Иван Безуглов. Воспоминания сталинградца. Наши!.

И все-таки, хоть печка топилась практически сутками, но дом зиял щелями, и дуло из всех щелей из подвала, как мы их не заделывали, и к утру дом выстужался. Иногда, проснувшись, я чувствовал, что мои волосы примерзли к стенке, особенно когда на дворе был сильный мороз или ветер дул в окно, хотя оно почти все было забито досками.Часто среди ночи разворачивался и ложился ногами к окну, но было не очень приятно чувствовать у своего лица ноги соседа. У окна я рядом с дедом спал. Он на ночь одевал на голову шапку, а я в шапке спать не мог. Вот, в таких условиях приходилось зимовать. Ночные налеты самолетов на станицу, которых так боялись станичники, нас почти не тревожили, мы и не такого насмотрелись и пережили в Городище. Да и хорониться было негде, кроме как в ветхом подвале под домом, что было не безопасно.
На ближайшей улице немцы разбирали дом, видимо на дрова. Раньше этим занимались военнопленные под присмотром немцев, но видимо лагерь куда-то увезли, и немцы сами ломали и крушили еще не старый дом. Я сказал деду, и вооружившись топором и пилой, мы с ним отправились к этому дому. Дед спросил, что можно взять на топку. Пожилой солдат указал на толстую балку, всю утыканную гвоздями, и на довольно сносном русском языке спросил, не сталинградцы ли мы. Получив утвердительный ответ, он разрешил набрать поломанных досок и щепок, оставшихся от погрузки дров на машину. Мы с дедом все это увязали и волоком, как на санях, потащили домой. Потом мы вернулись и пилили эту твердую как железо балку. Немцы посмеивались, видя, как мы с ней мучаемся. Если это было бы в Городище, сколько строительного добра можно было набрать! Дед подбирал ржавые гвозди, строительные скобы и разный строительный хлам, хотя знал Что все это мы не увезем в Городище, о чем он будет часто после сожалеть.
Чем ближе были наши войска, тем с меньшей опаской я выходил на улицу. В станице уменьшилось количество немецких войск, почти не слышно и не видно было полицейских, но по ночам так же ходили немецкие патрули. Народ валом шел в церковь. Мама, несмотря на наше безденежье, тоже ходила в церковь и покупала свечку. Говорили, что поп даже провозгласил здравицу в честь наших доблестных воинов. Я думаю, что это правда, потому что уже слышалась канонада, и по ночам зарево было видно где-то за Чиром. Все ждали прихода наших войск.
Помню последний день оккупации. Немцы, проживающие в доме напротив нашего, в этот день праздновали какой-то свой праздник, по-моему, рождество. Офицеры уже не щеголяли, как прежде, хотя были прилично одеты, и мало бывали на улице. К середине дня в доме царило оживление, и даже слышались песни на их языке. К вечеру подъехал грузовик, куда они погрузили какие-то ящики, сняли телескопическую антенну и уложили в кузов. Сами же сели в кузов черного грузовика с зарешеченными окнами и уехали.
Ночью на улице послышалась ружейная стрельба, потом все стихло. Мы все не спали, сгрудившись в углу на нарах подальше от окна. Мы с нетерпением ждали прихода наших. Даже постоянно коптивший пузырек с тонким фитильком был потушен. Послышался скрип снега у нашего крыльца, и кто-то громко спросил:
- Немцы или полицаи есть?
Кажется, бабушка ответила:
- Открывайте, дверь не заперта!
Дверь отворилась, и на пороге появились два наших русских солдата в серых, таких родных, шинелях. Один осветил нас фонариком и спросил:
- Сталинградцы?
- Сталинградцы, сталинградцы, - в несколько голосов ответили мы. Все стали подниматься с нар. Все были одеты. Увидев на столе снарядную гильзу "катюши", солдат зажег ее зажигалкой. Как только фитиль разгорелся, мы увидели солдат в погонах. Погоны мы видели впервые. Мама и бабушка тянулись обнять и прижаться к солдатам. Наши пришли!
Пожилой солдат посмотрел на нашу нищету, и слезы покатились по его небритым щекам. Сестричка Таичка исподлобья смотрела, переводя глаза с солдата на маму. Проснулся братишка Коля и тихо заплакал. Мама развернула одеяло. Пожилой солдат взглянул на эти живые мощи. В действительности живыми были только глаза. Ворочались ноги и руки-палочки, коленки-яблочки и вздувшийся, но уже начавший опадать животик, и лицо старичка-мальчика. Глянул старый солдат и спешно начал снимать и развязывать свой вещевой мешок. Вынул оттуда несколько сухарей, полбуханки хлеба и несколько кусочков сахара, завернутых в тряпицу.
- Да как же вы тут жили? - только и вымолвил. Повернулся, сложил остатки содержимогов вещевой мешок, накинул его на плечи, взял винтовку и вышле. Уже со двора крикнул:
- До утра никому не выходить!
Молодой солдат или офицер, видимо, вышел раньше, и я его не запомнил. Когда я вспомнил и стал говорить нашим, что у солдата на плечах погоны, то этого, оказывается, никто не заметил. Все были потрясены случившимся, хотя все так ждали этого момента. Я же запомнил все до мельчайших подробностей.

