[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Иван Безуглов

Воспоминания сталинградца. 1927-1977.

[<назад] [содержание] [вперед>]

Оккупация

dir_for_live

Два дня без стрельбы и разрывов мин и снарядов было достаточно, чтобы мы поверили в свою безопасность. Мы осмелели и пошли с дедом по садам искать съестного. Мама и бабушка тоже пошли на промыслы. Они ходили по дворам в поисках чего-либо съестного.
Я с нетерпением устремился в наш маленький сад. Я знал, что там стояли наши воинские части. Сад находился в выгодном положении: с двух сторон ограничивался обрывами, с третьей - речушкой, и только одна сторона не была защищена, но она смотрела в сторону Корочины. Поэтому это было идеальное место, где можно спрятаться, но не обороняться.
В саду было тихо и пусто. В мелких отрытых окопах брошенные винтовки и кучи патронов, тряпки, бумажки и железные банки. Кругом немецкие листовки с пропусками - приглашения в плен. Две винтовки с воткнутыми в землю штыками. Видимо, немецкая пропаганда возымела свое действие и кто-то клюнул на нее. Лежал открытый ящик с гранатами РГД, но не было капсюлей или, как мы их называли, запалов. Вся трава и все посадки были затоптаны до такой степени, что трудно было определить, где и что было посажено. Даже незаметно, где были грядки. Фрукты и овощи, видимо, давно были съедены солдатами, только кое-где на верхушках сохранились высохшие или объеденные птицами мумифицированные плоды. Я полазил по деревьям, набрал в карманы уцелевших плодов, да в терновнике набрал кислых ягод дикого терна. После этого мы с дедом не сговариваясь начали собирать брошенные винтовки, патроны и гранаты и стаскивать их в небольшую пещерку, оставшуюся еще с Гражданской, где мы, пацаны, хоронились, играя в войну поздней осенью.
Видимо, немцы здесь еще не были и не видели это оружие. Правда, несколько винтовок были без затворов, но я думал, что затворы где-нибудь валялись в кустах. После этого мы завалили вход в пещерку землей, срытой с кручи, где был вход.
Мой дед был любителем оружия, и я не знаю, для чего он это делал. А я был воспитан патриотом, и видимо думал о тех временах, когда можно будет партизанить. На крайний случай пригодится оружие, когда придут наши. Я помню, зимой, когда у нгас стояли солдаты, то не всем хватало оружия. Потом мы еще находили, даже ручной пулемет с круглыми патронными дисками. Пришлось откапывать и потом снова закапывать вход в пещерку.
По памяти мы все же отыскали, где была посажена картошка, свекла и морковка. И в том месте, где солдаты копали себе окопы и завалили кусты землей, мы все же накопали немного картошки и моркови. Окопы, видимо, копали для того, чтобы защититься от осколков мин. В этот сад иногда залетали мины при обстреле церкви.
В одном месте мы напали, видимо, на перевязочный пункт. От палаток остались только колышки да брошенные топчаны. Рядом в яме - кровавые бинты и вата, и части солдатской одежды, тоже в крови. Кругом валялись банки из-под американской тушенки. В некоторых дед находил остатки сала, и вычищая складывал в одну банку. Таким образом он набрал целую банку сала. Из принесенных овощей мама сварила отличные щи, да еще сдобрила салом. Этот день был для нас праздником.
Все реже и реже нам перепадало зелени с огорода, все вкуснее и вкуснее нам казался борщ. Но мы, успокоенные затишьем, все-таки надеялись обследовать огороды и как-то выжить.
На сытый желудок и поговорить было можно, и поговорить было о чем, и на душе было тепло и спокойно, и отдохнуть хотелось по-настоящему, лежа на тюфяке. В нашем убежище дед соорудил лавки по всей длине убежища. Мы разрезали по длине матрацы и уложили их на лавки. Они являлись и сиденьями при бомбежках, да и просто в дневное время, ночью на них спали.
Я лежал на лавке около выхода, положив голову на колени мамы, а она перебирала мои волосы костяным гребешком, искала паразитов. Раньше я не любил эту процедуру и всячески уклонялся. А сейчас, лежа на маминых коленях, я чувствовал такое блаженство, что у меня запершило в горле и захотелось плакать. Мама, видимо, нутром почувствовала мое состояние и сказал:
- Успокойся, сынок, не всегда же мы будем так страдать, я верю, настанет лучшее время...
Мама верила в это самое "лучшее время", а это вольно или невольно передавалось и мне. Мне были приятны прикосновения маминых рук, и обидно для себя, вернее, за себя, что я такой уже большой, а приношу маме столько огорчений, а это ее слезы и поседевшая голова. Сколько раз я зарекался не огорчать маму, но не всегда мог выполнить свой зарок. Я не любил, когда мне приказывали, и злился, несмотря на ее просьбы. Видимо, подвел мой возраст, когда я самойтверждался. А потом столько творилось, а мне ведь было все интересно. К тому же я был очень любопытен.
Мы видели, что немцы не обращают внимания на далекую стрельбу. Бои шли где-то за Саркизовым садом и за Орловским бугром. А это было далеко от нас.
Мы вытащили из убежища всю лдежду на просушку и разложили среди развалин, используя солнечную погоду и теплые дни. В убежище все-таки и одежда и постель всегда волглые, сырые.
