[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]
[<назад] [содержание] [вперед>]
Последние сибирские годы
Наша минусинская жизнь оказалась не легче богучанской. Опять мы, надрываясь, строили себе жилище. Сложность была в том, что работа Ивана Корнильевича в Главном управлении шоссейных дорог Усинского тракта — это сплошные командировки. Многие мужские работы легли на меня.
Я старалась не отставать от местных женщин: мы сразу завели козу, кур, даже пытались разводить уток. Купили в инкубаторе утят и руководство по разведению. Один утенок оказался с поврежденной ножкой и стал поэтому любимцем. Я его кормила отдельно, всех остальных — точно по инструкции. Один за другим все умерли, кроме нашего хромоножки. Дружил с курами.
Весной вскопали и засадили большой огород. Земля плодородная, Минусинка за забором, поливать удобно. Посадила много цветов — так красиво они цвели. Соседи недоумевали — зачем сажать, если мы их не продаем?
Персоналу горздрава выделялись уже вспаханные участки под картошку и — что меня очень заинтересовало — под арбузы. Посадка, окучивание и уборка проводились празднично, семейно, с выпивкой. Везли всех на открытом грузовике, с песнями. Все удивлялись моему одиночеству и трезвости.
С арбузами подтвердилась народная мудрость: сажать и убирать арбузы надо в пьяном виде, мой урожай по сравнению с урожаем местных жителей был жалким. Но мы были совершенно довольны и объедались собственными, правда, мелкими, арбузами и дынями. Огород надо было поливать, и обильно, особенно помидоры — сто ведер ежевечерне! Я так и не научилась носить ведра на коромысле, и руки очень уставали.
К счастью, поливка огорода скоро стала почти развлечением. Каждый вечер я выходила через калитку в конце огорода — два шага и Минусинка — наклонялась и зачерпывала свои ведра. Одновременно на другом берегу узенькой, в окаймлении из досок, Минусинки наклонялся и зачерпывал свои ведра живший на том берегу отставной военный, кажется, подполковник. Живой и милый человек. И так пятьдесят раз! Все это время шел разговор, замолкавший, когда мы расходились по своим огородам и вновь возникавший уже на подходе. В середине поливки устраивали «перекур» — каждый на своем берегу. У моего «сополивальщика» оказалась удивительная способность — он умел в уме перемножать пятизначные цифры! Я брала с собой листок бумаги и карандаш, называла какие-нибудь два числа и, поспешно записав их, начинала перемножать. Ни разу не могла успеть сосчитать первой — мне, улыбаясь, сообщали сумму. Труд поливки оказался развлечением.
Я всегда с трудом переносила одно только хозяйство, и мне повезло. С января 1956 г. в Минусинске начались 8-месячные курсы медсестер. Я очень обрадовалась такому полезному развлечению и поступила на них. Во второй половине дня ускользала на курсы,
оставляя детей на вернувшуюся с работы маму, среди молодых девушек с интересом слушала лекции, записывала — учебников не было. Особенно интересны были два врача, в прошлом ссыльные. Глазные болезни читала Дозорова (кажется, я правильно запомнила фамилию), не только врач, но и человек замечательный. Ее очень звали обратно в Москву, но она осталась в Минусинске. Больные ее любили, совершенно ей доверяли. Оперировала она превосходно. Медсестры отделения рассказывали, как крепко надо было держать больных, у которых Дозорова безболезненно снимала катаракту. Увидев свет, они рвались упасть на колени и начать креститься.
Молодой хирург читал лекции, пересыпая примерами из жизни, невозможно было не запомнить. Он был арестован студентом последнего курса, медицинский окончил уже после лагерей. Проходя с нами стадии наркоза (тогда не умели еще расслаблять мышцы), рассказывал, как главный хирург лагерного госпиталя (вольный) не решался сам оперировать свою жену и поручил это своему ассистенту (заключенному). В стадии возбуждения молодая женщина объяснялась в своей страстной любви к ассистенту. Присутствующие на операции были уверены, что жена хирурга погибнет, в таком состоянии был оперировавший ассистент, не в лучшем и хирург. К счастью, удалось довести операцию до благополучного конца. Ассистент был отправлен этапом в другой лагерь.
