и получила ее в немытой миске с несколькими слоями мучной каши. Старший объяснил, что муки в колхозе дают мало, на хлеб не хватает — делают мучную затируху. Легли спать. Дети звали меня на печку, но так там чесались, что я не решилась. Улеглась на скамейку. С одной стороны теленок пытался сосать мою свешивающуюся руку, с другой — лизала мою щеку впущенная на ночь светлая лайка, названная необъяснимым образом — Индусом. А я не могла спать и временами принималась плакать о несчастнейшем и неблагополучнейшем русском народе, необразованном и нищем.
Утром в сани запрягли лошадку, весело прыгал Индус, и мы отправились. Жалели лошадку, при малейшем подъеме соскакивали и бежали рядом. Хотя я оплатила на почте свою поездку, я заплатила и мальчику. Как он был рад!
В Гольтявино остановилась в почтовой избе. Узнала, что очередь на поездку с почтовой лошадью до Богучан — огромная. Уехать удастся чуть ли не через неделю, и никакой другой возможности нет. Собралась уже ложиться спать на отведенной мне скамейке, как вдруг в облаке морозного пара вошел в избу высокий бравый человек — председатель соседнего колхоза — с отчетом в районный центр. Договорился о ночлеге, пошел распрягать лошадь. Я за ним — выхватила 50 рубликов, попросила взять с собой в Богучаны.
Согласился. Утром отправились в путь.
Саночки маленькие, с медвежьей полостью, лошадка резвая, я, укутанная, как тумба, одни глаза оставлены, бравый председатель машет кнутом. Если бы он не пустился в разговоры на «культурные темы», было бы совсем хорошо. Но ему хотелось показать свою незаурядность.
Тут, на мое счастье, выскочила лиса и помчалась перед лошадью.
Председатель совсем потерял голову — несся за лисой, как безумный. Ангара ведь особенная — в ней «тяжелая вода», и замерзает она неровно. Я держалась из всех сил, чтобы не вылететь. Наконец что-то помогло бедной лисе, и она метнулась в сторону. Председатель долго успокаивался и интересно говорил о зверях и охоте. Совсем стал человеком. На половине нашего пути была избушка бакенщика. Пили там молоко.
Лошадка бежала. Берег, вдоль которого мы ехали, был то скалистый, то лесистый, но всегда высокий и пустынный. Темнело. Вдруг вдали блеснули огни. Я даже не поверила — электрические фонари. Такое забытое зрелище. Сани въехали на высокий берег и остановились перед «Домом колхозника». Был канун Крещенья — 18 января. Когда-то, семь лет тому назад, в такой же крещенский вечерок, сани ввезли меня в ворота инвалидного лагеря Баим и для меня началась совершенно новая жизнь. Наверное, и теперь.
С бьющимся сердцем я поднялась на крыльцо и вошла — в облаке морозного тумана — в помещение, полное сидящих мужчин. Они мне показались очень потрепанными и все на одно лицо. Я спросила Марию Костенд, но она куда-то ушла. Молодая женщина, немка Поволжья — завхоз этого своеобразного дома — сказала, что мест нет. Пришлось объяснить, что я с лесоповала на Муре и что в Богучанах мне некуда деваться — я знаю только Марию Костенд. Тут все мужчины встали на мою защиту, встали буквально и потребовали, чтобы меня оставили. Обрадованная, я стала раздеваться. Долгое время потом вспоминали, как я на глазах худела и уменьшалась. Итак, я скинула плед, сняла большую телогрейку корейца, которую обещала привезти, свою телогрейку, пальто, размотала два платка, стянула валенки, ватные брюки и оказалась в платье и вязаной кофточке. Все как-то расчувствовались: одному я напомнила сестру, другому — девушку, в которую когда-то был влюблен, более идейным — где-то виденный портрет девушки-революционерки, однако это никого не подвигнуло уступить мне свой топчан, и первую ночь я спала на полу, опять завернувшись во все одежки. На следующую ночь в крошечную кабину, где жила Мария Костенд, вдвинули узенький топчан.
Сразу можно было понять — все работали на только что устроенном самими ссыльными кирпичном заводе. Говорили только о кирпичах.