Дед в это время в большом чугуне кипятил воду, и мы по очереди ходили в сарай купаться в корыте. Всю нижнюю одежду обдавали кипятком, верхнюю прожаривали паром. Дедушка как всегда сопротивлялся и не хотел купаться, но и он подчинился. За последние дни, когда велась непрерывная стрельба, мы порядком обовшивели. Купание было условное. Стоя в корыте, мама поливала сверху на голову теплой водой, а вместо мыла применяли древесную золу, в которой было много щелока. После купания сидели в убежище, завернувшись в разные тряпки, так как верхняя одежда была одна, и мы ждали, пока она высохнет.
Иногда немцы заглядывали в наше убежище. В новом обмундировании, видимо шли на пополнение в Сталинград. Часто выгоняли нас из убежища на ночь. Спали на наших матрацах, но сверху застилали бумагой или газетами. Утром вставать не спешили, долго брились, умывались душистым мылом и брызгали себя одеколоном. Вечером посыпали сверхзу газет порошком от паразитов из коричневых пластмассовых коробочек.
Через несколько дней к нам прибыла, видимо, какая-то особая часть. К нам пришел офицер в черной шинели, заглянул в убежище и ушел. Вечером он привел еще троих. Спустились в убежище, посветили себе зажигалкой и приказали нам убираться. Обычно ночевали один или двое, и маме с малышом разрешали ночевать, и бабушке. А эти всех нас выгнали. Мама просила оставить хоть бабушку, и они согласились. Эти немцы не похожи на прежних.
Так я впервые увидел эсэсовцев. Они действительно не походили на остальных солдат и офицеров с растегнутыми воротами френчей и засученными рукавами, шейными платками. Эти были одеты в черные мундиры, в начищенных сапогах, с пистолетами на животе. Они посыпали наши матрацы вонючим порошком от насекомых и застилали белыми простынями, как позже оказалось - бумажными. Спали раздевшись, и укрывались принесенными шерстяными одеялами. Я с Таичкой спал в нашем молодежном убежище, а дед с мамой - в коробке сарая. Дед еще как-то устроился на полу, а мама всю ночь просидела на табуретке с грудным ребенком на руках. Это в первый раз она не ночевала в убежище.

Ночь прошла спокойно, а когда я вернулся к убежищу, немцы еще не вставали, и янаблюдал, как они вставали, мне было любопытно видеть, как они вели себя высокомерно и брезгливо. Дед предложил им умыться, принес ведро с ковшом, но они протирали лицо и шею бумажными салфетками, пропитанными пахучей жидкостью. Все это у них было в ящике или коробке. Они даже кофе варили на карманных раскладных плитках, подкладывая кубики сухого спирта. Консервы в маленьких жестяных баночках они раскрывали маленьким гвоздиком, припаянным к банке. Брились пеной, выжимая из тюбика. Печенье, или как я позже узнал - галеты, хранились в больших консервных банках. Все это было для меня любопытно, внове, потому и запомнилось хорошо.
Почти до обеда они приводили себя в порядок, а мы ожидали, кто где расположившись. Бабушка ночью попросилась выйти, но на нее так цыкнули, что она в темном конце убежища сидела до утра не шелохнувшись, там испала.
Мама подошла с малышом и спросила, когда кончится война. Я немного понимал по-немецки, был как бы переводчиком. Закурив дорогуюсигарету, приятно пахнувшую, немец рисовал на коробке для сигарет Волгу и объяснял, где наши, а где немцы. Как я понял, осталось всего 3-4 дня - и Сталинград капут. Из этого я понял, что через три дня немцы Сталинград возьмут, и они приехали на празднование победы.
Видел я и других немцев. В первый день, когда меня чуть не увели в колонну для пленных, к нам в убежище заглянул грязный и оборванный немекц и рявкнул:
- Масле, яйко, моляко - бистро!
А сам схватил самый большой зеленый помидор, надкусил его, по подбородку потекли зелуные слюни. Потом выругался по-немецки и ушел.
Приходили и другие. Помню, как один из них пришел к нашему убежищу, спросил, как обычно, "яйко, масло, млеко", и увидел на деревянном щите маленькую кастрюлю с ручкой, в которой мама варила манную кашу малышу. Сваренная каша остужалась на сквознячке. Немец взял за ручку кастрюлю, вылил кашу на землю - она еще не успела остыть - и забрал кастрюлю с собой. Заглянул в убежище, поморщился и выругался по-немецки, и ушел. Больше ничего он не взял, да и брать было нечего.
В другой раз толстый пожилой немец увидел в углу горшок с прокисшим молоком, который остался еще с тех времен, когда у нас была корова. Снял крышку с горшка, ткнул пальцем в присыпанное землей зелье, вытаращил глаза и громким голосом гаркнул "шайзе!" и пригрозил в нашу сторону кулаком. Я даже подумал, что он сейчас выместит на ком-нибудь свое зло.
А однажды пришел паразит в немецкой форме, выгнал нас из убежища и начал трясти все наши узлы и перетряхивать все, что там было. А бабушку, которая не хотела уходить, чуть не пристрелил. И только второй солдат, заглянувший в убежище, увидев своего товарища, отозвал его. Это и спасло бабушку от верной смерти, этот уже наставил на нее винтовку и щелкнул затвором. Наша бабушка была бесстрашная и никого не боялась.