...

До утра так никто и не уснул. "Катюшу" мы затушили, а коптилку-фитилек не разжигали. Разговаривали почему-то шепотом или в полголоса. Мама и бабушка плакали. Слезы радости от встречи перемешивались со слезами горечи. Вспоминали жуткие моменты, дни, недели, месяцы, когда были на грани жизни и смерти. Мама вслух благодарила судьбу, приведшую нас в эту станицу, и тетку, предложившую свой дом, и детей, благодаря кому и мы все остались живы. Бабушка шепотом читала молитвы. Дед, как всегда, переносил все молча. Его не было слышно. Да в этот момент, в темноте, было трудно определить, спит он или бодрствует. Я, лежа рядом с ним, чувствовал, что и он сильно переживает, только благодаря своему характеру не хочет показать свою слабость.
К утру в станице не осталось ни одного немца. Полицейские и староста тоже не показывались, и видимо хоронились где-нибудь у знакомых и родственников, кто не удрал вместе с немцами на запад. Немцы заранее вывезли всю свою технику и добро.
Днем и ночью по улицам станицы шли группами и по одиночке солдаты всех мастей. Слышно было, как по центральной улице проходила тяжелая техника, и слышны гудки машин. Меня уже нескольо дней мама не пускала далеко от дома, а как же мне хотелось увидеть, как бегут немцы! Дров мы с дедом немного запасли, но топили экономно, и уже к середине ночи замерзали. За хворостом ходил один дедушка, да и что он мог принести с его больными ногами? Днем мы наблюдали, как офицеры грузили свои вещи и уезжали, и радовались, что скоро наши придут, но вечером, когда в том же доме поселились солдаты, наша радость поблекла. Как быстро менялось положение на улице, так же менялось и наше состояние. Поэтому приход наших солдат в наш дом был таким желанным и таким неожиданным.
Время до утра тянулось так медлено, но мы подчинялись приказу солдата из дому не выходить. Мы все лежали притихшие, и все молчали. Разговаривали только мама с бабушкой. Я знал, что и дед и Таичка не спят. Тихонько посапывал малыш.
Воспоминания и возбуждение от пережитого постепенно перешло в благодарность к богу, что он не дал семье погибнуть, и благодаря детям спас семью. Потом начали думать, как жить дальше, где достать хоть немного молока, чтобы поставить на ноги малыша? Где найти доктора, чтобы показать малыша? Бабка сразу заявила, что как только приедем на родину, в Городище, она знает, где в балках растет трава для малыша. Потом перешли к обсуждению, как скоро мы отправимся в Городище. Хотелось бы пораньше, чтобы успеть посадить в огороде. Бабушка мысленно была в Городище, и хотя знала, что там ничего не осталось, представляла, как мы накроем крышей оставшиеся стены курятника и будем там жить, пока не построим что-нибудь посолиднее. Я тоже представил, как мы там расположимся в курятнике впятером, если даже ноги там нельзя будет вытянуть. Как ей хотелось в свои стены, пусть и в тесноту, но было бы тепло. Мы все лежали по своим нарам, уже не жались к углу подальше от окна, и никто не вмешивался в их разговор. Как крепко верили эти женщины в жизнь! Они жили и страдали во имя будущего своих детей. Месяцами жили на грани смерти. Кто может оценить самоотверженность и самоотдачу этих хрупких женщин, разбитых и попранных физически, но твердых духом и верящих в жизнь? И сейчас, когда пришло долгожданное наше освобождение, они говорили не о себе, не о своих болячках или о получении каких-либо льгот, а о скорейшем освобождении детей от рабских пут и скорейшем возвращении в Городище, к стенам, которых еще нет, к голому двору, где остались стены курятника, така как все остальное разбито и сгорело.