Находясь в постоянных командировках, Иван Корнильевич писал нам письма, рассказывал о волшебной красоте Саян. Инженеры, которые ездили вместе с ним, все в дороге пропивали и проедали. Иван Корнильевич привозил обратно почти все командировочные деньги. В «чайных» — почему-то ударение на последнем слоге — брал только чай и ел мои пирожки и коврижки, уверял, что мясо лося есть не может. Рассказывал про молодую женщину, ехавшую из Москвы в Арадан к своему мужу и неумолчно болтавшую о своей будущей привольной жизни в таком экзотическом городе. И как она, увидев примитивность и заброшенность построек, бедно и небрежно одетых жителей, стала с плачем рваться в машину и просить увезти ее обратно. Край был дикий, трасса трудная, без железнодорожного сообщения, все товары и продукты везли грузовиками, сменного шофера не было — машину вел без сна один человек. Самое трудное и опасное место на трассе было на большой высоте, дорога делала поворот над обрывом. Называлось это место «Утес Веселый»...
Вот отдельные места из писем Ивана Корнильевича:
21. IX. 1955 «<...> Было много работы с утра и до вечера, сейчас потише и почему-то тоскливо. Кончил работу на «Веселом» и сегодня же выеду в Туран. Надо проехать по линии Туран — Кызыл и приготовить кое-какие материалы. <...> «Веселый» — прекрасное место. Дорога идет по горам, внизу глубокие овраги, а на уровне глаз — вершины. На перевале — зима, внизу еще лето. Красиво очень. Особенно восход и заход солнца над снежными вершинами. Посмотрел на тувимцев. Не в восторге. Много пьяниц, воров и
лгунов, да и бандитов. Есть медведи и волки, но я их не видел. <...> Вас всех держу на сердце непрерывно и ежеминутно. Как-то вы справляетесь с миллионом дел! Как жаль, что мое мужское дело от меня ушло — одни бесконечные дороги».
21. IV. 1956. «Здравствуйте, мои дорогие — большие и маленькие! К 15 мая опять надо тащиться в Арадан. Работу мы не сумели кончить. До субботы здесь валил снег и была пурга. <...> Морозы сейчас только с утра».
12. V. 1956. «<...> Сижу в Арадане. Завтра двигаюсь в Туран. Вот и текст телеграммы; «Прибыл Арадан, отбываю Туран. Иван». <...> Частично ехали ночью. В темноте, освещенная фарами, природа выглядит очень таинственно. Только кусочек земли на дороге кажется еще обыкновенным. Как призрак цивилизации вдруг важно проплывает весь освещенный, блестящий, комфортабельный автобус и сейчас же тает во тьме и крутых поворотах. Машина наша хотя и идет осторожно, но все создается иллюзия, что несемся в пропасть. Это особенно ощущается ночью. Но поворот руля — и иллюзия пропадает. Опять открытая, беспредельная дорога».
В Богучаны нам часто писала Маргарита Корнильевна Розова, сестра Ивана Корнильевича, даже деньги присылала. Она жила на Украине со своим сыном-врачом и его семьей. Работала преподавателем музыки. Очень любила животных. Теперь очень живая переписка наладилась с братом Анатолием Корнильевичем. Жил он под Москвой с женой Татьяной Дмитриевной и дочерью Ириной, окончившей уже институт. Анатолий Корнильевич был полковником, под конец войны тяжело контуженный лежал среди убитых и раненых. К счастью, нашли его не немцы, а русские, и в плен он не попал. До конца жизни последствия этой контузии мучили его головными болями, больным сердцем и частыми тяжелыми состояниями. Был он добрым и душевным человеком, очень любил своего младшего брата. Решил попытаться его реабилитировать. Спросил в письме, когда, где и почему тот был арестован. Соответственно своему характеру Иван Корнильевич категорически отказался дать о себе какие-либо сведения, сказав, что не желает ничего вспоминать. Милый Анатолий Корнильевич надел на себя все свои награды и не побоялся пойти в КГБ. Сказал, что никаких данных о своем брате не имеет, знает только одно, что тот абсолютно невиновен!