К этому времени мы уже разобрались в форме одежды и отличали немцев от румын и итальянцев.
Когда я принес из садика несколько листовок немецких сложенных вчетверо и замызганных, и рассказал, что видел две винтовки с воткнутыми в землю штыками, то сразу все вспомнили тех пленных, которых во второй день немцы нагрузили ящиками с патронами или минами, и которых наши же, наверное, подстрелили, то больше всех сокрушалась мама, говоря:
- Бедные, они сдались, чтобы выжить, а им уготована участь погибнуть от своих же.
Мы и не догадывались, какая участь уготована остальным пленным, которых угнали в лагеря. В листовках лагеря описывались как санаторий. Трехразовое питание, три раза в неделю - кино, еженедельно - баня. На картинках пленные играли в футбол. Командирам разрешается носить холодное оружие... И другие прелести. Возможно, кто-то и клюнул на немецкую пропаганду.
Конечно, и дед и я молчали про склад с оружием, который мы схоронили в пещерке маленького садика.
Наша спокойная жизнь продолжалась несколько дней после прихода немцев. Сначала откуда-то из-за бугра Городище начали обстреливать наши же из минометов. Говорили, что за Разгуляевским бугром, где-то в районе аэродрома за Самарским разъездом стоят наши войска, оттуда и обстреливают. Сначала мины падали около церкви и близ нее, там, якобы, наши оставили много боеприпасов в подвалах церкви, а немцы расположили штаб и госпиталь. Потом мины стали рваться ближе и даже в маленьком саду, а это в тридцати метрах от нас. Хотя мы точно знали, что в саду никаких немцев нет. Значит, мы опять стали на дороге, и каждый недолет будет нашим или близко от нас. Иногда шальная мина взрывалась совсемс близко, и осколки рикошетили от нашего сарая. Однажды осколок срикошетил от внутренней стены сарая и упал прямо в горшок с варевом, у которого сидел дед и подкладывал дровишки в костер. Ходить уже стало небезопасно. Понемногу немцы убрались с соседнего двора и убрали повозки с нашего. Кроме часового у колодца немцы появлялись на улице редко, особенно когда начинался минометный обстрел, то улицы и прилегающие дворы моментально пустели.
Поздно вечером в испачканной одежде и небритый пришел дядя. Немцы беспрерывно бомбили завод "Баррикады", но рабочие оставались и работали у станков, делали пушки. Дядя не знал, что Городище уже заняли немцы, и с кем-то из рабочих пошел домой. По дороге их перехватили немцы, которые гнали колонну с нашими пленными, и загнали в колонну. Видимо, сплошной линии фронта в то время не было. Их взяли в посадках, когда они прошли Вишневую балку. Когда колонна дошла до Городища, их настиг минометный обстрел, и во время суматохи дядя спрятался в водоотводную трубу под дорогой, и там дождался ночи, этим и спасся. После обстрела немцы пленных увели в лагерь, который, как мы позже узнали, был в Гумраке.
Когда дядя пришел, все были рады, потом почти всю ночь говорили. Только под утро успокоились и легли спать.

Утром я, как всегда, встал пораньше, потому что Городище все чаще стали обстреливать снайперы. Особенно опасно было выходить по утрам. Пробравшись ночью на Разгуляевский бугор и засев в каком-нибудь брошенном нашими отрытом окопе (а их там было много!) и пристреляв участок, где сходились по улицам дороги, снайперы стреляли по всему живому, появившемуся на этом участке. Иногда немцы перекрывали движение на этом участке дороги, тогда дорога замирала на какое-то время. Были случаи, попадали под обстрел и гражданские. Пешие находили обход, а вот повозки и машины иногда хоронились за развалинами до ночи. Хуже всего, наши три убежища были незащищены с той стороны и попадали в зону обстрела. Собственно, не сами убежища, а участок между ними.
Немцы часто устраивали проческу Разгуляевского бугра. Было видно, как они ходили и осматривали окопы. На несколько дней было спокойно, но через два-три дня опять появлялся снайпер, и все начиналось сначала. Главное, что мы ни разу не слышали, чтобы снайпера засекли.
Участок между сараем и убежищем не попадал в зону снайперского обстрела. Защищали толстые стены сарая, поэтому мы без опаски могли там быть. Но осколки мин частенько попадали в стены сарая. Опасно было выходить из сарая. Прежде чем выйти, поднимали пилотку на палочке. Но, выйдя, через пару метров мы уже были в безопасной зоне.
Участок между нашим и молодежным убежищем простреливался. Эти 10-15 метров мне приходилось преодолевать частенько по-пластунски и все время держать ухо востро. Чувство опасности преследовало меня на этом участке и в то время, когда обстрелов не было. Иногда все-таки приходилось во время обстрелов своим затылком ощущать, как пуля пролетала в сантиметре от головы. Правда или нет, сейчас это кажется удивительным, но мне в то время казалось, что я слышу звук выстрела, и вовремя пригибал голову к земле, и сам видел, как пуля входит в земляную насыпь нашего убежища или с воем рикошетит. Раз пулей сбило с меня солдатскую пилотку, она отлетела в сторону. После мне пришлось выдумывать своей матери, как это я на голове порвал пилотку. Иногда страх охватывал меня после такого случая, и я долго лежал без движения, не в силах двинуть ногой или рукой. Потом все проходило, и я хоть внешне и держал себя спокойно, но некоторое время страх сохранялся, и я или сидел с родителями, или отсиживался в своем молодежном убежище, или на целый день уходил в сад.