***

Дождавшись утра, я с дедом отправился в станицу, на всякий случай прихватив с собой мешки. Навстречу нам попался мужик, по виду - сталинградец, тащивший на санках мешок с зерном. Он нам и сказал, что на окраине станицы горят амбары с зерном. Когда мы прибыли туда, то увидели жуткую картину, как горит хлеб. Амбары были деревянные из толстых брусьев, их растаскивали мужики, а зерно по краям уже горело каким-то неестественным голубым пламенем. Из середины кучи валил белый горький дым. Три или четыре амбара, стоявшие близко друг к другу, горели. Народу вокруг амбаров бало немного, и мы начали выгребать дымящееся зерно из середины кучи и насыпать в мешки.
Зерно было горячее, я без варежек обжег руки. Дед всегда был в рукавицах, сам перелез через горящие бревна и насыпал мешки почти наполовину. Потом я нашел какую-то дерюжину и взял у деда рукавицы, тоже пытался нагрести немного зерна. Набрав достаточно, я пытался поднять, но мешок для меня был тяжел. Дед даже не пытался поднять, и пока он охранял мешки, я нашел какой-то ящик или деревянный поддон, на который мы уложили мешки. У деда в кармане нашлась бечевка. Он тянул за бечевку, а я толкал наше приобретение. Дорога была укатана, и все равно наш ящик часто врезался в кочку или снег. Мы оба были мокрые от пота, он заливал наши глаза, а по спине тек ручьем. Когда мы свернули на нашу улицу, то совсем не могли сдвинуть наш ящик - дорога была разбитая, рыхлая. Я стащил с ящика один мешок и волоком дотащил его до нашего дома, крикнул маме, чтобы она его подобрала, и поспешил обратно к деду. Было жалко бросать ящик, все-таки это были дрова, и мы с дедом притащили его домой.
Потом разбиралидома зерно, часть его была обуглена. А пока, немного отдохнув, мы с дедом отправились опять к амбарам. Там уже копошилось много людей. Мужики оттаскивали горящие головешки. Кругом дымило и горело, а люди выбирали из огня горевшее зерно, в надежде, что из него можно что-то получить. Нас с дедом даже не подпустили к ямам. Собрав несколько потухших головешек, дед связал их припасенным из дома телефонным проводом, и мы волоком потащили их домой.
Пшеница и рожь, которую мы привезли, настолько пропахла дымом, что сколько мы ее не отваривали, запах не улетучивался. Кроме этого, каша, приготовленная из мятых и отваренных зерен, была горькой. И все равно это был хлеб. Мама пекла из зерен лепешки, которые с супом, сдобренным кониной, укрепили наши силы и улучшили наше здоровье. Постепенно мы привыкли и почти перестали замечать запах гари и горечь.
Топить мы приспособились ящиками от противотанковых мин. В первые же дни после того как вошли наши, трофейщики обнаружили большое минное поле по реке Чир и вдоль берега. На берегу были навалены штабеля противотанковых мин в деревянных ящиках и аккуратные стопки противопехотных круглых металлических мин. У них были изъяты запалы. Первыми к их разукомплектованию приступили мы с дедом. Мы сбивали крышки деревянных ящиков, вытряхивали толовые шашки на снег, а ящики тащили домой. Ящики были дубовые или буковые и долго и жарко горели в печи. Пяток ящиков я приволок домой с толом. Ящики пошли на дрова, а тол я отнес в погреб. Весной после ледохода я менял кусок тола на пойманную рыбу пацанам, которые глушили рыбу толом. Трофейщики когда обнаружили пропажу ящиков и части противопехотных мин, быстренько собрали и вывезли оставшиеся мины с берега Чира. Я потом избавился от тола, после того как взорвались браться Быстровы, тоже сталинградцы. Обидно то, что их родители знали, что они глушат рыбу толом. В этот день они семьей собрались ехать в Сталинград, и уже были на тележке упакованы все вещи. Братья, один на год постарше меня, а второй младше, решили по дороге глушануть рыбы. В гранату РГД они по ошибке или по незнанию всунули запал от противотанковой гранаты. Он немного длиннее, поэтому старший отогнул защелку, которая удерживала запал от выпадения. Решили бросить недалеко от нашей улицы. С ними увязалось несколько пацанов, и хорошо еще, что старший Быстров, прежде чем бросить гранату, к которой были привязаны две толовые шашки для усиления взрыва, приказал мальчишкам отойти на безопасное расстояние. После того как он взмахнул рукой, раздался сильный взрыв, который разнес братьев на куски. Запал от противотанковой гранаты - мгновенного действия, и он мгновенно сработал, вместо 20 секунд РГД. Я как только узнал об этом случае, ночью отнес оставшиеся толовые шашки и выбросил у взорванного моста.

