Евгений
Евсигнеевич Голубинский
Воспоминания
(Кострома, 1923. Переизд. с сокр. М., 1998)
6. СЛУЖБА МОЯ В АКАДЕМИИ
Я был переведен из Вифании в Академию на кафедру Русской церковной истории 11 января 1861 года. На кафедру Русской церковной истории, отделенную в особую кафедру от общей церковной истории, при нашем окончании курса назначен был Н. К. Соколов, который в конце 1860 г. отправился за границу в семействе гр. Путятина, под официальным предлогом изучения памятников, касающихся новой истории Западной церкви. Историю своего перемещения в Академию я вовсе не знаю. Меня не спрашивали, желаю ли я быть перемещенным, и предварительно не сообщали мне, что намереваются перевести меня, а когда перевели, то прямо сообщили мне, что я переведен. Должно думать, что переведение мое состоялось по предложению и по желанию А. В. Горского, под ближайшим, так сказать, надсмотром которого состояла русская церковная история. Повествование о своей ученой деятельности в Академии я начну с кратких сообщений о ректорах Академии, при которых я служил.
Ректора, при которых я служил.
Первым ректором в Академии, при котором я начал службу, был Савва Тихомиров, переведенный из ректоров Московской духовной семинарии и назначенный на один день ранее моего назначения в бакалавры Академии — 10 января 1861 года. Назначением Саввы в ректоры обиделись профессора. Обыкновенно в ректоры Академии назначались люди, окончившие курс ее более или менее высоко и перед тем, как быть назначенными в ректоры Академии, более или менее долго служившие преподавателями в ней. Хотя Савва окончил курс магистром, но ни малейшей претензии на то, чтобы стать профессором Академии, не имел. Правда, что в бытность синодальным ризничим он издал указатель ризницы и библиотеки. Но этот указатель, вовсе не принадлежащий к числу ученых трудов, как всем известно, составлен был не им самим, а по его найму его товарищем по Академии Алексеем Егоровичем Викторовым1.
Сам митрополит Филарет сознавал необычность назначения Саввы в ректоры Академии и, отправляя его в Академию, снабдил его письмом к А. В. Горскому, в котором просил профессоров Академии благосклонно принять его, а Александра Васильевича просил не оставлять Савву своими советами по управлению Академией. Я не имею никакого понятия о том, что за лекции читал Савва студентам, но не может подлежать сомнению, что лекции эти представляли нечто весьма неважное. В его правление вовсе не по его, впрочем, инициативе профессорами Академии решено было издавать церковно-исторический словарь, но все дело ограничилось одними словами. Только немногие из профессоров написали по нескольку статей для первого выпуска словаря. В числе этих немногих был и я. Одна из моих статей, написанная для словаря, привела в великое смущение А. В. Горского, к которому они были представлены, это именно статья об Авраамии Ростовском, а привела в смущение смелой критикой позднейших сказаний об Авраамии (см. в "Прибавлении" к главе о монашестве в моей "Истории"). Возвращая мне статьи, Александр Васильевич написал мне записку, в которой настоятельно советовал мне не быть слишком смелым в критике.
"Достопочтеннейший и любезнейший Евгений Евсигнеевич! Препровождаю я вам две статьи ваши о преподобном Авраамии Ростовском и его монастыре, а вместе с сим и мою выписку из одной рукописи бывшего Костромского Богоявленского монастыря, содержащей в себе житие преподобного Авраамия. В ней есть нечто, разрешающее ваши недоумения.
Благоволите взглянуть снисходительно на некоторые мои заметки. Так как дело не совсем ясно, то слишком резкие отзывы и решительные выводы по необходимости могут казаться преждевременными.
' Тот мне жаловался, что Савва заплатил ему за труд скудно, дал, между прочим, старую подзорную трубку.
Дай Бог, чтобы новый пересмотр привел вас к заключениям более умеренным. Ваш усердно преданный профессор А. Горский, 21 апреля 1862".
Недолго правив Академией, Савва был назначен викарием Московским 4 ноября 1862 года.
Преемником Саввы назначен был А. В. Горский 23 октября 1862 года. Слух о назначении Александра Васильевича в ректоры Академии встречен был студентами и профессорами с тревогой и страхом, так как первые опасались, что он будет строгим ректором и скрутит их, а вторые опасались, что он будет ходить на лекции и как человек многоученый будет подвергать последние строгой критике. Но тревоги и страхи одних и других оказались совершенно напрасными.
Что касается до студентов, то Александр Васильевич вовсе не обуздал их: он хотел действовать на них кроткими мерами увещания и вразумления, но это решительно ни к чему не служило: студенты за его доброту называли его папашей, охотно слушали его наставления и увещания, но нисколько последними не исправлялись, продолжая пьянствовать и беспутствовать. Вообще в его правление распущенность студентов не уменьшилась, даже если не увеличилась. Были частые курьезно-комические случаи. На одном курсе были два студента, выдающиеся пьяницы и безобразники: они пьянствовали и безобразничали в Посаде, попадали в полицию, из которой доставляемы были в Академию. По окончании одного учебного года, когда все студенты разъехались по домам, эти двое остались в Академии и продолжали пьянствовать и безобразничать, и Александр Васильевич две или, может быть, три недели хлопотал о том, чтобы их выселить из Академии, и когда удалось ему выселить, то, как смеялись тогда, на радостях готов был он отпеть благодарственный молебен.