Там, в саду, я чувствовал себя в большей безопасности. Возможно, это ощущалось от прикрытия кручи или ощущения большого простора. Пуля там не могла достать, сад был в низине, а мину одиночные не прилетали. Обычно их падало три или больше.Первая обычно падала далеко, вторая ближе, и только третья могла упасть где-то совсем близко. Мы уже познали хитрости войны, и по разрывам уже не гадали, а довольно точно определяли место попадания и вовремя хоронились. Правда, иногда были, видимо, пристрелочные выстрелы. Они были одиночные. Плохо то, что в отличие от немцев, которые начинали и кончали стрелять по часам, наши могли выпустить одну или несколько мин в любое время суток. Поэтому мы всегда были настороже.
По ночам нас стал все чаще навещать наш кукурузник. Немцы перешли на ночную перевозку боприпасов после того, как снайпер подстрелил несколько солдат и лошадей. Снайпер появлялся и исчезал внезапно, но на весь день улица замирала. Потом, даже когда его не было, все равно немцы опасались днем появляться на дороге. Дорога, соединяющая Городище с городом, была одна. Только перед войной были построены хорошие мосты и дорогу выложили булыжником. 
Первые дни ночью немцам никто не мешал. И вот как-то ночью, когда на дороге былодесяток подвод, вдруг ни с того ни с сего в небе загорались яркие осветительные ракеты, которые медленно опускались на парашютах. На небе ни звука, и вдруг начинал сверху строчить пулемет. Иногда посыпятся мелкие осколочные бомбы. Замирает движение, и немцы, оставив подводы, бегут от греха подальше, и ищут любое урытие в брошенных окопах или в развалинах сараев, потому что попасть под взрыв осколочной бомбы - верная смерть. 
Потом в небе затарахтел мотор кукурузника, он набирает высоту кругами, и оттуда пилот высматривает, что творится на земле. Потом выключает мотор и опять тихо парит, сбросив пару или тройку осветительных ракет на парашютах. Они горят так сильно, что кажется можно читать газету, и освещают все вокруг, медленно опускаясь на землю. И так несколько часов, а иногда и всю ночь, постреливая из пулемета или сбрасывая одну-две осколочные бомбы. Главное, как ни всматриваешься, в небе ничего не увидишь, мешает свет осветительных ракет.
А утром немцы стаскивают убитых лошадей с дороги, а сильно раненых отводят к оврагу и пристреливают.

А наша окопная жизнь продолжалась в обычном темпе. Дни шли чередой, а мы забывали не только, какое сегодня число, а какой день месяца. У нас не было праздников. Мы забыли, что значит вовремя садиться кушать, ибо есть приходилось один, реже - два раза в сутки. У нас не было уже давно хлеба, поэтому все ждали, когда будет что-то сварено, и этим можно будет наполнить живот. Мы жили в пещерных условиях, всегда голодные.
Дядя редко ночевал в нашем убежище, потому что не было дня, чтобы к нам не заглядывали немцы, а он опасался, что немцы могли его забрать на какие-нибудь работы. Я не знал, где он там питался, но исхудал и зарос щетиной, и вскоре стал похож на старика.
На беду у него на левой руке между большим и указательным пальцем на самом видном месте была выведена звезда, которую однажды увидел немец и решил, что дядя - коммунист, и чуть с ним не расправился. И только всей семьей мы убедили его кое-как, что дядя "киндер", т.е. в детстве был дурак и выколол эту звезду на руке. Мама показывала, что у него дети, указывая на нас. Наконец, немец от него отстал, а дядя после этого руку в этом месте чем-нибудь черным замазывал и завязывал тряпкой, чтобы скрыть наколку.
Еще совсем недавно, если бы кто рассказал о тех условиях, в которых нам придется жить, мы вряд ли поверили. Но мы жили, а вернее выживали в моральном и физическом плане. А мы еще и представления не имели, что нам еще предстоит перенести и перетерпеть. Особенно, что предстоит перенести нашей маме.
...
Дед молча переносил голод. У него все хуже становилось с ногами, и на большие расстояния по огородам он уже не мог ходить, а тем более лазить по балкам, но вблизи ходил и обязательно что-нибудь приносил. Так, он принес небольшую железную печку с трубами, потом телефон с наборным диском. Натаскал барабаны с телефонным проводом. Из досок смастерил туалет, хотя в него никто и не ходил. Ходили за развалины сарая. Там было безопаснее в случае обстрела или разрыва мины поблизости.
Иногда я видел, как дед в сарае что-то жевал, но я никогда не подавал виду и старался в это время не смотреть в его сторону. Бабушка и мама, а особенно мама, больше всех страдали и переживали за нас. Тем более голод был не единственным источником наших страданий. Вжимаясь в стенки убежища при нарастающем свисте бомбы или приближающихся взрывах снарядов или мин, они прижимали к себе детей, стараясь телом своим прикрыть их от беды. Даже в часы затишья, когда я с сестрой выходил наружу, они старались держать нас в поле зрения.