В апреле 1956 г. был вызван на телефонные переговоры с Москвой, и Анатолий Корнильевич радостно сообщил о полной реабилитации. Вскоре пришел официальный ответ Военного трибунала Московского округа от 24 апреля 1956 года:
«Дело по обвинению Милютина Ивана Корнильевича, 1906 г. р., до ареста 26 января 1938 г. работавшего инженером КЭЧ Нарофоминского гарнизона, пересмотрено Военным Трибуналом Московского Военного округа 23 апреля 1956 г.
Постановления Особого Совещания при НКВД СССР от 24 июня 1938 г. и МГБ СССР от 25 июня 1949 г. в отношении Милютина И. К. — отменены и оба дела о нем, за отсутствием состава преступления, производством прекращены. Подпись».
Это радостное событие мало что изменило в нашей жизни — Иван Корнильевич по-прежнему был очень нервным и угнетенным. 29 августа закончились мои курсы медсестер, это освободило меня для осенних работ, и мы с мамой решили отпустить Ивана Корнильевича в отпуск в Москву — повидать родных и друзей, подышать воздухом свободы. В первых числах сентября он уехал. Дорога была потрясающе долгая — почти шесть дней. Писал нам и с дороги и из Москвы ежедневно! Увидел, как неблагополучно у всех и со здоровьем и в житейском отношении, понял, что никакой свободы пока нет, и стал рваться домой.
«<...> Был у Сусанны Эмилиевны. Мне показалось, что жизнью она удовлетворена мало. Семейное положение у нее плохое. Уроков мало. <...> Сделали примерку коронок. Очки тоже скоро будут. <...> Москва не живет дома — только в учреждениях, на улице, в театрах, кино. Дома только спят. Часто — человек на человеке. Мои окончательные думы такие: в Москве жить плохо. Даже благополучные люди завидуют нашему домику в Минусинске, возможности не ездить на работу за тридевять земель, с большой потерей времени. С работой трудно. Есть москвичи, работающие под Москвой за 100 км. Есть подмосковные, уезжающие в 7 утра в Москву и приезжающие домой в 10 вечера. Квартиру дают далеко (если дают!). Стоимость проезда (поезд, метро, автобус) достигает 7-8 рублей. Радостей — никаких. А так — улицы Москвы прелестны. Все бежит. Публика одета хорошо, все вежливы, предупредительны. Но на работе смотрят друг на друга волками — мест мало, а людей хватает. Молодежь ненавидит стариков, очень поощряется выход на пенсию. Некоторых просто вытуривают на отдых. Беру билет на 28 сентября, значит, с 28 по 3 в дороге. Я уже устал и хочу домой. В Москве нет таких уголков, как наш домик — везде принужденная планировка, теснота, соседи.
<...> Сижу в комнате Николая Ивановича Васильева в Воскресенске. Она 2, 50 на 2 метра, вся пронизана холостяцкой жизнью и традициями кирпичного завода. Надо Марии написать, чтобы она скорее возвращалась из своей Румынии. У меня сердце сжалось, когда я увидел Николая Ивановича на его работе. Для инженеров-то работа есть, но на специальность Николая Ивановича кандидатов очень много, и он, бедняга, работает за 450 рублей вроде рабочего по снабжению».
Предпоследнее письмо очень длинное, о встрече через 19 лет с давнишней знакомой, которая горестно упрекала его, что он из-за долгой, безответной влюбленности в свою двоюродную сестру не заметил ее серьезного и сильного чувства, чем доставил ей много горя.
