Доктор Берлис

Наша больница, единственное двухэтажное здание в Баиме, лишилась заведующей нижним отделением: доктор Медведева психически заболела и была отправлена в Томскую психиатрическую больницу. Ждали нового врача, по слухам, доктора Берлиса.

Мария Леопольдовна, знавшая Берлиса по другому лагпункту, считала его интереснейшим человеком и рассказывала о нем удивительные истории. Зимой 1940 г. он спас ее от пешего этапа в сельскохозяйственный лагерь. Спас своеобразно. Ранним утром у вахты были собраны предназначенные на этап заключенные. Доктор Берлис вышел посмотреть, кого в такую стужу и так далеко отправляют, и с ужасом узнал в одной из замотанных в платок женщин Марию Леопольдовну. Все уже были пересчитаны, папки «дел» были связаны веревкой и уложены в сани, никакой надежды спасти Марию Леопольдовну, казалось, не было. Этап вот-вот должны были вывести за вахту.

Доктор Берлис, громко смеясь, подошел к начальнику лагеря, следившему за отправкой, и на его удивленный вопрос сказал: «Ну и насмешим мы наших соседей! Кого отправляем! Посмотрите хотя

 

бы на эту, — он бесцеремонно показал на Марию Леопольдовну. — Со смеху начальник лопнет, ведь это же просто какая-то «Пиковая дама»»... Начальник был очень задет словами Берлиса. Самое страшное для ограниченного человека — оказаться в смешном положении. Было приказано вывести Марию Леопольдовну из шеренги, вынуть формуляр.

А вечером в бараке Берлис целовал руки Марии Леопольдовны, прося прощения за дерзость, на которую решился только потому, что был в совершенном отчаянии.

Стояло лето 1945 г. Пережита была радость окончания войны и разочарование от того, что это не принесло никаких перемен для 58-й статьи. Лагерная жизнь шла своим чередом. В больнице был тихий час, и я отправилась в аптеку. На моем пути стояли двое мужчин. Один, которого я знала как страстного книголюба, вежливо поздоровался со мной и попросил какую-то книгу. Я ответила своей обычной фразой, что мои книги принадлежат моим друзьям и спрашивать их надо у Сергея Ивановича Абрамова. Стоявший рядом незнакомый человек — явно лагерный придурок (у него была не бритая голова, а с темными, густыми, вьющимися волосами) — сказал, что он в таком случае хотел бы быть моим другом. «Мои друзья, — сердито и необдуманно ответила я, — это те, которые ими были, когда у меня ничего не было». «Ну что же, я их вполне понимаю, — оценивающе оглядев меня, сказал этот нахал. — Я тоже предпочел бы быть вашим другом, когда на вас ничего не было»... Книголюб даже захлебнулся и стал осуждающе что-то говорить, а я настолько ошеломилась наглостью, что поскорее ушла.

Утро следующего дня началось в больнице с суматохи — прибыл новый врач, готовили большой обход, начать должны были с нашего отделения. Часть дежурки, отгороженная перегородкой и простынями, служила процедурной и перевязочной — это было моим царством.

Я делала срочные перевязки, когда услышала шелест шагов и тихий разговор вошедших. Мария Афанасьевна Шахмалиева, старшая сестра, начала представлять персонал отделения. «А это наша перевязочная сестра, сестра Тамара, самая молодая в нашем коллективе», — вызвала она меня из процедурной, и я, совершенно оцепенев, остановилась перед вчерашним нахалом.

Так вот каким оказался доктор Берлис! Какое разочарование!

Я оправдалась тем, что делаю перевязки, и не подала ему руки. «Ну что ж, обойдемся без рукопожатия, тем более, что мы ведь уже знакомы». Долго потом меня осаждали вопросами, что означала эта фраза и каким образом я знаю нового врача. Я отмалчивалась — мне было очень обидно признаться, что меня можно безнаказанно оскорблять.

Долгое время я не могла преодолеть своей неприязни к этому человеку, хотя в работе он показал себя знающим врачом, блиста-

 

тельным диагностом (всех врачей сбивала с толку дистрофия, менявшая картину заболевания), очень добрым к больным.

Доктор Берлис начал свою деятельность с того, что перевел вторую сестру нижнего отделения — Надю Гормизе — на работу в больничный барак, оставив в своем отделении только Лиду, прекрасную кадровую сестру, которая теперь должна была работать ежедневно одна и без выходных. На ночных дежурствах были по очереди два фельдшера — восточный человек Гасан и литовец Шимкунас. Нагрузка на Лиду получалась ужасная — 40 тяжелых больных, нуждавшихся в уходе и процедурах.