На войне, как на войне. Разве ты можешь знать, что будет с тобой сегодня, даже через час или через минуту. Иногда секунды решают, быть тебе или не быть. Было уже много раз, когда во время затишья, когда знаешь, что немцы в это время обедают или ужинают, и кажется ничего не предвещает беды - вдруг прямо над головами слышен шелест летящего снаряда дальнобойного орудия и взрыв его неподалеку в садах. Но он мог упасть и на наше убежище, и разворотить наш накат фугасным зарядом, или упасть рядом - тогда и шелеста снаряда не услышишь. ...
бабушка меньше плакала, она только крестилась и читала молитвы, вернее не читала, а вслух произносила. В это время мне иногда хотелось узнать, что она просит в своих молитвах. Но почти всегда в такие моменты было слышно только ее бормотание. мама в такие моменты просьбы к богу произносила громки и внятно. Дед иногда крестился, но молитв его я не слышал.Меня и сестренку бабка учила молиться и креститься. Я же за это время переписал на бумажках, наверное, сотню бабкиных молитв, но запомнить почему-то не мог.
С приходом немцев нашей семье, и особенно маме, приходилось беречься мародеров, которых было немало. Мы были совершенно беззащитны, и нас мог любой в форме или без вормы обобрать, побить и даже убить. Мы не считалдись тогда людьми. Мама в то время была еще совсем молодая, ей было всего 35 лет, и ей приходилось все время быть начеку. Оня всячески рядилась под старуху, одевала какую-то длинную и грязную юбку с фартуком. По-старушечьи одевала и повязывала платок. Этим своим одеянием она мало чем отличалась от бабушки. Маленький ребенок все время на руках - тоже являлся отвлекающим элементом. Она даже лицо свое пачкала чем-то черным.

Военнопленные и окруженцы

Вечером к нам пришли Саня Дьячков и Алексей Чаленко. Я уже давно не был в молодежном убежище, и мама разрешила мне переночевать с ними. Еще засветло подошел к нам наш военнопленный. Он прямо с ходу спросил:
- Пацаны, кто хорошо знает эту балку и речку Мокрая Мечетка? Нас нужно по балке вывести к Волге и не напороться на немцев. Мы хотим выбраться из плена.
Балку мы знали все, потому что летом шастали по садам, а зимой на коньках катались по разлившейся и замерзшей речке даже до Волги у Спартановки. Я кроме этого ее излазил сейчас в поисках зелени. Поэтому знал, где наши накопали дзоты, и сейчас там немецкие солдаты оборудовали ночные посты, ибо иногда видел, как утром оттуда парами выходили немцы. Да и по ночам было видно, откуда немцы стреляют ракетами, освещая речку.
Санька сразу отказался, потому что утром они с родителями идут в Орловку. Какой-то немец обещал их туда отвезти. А Лешка эту балку знал наполовину. Все смотрели на меня. Было страшновато, но одновременно любопытство брало свое. К тому же об этом не должны знать мама и все наши, иначе - кто мне разрешит? Даже хорошо, что мы одни.
Я уже давно догадывался, что наши снайперы пробирались до Разгуляевского бугра по этой балке. Да и не только снайперы. Я иногда слышал, что где-то за балкой слышны выстрелы, сразу возле церкви раздавались взрывы мин. Значит, по этой балке пробирались по ночам и минометчики. Там же, переждав где-нибудь в балке день, они уходили назад, к своим. Но это мои догадки. Возможно, я смогу в этом убедиться, если мне удастся дойти по балке и речке до Спартановки.
Ну, а самое главное - мне перед друзьями не хотелось выглядеть трусишкой.. Это чувство частенько меня подводило, моя самонадеянность. Это и тогда, когда я влез на яблоню, когда все ребята срывали яблоки, стоя на земле, и после сторож всадил в мою задницу заряд соли с мелкой дробью, это и когда я видел, что вода в Бездонной мутная, как глина, а я с высоты прыгнул и чуть не утонул. Вот и сейчас, глядя на лица приунывших друзей, и чуть не дрожа, меньше от страха, а больше от собственного возбуждения, - я согласился. Хотя точно знал, если бы друзей рядом не было, то я, наверное, крепко бы подумал...
Быстро прокрутил в голове варианты: если со мной что случится, что может случиться с семьей? Ясно, надежда на дядю. О себе я сразу как-то забыл. Только покалывало под ложечкой. Что же будет с мамой, братишкой и сестренкой? Но я заглушил появившиеся сомнения и начал обсуждение нашего маршрута по балке. Алексей Чаленко более подробно рассказал про дзоты. Они там перед приходом немцев с пацанами были и ловили для солдат кур, разбежавшихся после бомбежки. Там же бывал Лешка Савельев, из ребят Аляев, Кузьмин, и, кажется, Быстров, которых немцы впоследствии расстреляли как партизан. Алексей с Лешкой Савельевым вовремя оттуда ушли. Чаленко рассказал, что они натаскали в дзот разного оружия, а их потом там немцы сонными захватили.
От мысли как-то предупредить родителей я сразу отказался. Решили, если я не приду утром, то пацаны сами все расскажут. У меня сердце замирало только от мысли, что будет с моей мамой. Сам решил идти в майке и трусах. Если нас и поймают, то, может, пацана и отпустят. Если же замерзну, то китель и гимнастерку обещал дать пленный.
Вспомнив, что в сарае лежат завернутые в тряпку китель и галифе, оставленные мне тем командиром, который удрал от немцев в моем пиджаке и брюках, я пробрался в сарай и забрал их. Я натянул на себя, перевязав веревками с помощью друзей в тех местах, где болталось, и в таком смешном виде спустился с пленным в балку к ручью.