Последнее письмо, накануне отъезда, о прощальных встречах, упреки, что мы послали ему денег. Мы с мамой очень хотели, чтобы он навестил свою сестру на Украине. Это не удалось. Пишет мне:
«Опять это движение твоей необузданной души». Оставался верен своему характеру и письмо закончил словами: «Устал я, Тасенька, хочу домой. Ну, конечно, если дома нет какого-либо утешителя».
Мои письма говорят о нашей жизни.
8. IX. 1956. «<...> Много штукатурной работы, да и огород надо убирать. Я знаю, что в России заморозки. У нас, в нашем благословенном сибирском Крыму, два дня снова стоит лето. Краснеют на кустах помидоры, мой цветник снова стал пышным и прекрасным. Сегодня утром ездила на бахчу. Взяла с собой Николку. Ну, арбузы мои не для сельскохозяйственной выставки! Их мало и они незрелые, но все-таки предварительно собрали мешок арбузов и полмешка дынь. <...> Очень жалко, что ты не участвуешь в наших арбузных и дынных пиршествах. Завтра воскресенье, весь день посвящаю большой стене со стороны чужого двора. Поставила себе задачей обить ее дранкой и заштукатурить. Мама пойдет с мальчиками в кино. Наших воскресных посетителей — отменили».
13. IX. 1956. «<...> Дома у меня беспорядок — я как машина мешу глину, бью дранку и мажу. Кроме того, убираю овощи и сушу траву для козочки. У нас очень похолодало. Наша вторая комната полна помидор — 20 ведер, луку, кабачков, фасоли, арбузов и тыкв. Даже повернуться трудно. Я все еще не одолела наружной штукатурки, а уже стынут руки. Часто со вздохом вспоминаю тебя. Мне «мужиковать» трудно. Ради козочки встаю рано утром. Очень боюсь, что в это воскресенье надо убирать картошку, а я должна ехать за остатками арбузов».
17. IX. 1956. «<...> Мои труды не очень успешны. Я недаром бросила все внутри и переключилась на огород и внешнюю штукатурку — сегодня был первый и очень серьезный заморозок. У меня еще не все закончено на веранде, но очень надеюсь, что к твоему приезду одолею. Очень много отвлекающего. Во-первых, у Андрюши очень болело ушко, и я его целый день держала на руках. Ездила в Абакан за книгами, потеряла целый день — на Енисее два часа ждала переправы. Репин прекрасен. Много интересных книг. Я их уложила обратно в ящик, чтобы не отвлекаться. Один день ездила на бахчу. Арбузами объедаемся. Убрала для тебя в подполье. Теперь каждый день хожу в твой Гушосдор, чтобы не прозевать поездки на уборку картошки. Сегодняшний заморозок убил цветы, и все по-осеннему поникло. Но я успела все нужное убрать, и комната наша очень нарядная — всюду букеты цветов. Наши воскресные посетители, несмотря на запреты, нас посещают. Кормим их дынями и арбузами и угощаем книгами».
С «Гушосдором» у меня связано горестное воспоминание: во дворе жила медведица Маша. Когда-то ее привезли с трассы беспомощным медвежонком. Выкормил и вырастил ее сторож. Очень был к медведице привязан. Маша была очень красивая, крупная, плохо переносила цепь, на которой приходилось ее держать. Однажды сорвалась. Люди начали ее бояться, настаивали, чтобы ее убили. Рассказывали, что сторож накормил свою любимицу самым вкусным, обнимал, гладил ее и, плача, выстрелил ей в висок. Страшно после этого напился.
