Доктор Минцер

Настоящим европейцем был у нас доктор Минцер — воспитаннейший и деликатнейший человек, никогда не делавший замечаний сестрам при свидетелях, всегда подтянутый, точный, внимательный и добрый к больным. Особенно он жалел стариков. Однажды принимали старого украинца. Александр Львович распорядился, чтобы его положили в шестую палату. Я робко, шепотом сказала, что он не подходит по профилю. «Зато по анфасу — великолепно», — пошутил доктор Минцер. Оказалось, что свободный топчан в шестой палате был рядом со старым украинцем по фамилии Серодед. А принимали Белобабу. Оба быстро подружились.

Мы, сестры, считали, что в жизни Александра Львовича с Кавказом связано что-то романтическое. У него было какое-то особое чувство к грузинам, и проявлял он его очень трогательно. Если умирал какой-нибудь кавказский человек, доктор Минцер брал со склада его шапку, узнавал точные данные, адрес родных — и при первой же возможности посылал им шапку умершего. На Кавказе обычай — хоронят шапку погибшего, и где бы ни было зарыто его тело, считается, что похоронен он на родине. На счету добрейшего Александра Львовича было много таких шапок!

За каждого больного он боролся до последней минуты. Видя мои слезы, когда я натягивала одеяло на лицо умершего, Александр Львович вышел со мной из палаты и сказал: «Тамара, неужели вы не понимаете, в какое время мы живем, в какое безжалостное время!

 

Перестаньте плакать о каждом — не хватит никаких сил». А у самого о каждом плакало сердце.

Шли бесконечные комиссовки. Надо было очень много писать, составлять всяческие акты. Всю письменную работу за доктора Минцера делала старшая сестра больницы — Мария Афанасьевна Шахмалиева. Красивая, умная и властная. Однажды она так заработалась, что в составленном ею документе на актировку одного старого профессора вместо диагноза «перелом шейки бедра» написала «перелом шейки матки» — глупая моя память хранит всякую ерунду!..

В 20-е гг. Мария Афанасьевна вышла замуж за какого-то большого человека в Азербайджане. Старейшины города требовали, чтобы русская жена тоже закрывала свое лицо, как в то время делали местные женщины. Мария Афанасьевна согласилась закрыть лицо, но только после торжественного приема, на который все были приглашены и хозяйкой которого была она. Представляю себе, как она была хороша! Говорят, старейшины единодушно решили, что такое лицо нельзя закрывать. Настоящая красавица! Я знала ее уже 45-летнюю, совсем седую, но с молодым, вспыхивающим румянцем лицом. И как умела себя держать! Как королева. Александр Львович был очень достойно, по-рыцарски, влюблен в Марию Афанасьевну.

В начале войны всех сколько-нибудь заметных заключенных Баима изолировали в штрафной лагерь Исхетим. Там были очень тяжелые и вредные условия — меловой карьер. Александр Львович вернулся из Исхетима с пошатнувшимся здоровьем, изнуренный, с начальной стадией пеллагры. Заботами Марии Афанасьевны силы его восстановились.

О дальнейшей судьбе доктора Минцера я узнавала из писем Марии Леопольдовны Кривинской, а после ее смерти — из писем ее сестры. Александр Львович жил в ссылке недалеко от своего Харькова, с ним дружил консультант Харьковской клинической больницы Давид Юрьевич Розенберг. После смерти доктора Минцера Любовь Леопольдовна прислала мне адрес этого доброго человека. Я написала ему письмо, прося рассказать о последних годах жизни Александра Львовича и, если можно, прислать мне его фотографию. И получила три увеличенные фотографии и интереснейшее письмо, которое приведу почти полностью.

«Харьков, 30 декабря 1971 г.

Милая Тамара Павловна! Я — доктор Розенберг Давид Юрьевич, друг Александра Львовича Минцера, который умер 26 мая 1971 г.