Осторожно, пригнувшись, хотя я и знал, что здесь пока не опасно, мы прошли по речке сотню метров. Мой попутчик стал квакать лягушкой, и к нам присоединились еще несколько человек. Ночь на редкость подобралась темная, и я не мог определить число присоединившихся к нам.
Не доходя 200-300 метров до первых блиндажей на отлогом берегу речки, нас кто-то тихо окликнул по-русски. Все легли и замерли. Кто-то задний, видимо, не слышал и шуршал камышом или хворостом. Послышался более твердый возглас, хотя и не громко:
- Все на месте, один - ко мне!
Старший, идущий за мной, пополз на звук. Все притаились, как мыши. Через минуту к нам присоединились еще люди. Там, в темноте, я не мог определить, сколько их, но мне показалось, что больше десятка.
Из блиндажей немцы постреливали через равные промежутки времени и пускали в небо ракеты. Стреляли трассирующими по кустам. Издалека было любопытно, а когда мы проползали близ блиндажей, то слышали только посвист пуль над головой, да иногда где-то рядом зашипит или отрикошетит с неприятным звуком. Вода протекала в углублении, и мы не боялись, что пуля кого-нибудь заденет, но опасались, что немцы услышат хлюпание грязи под ногами. Особенно было страшно, когда немцы повесили над нами осветительную ракету на парашютике. Она светит намного сильнее, и очень медленно опускается. Все, в каком состоянии захватила вспыхнувшая ракета, все замерли. Кто-то лежал в луже или в грязи, и шепотом матерился. Я оглянулся, и мне показалось, что здесь было десятка два человек. Немцы выпустили несколько очередей по кустам, и все стихло, ракета погасла, все моментально вскочили, и мы прибавили скорость движения.
Не помню, как мы проползли мимо первого блиндажа после этой осветительной ракети и лежания в грязи, когда страх сковывал все тело, но теперь страха уже не было, и все, пригнувшись и гуськом, почти бежали за мной. Второй блиндаж прошли смелее. Все были испачканы с головы до ног. Особенно смешно теперь казалось, когда я вспоминал, в каких позах лежали солдаты. Один сидел в странной позе, другой - носом в грязи, и боялся пошевелиться. У некоторых я увидел оружие. Я даже пожалел, что не сказал про спрятанное оружие. Его на всех бы хватило.
Я не знаю, как это выглядело издалека, но вблизи при сильном свете ракеты все были синими и походили на мертвецов. За Саркизовым садом мы все почти бежали. Там блиндажи были далеко от речки, и на левой стороне была степь, поэтому немцы почти не стреляли, да и мы шли на приличном расстоянии от них. Кто-то из солдат даже попросил идти медленнее, но присоединившийся к нам командир уже по-настоящему командовал. Он даже пригрозил отстающему.
Последние 2-3 километра, которые я знал плоховато и был не совсем уверен, мы большую часть пробирались почти ползком. Не доходя до разрушенного мостика, где уже чуствовался запах Волги и виднелась ее водная гладь, я решил остаться и идти домой. Подполз командир, стал меня уговаривать, обещал награды и взять сыном полка, но у меня была семья, и я указал на водосточную трубу около разрушенного мостика и сказал, что возможно, если она где-то не засыпана, то приведет их к Волге или совсем близко около Волги. Мы с пацанами там зимой разжигали небольшой костер и грелись.
Хотя мы и были в относительной безопасности, все поместились в углублении, но все-таки соблюбдали осторожность. Никому не хотелось умирать так близко от своих. Все скучилсиь около командира, он уже был признан старшим, и все ему повиновались. Я их насчитал 14 человек, хотя сейчас в этом не уверен. Командир послал одного в трубу на разведку. Обо мне, кажется, совсем забыли, и я переполз открытое пространство у небольшого котлована, и юркнул в кусты. Хорошо еще, что была темная ночь. Иначе немцы, наверное, заметили бы движение такого количества людей одновременно.
По речке я шел безбоязненно. Я снял с себя военное, и шел в одних трусах, майке и тапочках. Галифе и гимнастерку я связал веревками и нес в руке. Мокрая одежда все равно сохраняла тепло, и как только я ее снял, сразу замерз. Это заставило меня прибавить шагу, благо было темно и в двух уже шагах ничего не видно. Я шел и думал. Если меня в таком виде встретят немцы, то я брошу узелок в кусты, а на пацана, да еще голого, просто никто не обратит внимания. Конечно, я боялся. Но чувство гордости, что я сделал доброе дело, тоже грело меня. Я еще долго прислушивался, но в той стороне, где я оставил группу, не слышно было сильной перестрелки. Как обычно, то здесь, то там взлетали ракеты - и ара автоматных очередей по кустам.
Иногда мне приходилось обходить овраг, который начинался где-то в пол. Я решил по оврагу выйти в поле по правой стороне речки и идти по полю. Мне помнится, что с той стороны я не слышал выстрелов. К тому же, там выше проходила где-то дорога, по которой рабочие ходили на работу на заводы в мирное время.
Напав на первый встречный овраг, я свернул и пошел, все больше забирая вверх по оврагу. Выбравшись к началу оврага, я набрел на проезжубю дорогу. Она была давно не езженная и заросшая, но колея была видна даже в темноте.