По отношению к Наде Берлис был несправедлив. Надя была точна и исполнительна, но Берлис почувствовал в ней душевный холодок и нежелание проявлять инициативу — и по своей горячности сразу же от нее отшатнулся. Мне было очень обидно за Надю: когда я появилась в больнице, она была ко мне очень добра, учила и защищала меня. Летом 1947 г. Надя Гормизе станет поддержкой и утешением умирающего Юры Галя, музой последнего горестного времени его жизни.

Нежности моей исхода нету —

Я ее как ненависть коплю.

Ненависть к большому, злому свету,

Где живу, болею и люблю.

Я любви печальнее не видел —

Только лишь и света, что в окне...

Только бы тебя кто не обидел —

Речь не обо мне...

Лето 1947 г.

(Надя Гормизе освободилась и уехала из Баима в сентябре 1947 г., 8 ноября умер Юра).

В больнице я работала не только перевязочной сестрой, но и заменяла заболевших сестер, помогала дежурной и старшей сестре — выписывала требование в аптеку, составляла ежедневные сводки по больнице, списки персонала, почему-то часто требовавшиеся. Статья у всех была одна и та же, 58-я. Память моя хранила параграфы и сроки большинства. О Берлисе данных у меня не было. Однажды, когда он вошел в дежурку, я сказала ему, что составляю очередной список персонала и попросила сказать свой параграф и срок. Что с ним стало! Никогда не видела я у него такого напряженного и злобного лица. «Ах, и вы такая же! А я думал... Ну что ж, извольте — вор!». И хлопнул дверью.

Вошедшая сестра, увидев меня в слезах и узнав причину, удивилась моему неведению. Рассказала, что доктор Берлис, польский еврей, идейный коммунист, окончив медицинский факультет Варшавского университета, приехал в Советский Союз, работал в Москве врачом скорой помощи. В 1937 г., как и многие, был арестован. НКВД не затруднило себя фабрикацией политического

 

дела, а обвинило его в наркомании и краже ампулы морфия из чемоданчика скорой помощи, в его не дежурный день. Чтобы сделать обвинение позорнее и приравнять к политическому, ему не просто дали 162-ю статью (воровство), а написали ее словом «вор»! Врач с такой статьей! Ужас какой-то!

Вот так этот умный, саркастичный и крайне самолюбивый человек был ошельмован и заклеймен. Мой вопрос он принял за очередное издевательство, может быть, даже за месть.

Я не знала, как мне загладить свою невольную жестокую бестактность. Просила помощи у Марии Леопольдовны, которую Берлис чтил. Была в настоящем горе. Наконец Михаил Семенович поверил в мою искренность, просил у меня прощения за первоначальную «лагерную наглость», сказал, что на словах он хуже, чем «внутри». Это так и было. Желчный и резкий в суждениях, державший себя уверенно и независимо, он был очень раним и впечатлителен, отзывчив на доброту.

Лида, перегруженная работой и не имеющая выходных (кстати, их не имел и Берлис), стала требовать себе свободное воскресение, и меня назначили ее подменять. То, что у меня пропадал выходной день, меня мало огорчало. Для общения с друзьями мне хватало вечеров. Но я очень боялась, что не справлюсь с назначениями: сестра я была неопытная, а доктор Берлис проявлял требовательность к себе и к персоналу. Теперь, в тихий час, я шла вниз к Лиде, чтобы поучиться — делала она все превосходно.

Однажды мы обе стали свидетельницами неприятной сцены, и я видела Михаила Семеновича в гневе. Надо сказать, что был он великолепен.

Пришедший из больничного барака фельдшер сначала просил, а потом требовал принять больного. Фельдшер был в прошлом каким-то деятелем, держал себя очень неприятно, груб и примитивен был крайне. Больница принимала острые случаи. Больной был хроник, нуждавшийся в хорошем уходе — для этого и создали в инвалидном лагере больничные бараки. Фельдшер явно хотел избавиться от надоевшего ему больного. Мы с Лидой стояли у окна и следили за нарастающим раздражением спорящих. Дело было уже не в больном — это столкнулись два мира, совершенно несовместимые. Фельдшер перешел уже на привычную ругань. Проскользнуло и слово «жид». Я рванулась, чтобы помешать надвигавшейся рукопашной, но Лида, сильная и высокая, схватила меня, повернула спиной к спорящим и прижала к себе мою голову. Было ли это мое воображение или это действительно произошло, но я ясно слышала звук пощечины. Наконец хлопнула дверь, и все стихло. Лида отпустила меня. Берлис стоял, остывая, у стола. Чтобы разрядить обстановку, Лида позвала его в палату к тяжелому больному. Потом она объяснила мне свое поведение. При таком непомерном самолюбии Михаил Семенович никогда бы не простил нас, если бы мы видели, что его ударили. Но не лучше, если бы мы видели,

 

что ему пришлось унизиться и ударить человека. Но мы ничего не видели! Этот фельдшер что-то в больнице больше не появлялся.