***

После прихода наших мы с дедом по льду ходили на ту сторону Чира за корягами, принесенными прошлогодним паводком. Но там тоже было не безопасно. Стали вытаивать под солнцем желтые флажки с черепом, установленные еще немцами. Попадались и трафареты, установленные нашими минерами, где на фанерке чернильным карандашом было написано "Мины". Но мы уже натаскали дровишек, да и топить стали меньше, потому что с каждым днем становилось все теплее. В комнате, куда мы перешли после ухода Шелковниковых, было намного теплее. Когда были сильные морозы, мы подтапливали комнату буржуйкой. А в остальные дни жили и спали на наших неизменных нарах, сооруженных дедом по приезде сюда.
Однажды я попробовал свою печку топить толовой шашкой, но она дымила черным жирным дымом и противно воняла. После я узнал, что она могла взорваться при высокой температуре.
У противопехотных мин мы вырубали зубилом окошко и вытаскивали много небольших блестящих металлических шариков, которые использовали, стреляя из рогатки. По вечерам пугали девчонок, бросая горсть их в валенок или за ворот пальто. Военные пацаны и игры военного времени.
После того как минеры разминировали Чир и прилегающие к станице берега, я рассказал пацанам, как я несколько дней назад ночью бежал по реке больше двух километров. Мне не верили, да я и сам считал себя обманутым. Как это, пробежав более двух километров по минному полю, не задеть ни одну из них. А саперы вытащили их на берег более сотни. ...
После прихода наших я получил полную свободу. Я свободно ходил по станице, у меня появились друзья из сталинградцев. Мы были относительно сыты. Мама ходила к богатым казакам, мыла полы, за что приносила хлеб или овощи, чем разнообразила наш стол. По вечерам у горевшей печки только и разговоров - о быстрейшей поездке в Городище. Особенно у бабушки слова - быстрее домой - не сходили с уст. Она, видимо, чувствовала свои последние денечки, и спешила потому домой. Мама каждый раз приносила новости о завершении окружения в Сталинграде. Радио у нас не было, газет - тоже. Пользовались только слухами. От пацанов тоже иногда перепадало услышать о делах на фронте.
В разрушенной мельнице мы обнаружили бывший немецкий склад боеприпасов. Сама мельница сгорела, но за толстыми стенами дореволюционной постройки из красного кирпича скопилось много снарядов и мин, которые немцы не успели вывезти. До нас кто-то уже там поработал, видимо освобождая деревянные ящики, и сваливая снаряды к стенке как попало. Пацаны извлекали порох из гильз среднего калибра, для чего вставляли снаряд в отверстие колеса от пушки и раскачивали гильзу до тех пор, пока снаряд не выскакивал из гильзы. Артиллерийский порох в виде соломки использовали вместо спичек, обмакивая его в зажигательный снаряд от крупнокалиберного пулемета. Такой снарядик я подарил деду, были они и у меня. В крупнокалиберных снарядах вытаскивали порох толщиной больше пальца с отверстием в середине. Зажигали внутри такую порошину с помощью винтовочного пороха, такая порошина со страшным свистом, как ракета, взлетала вверх, куда ее направляли. Иногда, соскочив с камня, она со свистом гонялась за кем-нибудь из пацанов, порою опалив волосы или прожигая толстое пальто.
Я считаю себя счастливчиком, потому что более осторожно освобождал снаряд от гильзы и всегда уходил из группы, если чувствовал, что кто-то был нетерпелив или не осторожен. Так, двоих пацанов убило и нескольких ранило у этого колеса.
После этого случая стены склада опутали колбчей проволокой, и поставили рядом охрану, чем, возможно, сохранили не одну пацанскую жизнь. Но парни прихватили боеприпасов в запас, и еще долго можно было по вечерам слышать выстрелы и взрывы. Стреляли просто из винтовочного патрона. Вытаскивали пулю, наполовину отсыпали порох, из второй половины пороха делали дорожку, а пулю заталкивали в патрон. Поджигали порох, огонб доходил до патрона, и пуля вылетала со звуком выстрела. Убить она, конечно никого не могла. Стреляли иногда, даже держа патрон в руке.
Пацаны просто играли, они были бесшабашны. Сплошная безотцовщина, они никого и ничего не боялись, а с наступлением весны приходили домой только ночевать, как-то перебиваясь зеленью или куском хлеба, может, последним, утащенным у матери. Женщины из сил выбивались, чтобы накормить младших, а старшие, получив свободу и безнаказанность, совсем отбились от рук.
Кого приучили с малых лет к работе, уже в 14-летнем возрасте кормили семьи. А кто отбился от рук, те воровали или убегали в город. И даже те пацаны, которые работали в колхозе или на рыбозаводе, вырвавшись в выходной день, потешались стрельбой или бежали гурьбой за счастливчиком, раздобывшим взрывчатки, на речку, подбирать глушенную рыбу. Я, пока было холодно, в своих валенках промышлял дровами. С дедом или один каждое утро бежал в валенках на берег за хворостом. Мама с бабушкой целыми днями отваривали в ведре зерно, чтобы совсем освободиться от запаха гари и горечи, а для этого надо было, чтобы печка жарко горела. Да и тепло в нашем худом доме было нужно. После обеда было мое время. пацаны с утра гурьбой ходили на бывшую мельницу, где-то и что-то искали по балкам. Мне же приходилось ходить одному, а это - не интересно.