Картошку я выкапывала с приключениями. Повезли нас с мешками и лопатами на двух грузовиках. Все были семьями — человека по три, я, как всегда, одна. Картофельное поле в восьми километрах от Минусинска. Участки были на пологом склоне холма. Холм этот был распахан впервые, картошка была чистая, крупная и в ужасном количестве. Под вечер приехали грузовики, смогли погрузить только половину мешков и людей. Вскоре приехали еще два грузовика с тревожным известием, что надвигается ураган — об этом сообщили по радио. Все мешки не поместились, остались мешки какого-то минусинца и мои 101 Сказали, что постараются приехать, но вот... ураган! Я ужаснулась тому, что мама, наверное, слышала по репродуктору о надвигающемся бедствии и теперь очень беспокоится. Человек, оставшийся с мешками, понимал мою тревогу и посоветовал мне бежать домой. Он надеялся поймать какую-нибудь машину, погрузить свою и мою картошку и доставить ее. Уже совсем стемнело, но небо продолжало быть чистым. Я поблагодарила и побежала. Дорога хорошая, в темноте видна. Боялась очень города — собак ведь на ночь спускают, как я пройду? Шла быстро, временами бежала, в город вошла медленно, чтобы не привлекать внимания. Напрасно боялась: бегающих собак вокруг было очень много, но они так радовались своей временной свободе и так были заняты собственными делами, что никто не обратил на меня внимания.
Мама мне так обрадовалась! Дети спали. Никакого урагана не было. Часа через два привезли картошку, даже на веранду внесли.
Ивана Корнильевича мы с Николкой встречали в Абакане. Он сразу же принялся доканчивать хозяйственные дела. С особым чувством стал относиться ко всем нам, как-то еще больше полюбил и оценил семью. Даже с минусинской жизнью примирился.
Меня звали работать медсестрой в заразное отделение больницы, но я не решилась: боялась, что буду приносить заразу в дом.
Мы прожили зиму в нашем ставшем милым и благоустроенном доме, вдохновленные прошедшим XX съездом, читая с радостью всякие литературные вольности, проскальзывавшие в журналах,
полные надежд на существенные перемены и окруженные единомышленниками-друзьями. Решили летом отправить маму в отпуск, в Эстонию. Это не только было место, где мама и я родились, но там остались друзья, жила с семьей мамина сестра — Зинаида Николаевна Дормидонтова, моя тетя Зина. Она никогда не оставляла нас своей помощью, несмотря на то, что, побывав во время войны в эвакуации, почти всего лишилась. Но уже писала очередной учебник, снова обрастала книгами, преподавала в Политехническом институте, комплектовала начинающуюся библиотеку Академии Наук. Постепенно, с весны, стали склоняться к тому, чтобы не маму отпускать в отпуск, а переезжать всем.
Тетя Зина и Гриша Богданов (доктор Григорий Николаевич Богданов, который был как бы маминым сыном — кончая университет, жил у нас) писали нам письма и звали.
Поддавшись нашим уговорам, мама написала в Тарту в городской здравотдел и получила равнодушный отказ. Вообще эстонцы ради собственного благополучия были чрезвычайно законопослушны, стараясь административно быть строже самих русских. К счастью — не все.
Доктор Всеволод Грюнталь, бывший тогда главврачом Таллиннской психоневрологической больницы, узнав о поведении Тартуского здравотдела, прислал маме хорошее письмо и предложил ей место рентгенолога в его больнице. Таким образом переезд был решен.
Теперь стало ясно, что возвращаемся мы не в Тарту, а в сравнительно чужой для нас Таллинн. Для Ивана Корнильевича это было лучше — в Тарту все напоминало бы мне мое первое счастливое замужество и Ивана Аркадьевича, который ни из моей памяти, ни из моего сердца неизгладим.
Опять мы продавали дом, стоивший нам стольких трудов, в котором мы прожили так недолго.
С козочкой все разрешилось само собой и трагически.