Над речкой по-прежнему через равные промежутки времени взлетали ракеты и слышны были автоматные очереди, но я был далеко, и измерял шагами время в промежутках между ракетами. Стреляли по балке реже, и промежутки были большие, значит, я уже близок к мосту. Бег окончательно меня согрел, вечер был сравнительно теплый, и майка и трусы высохли.
Я подходил к самому опасному участку вблизи села. Засада могла поджидать и на мосту, и на улице могли встретиться патрули, поэтому я не стал испытывать свою судьбу, и решил спуститься опять к речке по балке. Там уже по знакомому пути еще затемно можно вернуться к себе в молодежное убежище, где, наверное, не спят и ждут моего возвращения мои друзья.
Я подошел к невысокому оврагу, спускающемуся к речке, спустился вниз, иоказался в густых зарослях терновника. Продираясь к речке, я исцарапал руки и ноги, пока не догадался опять напялить на себя командирскую одежду. Руки, ноги и даже грудь у меня были исцарапаны и горели. Я спустился к речке и по ней благополучно добрался домой, предварительно вымывшись в речке, постира майку и трусы. В военной одежде и с майкой и трусами в руках я ожидал встретить удивление моих друзей, но спустившись, увидел их спящими, и даже обиделся. Но вскоре, удовлетворенный приключениями, я тоже уснул.

Друзья, проснувшись рано, так и не дали мне поспать. Хотя я и противился, но сам, раздираемый чувством сделанного дела, хотел им рассказать. Они слушали, разинув рты, а я чувствую себя героем, рассказывал подробности, конечно кое в чем и приврал. Я уже давно не чувствовал в себе такого подъема.
Утром, как ни в чем ни бывало, я сбегал к колодцу и принес воды, а потом завалился спать. Пацаны разошлись, а я спал до тех пор, пока мне не крикнули, что пора идти есть. Мама удивилась и даже спросила, не заболел ли я. Но я ничего им не сказал, да и пацаны после не приходили в тот день. Я был один.
На следующий день Лешка привел солдата, который скрывался от немцев. Было удивительно, как он до сих пор уцелел и не попался на глаза немцев, и его не отправили в лагерь. Но оказалось, что их троих немцы держат для устройства конных привязей и блиндажей на Сухой Мечетке. Поскольку работа заканчивается, то пленный опасался, что их отправят в лагерь. Вот они и искали способ удрать к нашим. Они уже давно работают у немцев, и им разрешают без конвоя ездить с бочкой за водой, работать на кухне и собирать дрова. Ночевали они тоже в блиндаже без охраны. Не знаю, как они вышли на Лешку, скорее всего случайно у колодца, когда кто-то из них заливал бочку водой, а он привел пленного ко мне.
Несколько минут он расспрашивал меня про вчерашний поход, потом уговаривал, чтобы я помог им. Они уже знали про лагерь в Гумраке, и не стремились туда попасть. Я согласился, но пленный вечером не пришел. Я даже несколько раз был у колодца, день был пасмурный и часто накрапывал дождь. Я и сам не очень хотел идти с ними по грязи.
К вечеру пришли трое, мне уже расхотелось идти, но раз обещал, то нужно идти. Спустились вниз к речке, нас ждали еще двое. Моросил редкий нудный дождь. Я как и в прошлый раз одел командирскую одежду. Вспомнив, как в прошлый раз мне приходилось ползать по грязи по сырому руслу речки, я решил изменить курс и выйти по примыкающему оврагу в степь.
Ползая впотьмах по кустам, я нашел шахматную тяжелую доску с красивыми, видимо из слоновой кости, фигурами. Доска, обделанная медью, привлекала своим оформлением. Кто знает, как она сюда попала? Я еще не видел такой красоты. Когда я открыл доску, то белые фигуры даже засветились в темноте. Мне было жалко их бросать, но они были тяжелые, и при движении фигуры гремели. Попутчики мои на меня зашикали и приказали бросить шахматы, даже угрожали. А тут я не могу найти тот овражек, по которому я два дня назад спускался в овраг и сады. Пришлось шахматы оставить в окопчике, отрытом еще нашими солдатами.
Побродив по садам, я все-таки нашел этот овражек. Он с нашей стороны сильно зарос шиповником и боярышником. Вымокшие и исцарапанные мы продрались сквозь зарсосли и вскоре поднялись по оврагу в степь. По редким очередям из автоматов и сигнальным ракетам отсюда хорошо были видны немецкие блиндажи на той стороне речки. Сегодня стрельба кажется была менее интенсивной. Видимо, немцам тоже такая погода мешала.
По невспаханному полю идти хорошо, и мы прибавили ходу. Несмотря на то, что всего два дня назад я уже прошел этот путь, я не был уверен, что по правой стороне речки не было немцев. Я все время думал, что где-то обязательно должна быть какая-то засада.. Поэтому приходилось останавливаться, если впереди из темноты возникал даже куст или группа карагача или боярышника. Солдатскую одежду я не снимал, но моросящий дождь вымочил меня, да и всех остальных, до нитки.