Начались мои воскресные дежурства в нижнем отделении. Михаил Семенович был добр ко мне, не торопил, всячески ободрял. Я как будто даже и справлялась. Берлис представал теперь совсем в ином свете: очень издерганным и несчастным. Хотелось что-нибудь для него сделать. Наверху Мария Афанасьевна добилась, чтобы доктору Минцеру обед присылался из кухни. Лида не пыталась что-либо устроить, но жаловалась, что Берлис иногда вовсе не ест и очень раздражен. Я расхрабрилась и отправилась в кухню к «шеф-повару». Повара и хлеборез были лагерными королями. Сказала этому «королю», что надо бы позаботиться о новом враче, создать ему сносные условия. Врач он превосходный, худеть ему больше некуда, ест он мало, но надо, чтобы еда была похожа на человеческую. Одним словом, чтобы ему, как и доктору Минцеру, присылали в обед немного из того, что готовят себе повара, а под мою ответственность была бы дана посуда, чтобы врач мог есть не из глиняной миски. Полный, белый повар обещал и, к моему удивлению, исполнил. Посуду я получила. Накрыла край стола салфеткой, нарезала ломтики хлеба от его пайки (обычно отламывали), положила рядом журнал для чтения. Обед, присланный в двух котелках, согрела на электрической плитке. Когда все было готово, позвала Берлиса. Что с ним было! По-моему, он даже плакал, во всяком случае отворачивал от меня лицо. Когда я вернулась со своего обеда, благодарил меня, сказал, что в первый раз за годы заключения почувствовал себя человеком.

Михаилу Семеновичу хотелось и мне сделать что-нибудь приятное, и он придумал — стал говорить со мной только по-французски. Владел он языком в совершенстве. Я, конечно, и рот боялась раскрыть, но слушала с восторгом. Таким образом, воскресенья стали для меня очень интересными, а для Берлиса  праздничными.

Берлис и обход стал вести, обращаясь ко мне на французском языке. Однажды он очень подробно рассказывал мне о заболевании больного, доказывая, что данные анамнеза неправильные, что, по всей вероятности, симптомы болезни в прошлом были иными.

Вдруг наш больной, безучастно, как все дистрофики, лежавший на своем топчане, открыл глаза и на еще более совершенном французском языке стал с Берлисом спорить. Очень трудно было удержаться от смеха! С тех пор Берлис стал вести обход на русском языке, а затем в дежурке я выслушивала блестящую лекцию на французском.

В годы моей короткой промежуточной свободы — с конца 1946 по 1949 год — я получала письма из города Калинина от Михаила Семеновича Берлиса, который после освобождения работал там врачом. Он ездил в Москву на концерты и в музеи, пытался

 

 

создать семью. Был очень одинок. Как он и боялся, все его родные в Варшаве были уничтожены немцами.

Последнее его письмо я получила в начале декабря 1948 г. Он писал, что это его письмо будет последним, если подтвердятся настойчивые слухи о предстоящем повторении пройденных путей. Он не хочет повторения, не может, не имеет сил пройти все снова и считает более легким самому распорядиться своей жизнью, что в последние годы только два человека были для него теплом и светом — Мария Леопольдовна и я, что только с нами ему будет тяжело расставаться. Я сразу же написала ему, но ответа не получила.

«Настойчивые слухи» подтвердились. В конце декабря в Ленинграде была взята Соня Спасская — от постели своей умирающей сестры. В начале января 1949 г. в Тарту был арестован Рихард Маяк, заведующий отделом народного образования.

Тюрьмы стали наполняться пожилыми людьми, когда-то репрессированными, честно отбывшими день в день свои сроки и теперь, по распоряжению «Мудрейшего», вновь оторванными от своих семей и посылаемыми через тюрьмы этапами в Сибирь, в бессрочную ссылку. 14 марта была арестована и я.

В 50-е гг., находясь в ссылке, я стала получать из Полтавы письма от Марии Леопольдовны Кривинской. Не имея долгое время о докторе Берлисе никаких сведений, она послала запрос в здравотдел города Калинина и получила ответ.

Доктор Берлис в декабре 1948 г. был найден замерзшим на окраине города. Анализ вскрытия показал наличие большого количества алкоголя и чрезмерную дозу какого-то наркотика.