Приехав в Минусинск, мы купили ее у неожиданно встретившегося знакомого человека. Это был фельдшер, бывший вместе со мной в инвалидном лагере Баим. Там он тяжело хромал, передвигался, опираясь на палку. Тут он быстро ходил на нормальных ногах. По своей неисправимой глупости я порадовалась его выздоровлению. Он посмотрел на меня со злобой. Не надо было у этого обманщика покупать козу, но она нам понравилась, и мы ее купили. Она была безрогая и, по словам фельдшера, ждала в скором времени козленка. Так Майка и прождала его весь 1956 год!.. Несколько раз ее выдавали замуж. Наконец она действительно стала ждать козленка. В Минусинске живут по-деревенски, козы почти у всех. Чуть свет — ворота открывают и выпускают их. Они умные — все бегут в правильном направлении. Не знаю, считала ли их пастушка, выпуская из ворот города? Вечером она начинает их гнать с лугов, и они бегут большим стадом, входят
через ворота в город и разбредаются по улицам, совершенно правильно подходя к своим воротам.
В начале лета пастушка принесла нам в переднике родившегося козленка. Майка была усталая и грустная. Скоро ее начал трясти озноб. Позванный ветеринар сказал, что положение безнадежное — заражение крови. Любой хозяин в таких обстоятельствах убил бы козу, снял драгоценную шкуру, а мясо продал бы или сам съел. А мы вырыли в конце огорода могилу и вечером похоронили Майку, обливаясь слезами и украсив могилу цветами. «Гнилая интеллигенция!» — только и можно было о нас сказать. Так о нас и говорили!
Все годы мы считали, что в Эстонию не вернемся, и наши друзья, хранившие наши вещи, многое посылали маме в ссылку: замечательные друзья — доктор Григорий Николаевич Богданов и моя одноклассница Любовь Ланге. Книги пересылал муж Татьяны Филаретовны Мурниковой. Сколько они для нас сделали — невозможно сосчитать. В Минусинск Гриша Богданов прислал даже целый контейнер мебели и посуды!
Все это мы хотели теперь увезти обратно в Эстонию, зная, что у нас там почти ничего не осталось.
Все мы были уже с паспортами (с поселенцев, наконец, была снята ссылка). Иван Корнильевич был даже реабилитированный.
На деньги, полученные от продажи дома, потом купили начатый фундамент и снова годами строились в Эстонии...
Прощались с друзьями. Отправили два набитых вещами (даже мебелью) контейнера. До Абакана — там железная дорога — ехали на автобусе. На половине пути — Енисей. Когда-то был мост. Много раз пытались его построить. Летом 1957 г. по-прежнему километровые очереди машин стояли в ожидании переправы на пароме. Мальчики бросили в Енисей свои летние кепочки — таков обычай — чтобы не возвращаться!
На пять дней поместились в вагон. Всю дорогу смотрели в окна. То, что мы видели, не соответствовало газетным строкам об успехах колхозов. Но все равно — это была Россия, и невозможно было равнодушно смотреть. Так хотелось для нее настоящего благополучия!
Подошли к концу годы сибирской жизни: у мамы с 1949 г. — восемь лет, у меня с 1941 г. — с перерывом в два с половиной года — двенадцать с половиной.
За эти годы я укрепилась в очарованности русской интеллигенцией. Совершенно душевно отошла от общей массы только тронутых цивилизацией, но далеких от русской культуры людей, которые, увы, составляли большинство и были хозяевами положения. Одни были «советскими», чтобы сохранить жизнь и положение, многие — искренне. Народа, то есть крестьян, я почти не встречала.
Настоящими русскими людьми я считала и до сего дня считаю тех, кто пострадал от Советской власти, их детей и друзей и тех, кто, чудом сохранившись, неизменно духовно противостоял неправде.
Мне посчастливилось знать таких людей — это богатство моей жизни.
Я за духовное противостояние русской интеллигенции, мало способной к действию, — я убедилась в этом, находясь в лагерях — за первенство духовной жизни и второстепенность всего остального.
Какими бы способами ни старались прижать, уничтожить русскую интеллигенцию — долгими десятилетиями — в науке, литературе, искусстве — она продолжала и продолжает думать и творить.
Я за духовное противостояние неправде во все времена.