Потом чувство страха немного притупилось, от быстрой ходьбы все разогрелись. Все молча шли не гуськом, как по балке, а кучкой. Мне даже подумалось, напорись мы сейчас на какой-нибудь секрет, и одной автоматной очередью один немец сможет всех нас уложить. К тому же в этот раз не было у них командира, а это тоже плохо. Я же в командиры не годился, наоборот, они на меня покрикивали, потому что мы далеко углубились в степь, и я потерял ориентиры. Мы прошли мимо начала оврага. Пришлось возвращаться и идти в сторону речки. А это было небезопасно.
Благодаря немецкой ракете я увидел вдали темное пятно кустарника посреди поля, и понял, что здесь начало оврага, которое я пропустил. Спустились в овраг, продираясь через кустарники спустились к речке и пригибаясь подошли близко к немецким блиндажам. Там уже пришлось не только кланяться в то время, когда из блиндажей немцы обстреливали из автоматов кусты, но в некоторых местах ползать. Последний блиндаж мы преодолели вблизи Спартановского моста. Здесь мы были уже в безопасности. Дальше я, как и в первый раз, не пошел, ибо заранее их предупредил, рассказал, как можно проползти дальше. А там уже Волга.
Я медленно пошел назад, прислушиваясь, нет ли стрельбы за спиной. Так было в прошлый раз. Сейчас у меня было больше времени, и я смог бы задержаться, но дождь все моросил, и у меня, кажется промокли даже все кости.
Я дощел до своего оврага, поднялся, испачкавшись в липкой глине, которая размокла под дождем, и ноги разъезжались. Обратной дорогой я чуть ли не бежал. Мне хотелось петь песни. Этот второй поход с пленными вдохновил меня, и я дорогой размечтался, что когда эти солдаты расскажут нашему командованию, как я выводил пленных из немецкого тыла, и организуют через меня такие же проходы. Потом опять пожалел, что забыл предложить взять из нашей пещерки винтовки.
Когда опять спустился по оврагу в сады, не смог найти окоп, где я оставил такие замечательные шахматы. Решил, что при случае надо сходить туда днем и поискать. Но этому не суждено было сбыться.
На речке я вымылся и вернулся в свое молодежное убежище., но ни Лешки, ни Сашки не было. Некому было даже похвастаться.
Утром у колодца я встретил паренька с "Красного Октября", который искал своих родителей. Здесь, в Городище, их не оказалось, но кто-то из знакомых ему сказал, что их видели у переправы через Волгу. Он решил вернуться назад, и я долго в убежище рассказывал ему, как можно вернуться назад. Часть балки и речки было видно с нашего пятачка. Он решил вечером пойти.
Вечером к нашему убежищу подошел наш солдат в шинели. Он отвернул борт шинели, показал кубики в петлице и сказал, что он командир и ему срочно нужно к своим, в Сталинград. Я еще не отошел от прошлой ночи. Вспомнилась слякоть, грязь, дождь... Потом указал на Сергея с Красного Октября и сказал, что он дорогу знает и проводит до самой Волги. Ему самому тоже туда нужно. Они ушли по балке, а я с каким-то беспокойством через час тоже спустился к речке и увидел раненого. Была ночь, и мне показалось, что это тот парень - Сергей с Красного Октября.
Раненый парень лежал у самой речки, а голова была ниже туловища у самой воды. Ранен он был в шею навылет. Он был еще жив, с большим трудом он вдыхал воздух и так же медленно выдыхал, а из раны в ше на грудь вытекали кровавые пузыри. При вспышке ракеты я увидел его уже синее лицо, оно было опухшее до такой степени, что не видно было глаз. Ночь только еще наступила, к тому же периодически свет от ракет дали мне возможность увидеть, а сам факт обострил мою память. Я почему-то подумал, что если бы я пошел с тем военным, то мог лежать здесь. Парень был без фуражки, но в пальто, похожем на пальто Сергея.
Возможно, я ошибся, но на меня этот случай так сильно подействовал, что я долго не мог прийти в себя. Мне стало даже дурно и стошнило, после чего стало легче. Я оттащил парня от речки, принес какой-то травы, чтобы подложить под голову. Пока я рвал траву, парень уже не дышал. Я понял, что парень если еще и не умер, то все равно он не жилец. Потоптавшись около и от собственного бессилия не зная, что мне делать, и еще надеясь услышать свистящее дыхание, я некоторое время ждал, стоя поблизости. Так и не дождался и пошел с речки к себе. 
На этот раз я не стал ночевать в молодежном убежище, пошел к своим. Наши уже спали. Бабушка спала на узлах в глубине убежища, и туда было не добраться. Сестренка была, видимо, с бабушкой, дедушка спал на полу. Мама сидела с Колей у входа на маленькой скамеечке. Мальчишка спал, а мама боялась даже пошевелиться, чтобы его не разбудить, хоть ей было очень неудобно сидеть в таком положении. Чуть повернувшись ко мне, шепотом спросила:
- Замерз, сынок?
Мне так захотелось кому-то просто поплакаться, но я что-то пробормотал, лег на пол рядом с дедом. Он, видимо, даже не заметил моего присутствия.
...После этого я долго чувствовал какую-то вину, вспоминал и мысленно казнил себя, ну почему я не остановил их, когда они засветло пошли в балку? Грешным делом, я даже подумал, что, возможно, какой-то предатель в командирской форме узнал и решил расправиться с пацанами, переправлявшими пленных к своим. Потом я все-таки решил, что парень убит шальной пулей, которые я ежедневно слышал много раз. Да и в том, что это был Сергей, парень с Красного Октября, я не был уверен.