С Александром Львовичем я познакомился после Вас — в 1955 г., когда он вернулся из лагеря, где пробыл в общей сложности 18 лет! Я нашел его в глухом селе Дар-Надежде Сахновшанского района, так как ему запретили работать в большом городе и даже ночевать у сестры. Я — многолетний консультант областной клинической больницы — нашел интереснейшего врача, товарища

 

и собеседника. Он сразу мне все о себе рассказал: сын богатых родителей, у которых в Харькове было два больших мебельных магазина, он поехал в Германию для повышения своей квалификации терапевта. Там он снова сдал экзамен на врача и стал работать у лучших клиницистов мира. Война и революция застали его в Германии, откуда он сумел вернуться на родину только в 1937 г. Будучи за границей, он прошел пешком Германию, Швейцарию, Италию и Францию. В Москву он привез прекрасные характеристики от знаменитых клиницистов, и ему было предложено стать консультантом в Кремле, а пока, летом, уехать в Гагры, где он был зачислен в санаторий для житья, питания и где он должен был поджидать приезда Сталина по условленной телеграмме. Через три месяца такая телеграмма «Будьте готовы» была получена, он приготовился посетить Сталина. За ним явились двое из НКВД, но повели его не к Сталину, а на вокзал, где его ждала стража и отвезла в Магадан, где он работал в тайге, корчевал пни — по обвинению в покушении на жизнь Сталина.

После десяти лет страданий — голода, холода, издевательств — он был отпущен домой, но в 100 км от Харькова в поезд вошли двое из НКВД и предложили ему вернуться в лагерь, уже в качестве врача лагеря. Он пробыл там еще 8 лет и вернулся в Харьков без права проживания в больших городах. В Харькове он получил направление на работу в маленькое село Дар-Надежду, где я с ним и познакомился...

Это был высокообразованный человек, который владел в совершенстве ведущими языками Европы, был хорошим клиницистом, но не знал уже «последнего слова медицинской науки», в чем я ему в дальнейшем усиленно помогал, прилетая очень часто, по вызову, на самолете.

Когда Александр Львович приезжал в Харьков, он обычно останавливался у нас, ночевал, питался, прятался — так мы сдружились с этим необыкновенно милым человеком, очень интересным собеседником и в высшей степени порядочным. На селе быстро признали его врачебное искусство, стали приходить к нему со всего района не только как к профессору, но и как к человеку.

Шли годы. Когда Хрущев раскрыл мерзость диких, необоснованных арестов, стоивших многим жизни, Александр Львович, как и многие другие, был реабилитирован. Но он сам уже не хотел вернуться в Харьков и продолжал работать там же, на селе.

Его больницу превратили в туберкулезную: он прошел соответствующие курсы, переквалифицировался, стал накладывать пневмотораксы и работать как квалифицированный фтизиатр. По-прежнему я прилетал к нему на помощь, если требовалась помощь терапевта. Так работал он до 81 с половиной года своей жизни. Окруженный уважением всего района, осыпанный благодарностями, грамотами, он выехал в Харьков, откуда уже больше на село не возвращался.

Еще за 9 лет до этого я заподозрил у него рак желудка, взял его к себе в больницу — диагноз этот подтвердился. У него изъяли весь желудок и сальник, он продолжал работать и жить довольно сносно. За это время у него умерла последняя сестра, и он переехал в ее квартиру, на шестой этаж высотного дома. В этой квартире

 

был телефон, и стены были обиты шелковыми обоями. Он мог бы жить здесь счастливо... если бы его не догнал метастаз рака в поджелудочную железу. Он болел ровно месяц и умер в больнице. Весь этот месяц я был у него день и ночь — за врача, медсестру и няню. Умер он в больнице на седьмой день своего там пребывания.

Семьи у него не было, а липовых родичей — масса. Все это были люди тоже в прошлом богатые, приезжавшие после смерти одной его сестры, позже другой, увозили с собой многие ценные вещи — хрусталь, старинные драгоценности, норовили забрать все, не дожидаясь его смерти. Он много раз умолял меня взять на себя раздачу имущества после его смерти, множество раз предлагал взять ту или иную ценность у него, но я от всего отказывался. Тогда он поручил мне сдать его библиотеку в медицинскую библиотеку. Около двух с половиной тысяч, по сберкнижке, — сдать в «Фонд защиты мира», остальное разным родственникам, а все, что останется, — сестре своего бывшего товарища по лагерю — Злобинского, который будучи резчиком хлеба тайно давал ему хлеб «с корочкой». Кое-что он завещал подруге по лагерю — Марии Афанасьевне Шахмалиевой, но у нее умирал сын, и она отказалась приехать и пожертвовала все ему на памятник».