Как мы сказали выше, Александр Васильевич был человек, всецело преданный науке, между тем это ректорство с его сложными обязанностями чрезвычайно отвлекло его от научных занятий, что было ему крайне тягостно.
В правление Александра Васильевича в 1864 году Академия праздновала 50-летний юбилей своего пребывания в Лавре. Издан был юбилейный сборник, составленный из статей нескольких профессоров. 1 октября в день Покрова Божией Матери, который был днем открытия Академии, состоялся в Академии под председательством митрополита торжественный акт, на котором между другими гостями присутствовали Филарет, архиепископ Черниговский, академик Билярский, Михаил Никифорович Катков, находившийся тогда в апогее своей славы. С. К. Смирнов прочел историческую записку о деятельности Академии за полстолетие, написанную со свойственным ему не совсем ладным красноречием. После Сергей Константинович сам Александру Васильевичу сделал заявление о желаемых и ожидаемых от профессоров Академии ученых трудах, которую закончил воззванием: "Пора перейти от слов к делу". После акта был торжественный обед, кажется, в покоях ректора.
На другой день у Александра Васильевича был второй, менее торжественный обед для наставников и для оставшихся гостей. Когда я пришел на обед, Александр Васильевич взял меня за руку и, подводя к Филарету Черниговскому, сказал: "Вот тот бакалавр Голубинский, о котором я говорил вам вчера". Из тона, которым произнесены были эти слова, следует заключить, что он не особенно расхвалил меня Филарету. Со своей стороны, этот последний не сказал мне ни одного комплимента и даже ни одного слова, а только молча благословил меня.
Празднование юбилея ученой и служебной деятельности А. В. Горского было также скромное: мы поднесли ему альбом со своими карточками, а он угостил нас обедом, на котором старший из профессоров Е. В. Амфитеатров за шампанским произнес краткое, хвалебное и не совсем удачное приветствие.
Александр Васильевич как ученый пользовался великой славой и весьма почитаем был своими учениками. Поэтому, когда он скончался, мы ожидали, что приедут на его погребение все московские священники и его ученики, так что составится из них большой хор. Но в ожиданиях своих мы совершенно обманулись. Приехало как будто не более двух-трех человек. Преемником Александра Васильевича был архимандрит Михаил Лузин. Михаил собирался было стать хорошим, выдающимся ректором. Он решил было обуздать студентов от пьянства и бездельничанья и возвратить их к той скромно приличной и достаточно трудовой жизни, которую они проводили до перелома, случившегося при Сергии, о чем говорили мы выше. Мы, члены совета, со своей стороны, вполне ему сочувствовали и изъявляли полную готовность содействовать ему, сколько от нас могло это зависеть. Михаил начал употреблять меры строгости по отношению к безобразникам. В числе временно исключенных им за пьянство был известный в настоящее время профессор богословия Харьковского университета протоиерей Буткевич. К сожалению, Михаил скоро переведен был по неизвестной причине из ректоров нашей Академии в ректоры Киевской Академии. По поводу моей статьи, напечатанной в "Журнале Министерства народного просвещения", Михаил призывал меня и говорил: "Пожалуй, вас попросят выйти из Академии!" Я ему ответил: "Если попросят, то я, конечно, ее оставлю". Затем, когда был напечатан I том моей "Истории", кто-то из наших был в Киеве у Михаила, и он говорил: "Евгений Евсигнеевич согрешил много и бит будет много".
Преемником Михаила был Сергей Константинович Смирнов. При вступлении в должность он сказал нам напыщенную речь, в которой он обещал наделать много, но все это были слова, слова и слова...1 Он был самый обыкновенный ректор, ничем не выдававшийся. Он нисколько не сократил пьяно-беспорядочной студенческой жизни. Сколько припоминаю, в его правление никаких особенных происшествий не случилось.
1 Во время этой речи сбоку стояла его супруга Софья Мартыновна, и он, указывая на нее, говорил, что "ей предназначается роль водворить между профессорами Академии дух семейственности".
Преемником Сергея Константиновича был архимандрит Христофор, переведенный из ректора Вифанской семинарии. Это был человек какой-то не особенно симпатичный. Он ознаменовал свое правление тем, что лишил профессоров права брать академический хлеб, за который они платили деньги, и брать квас, который давался даром, а также окончательно лишил профессоров права пользоваться академическими лошадями. До открытия железной дороги от Москвы до Троицы в Посаде не было легковых извозчиков, и в случае нужды кому-нибудь куда-нибудь поехать давалась академическая лошадь, или инспекторская, или особая профессорская лошадь. Когда открылась железная дорога и появились легковые извозчики, то большая часть профессоров перестала пользоваться академическою лошадью, но некоторые старики продолжали ею пользоваться. Христофор совсем запретил это. Пеняю не за себя самого, а за других.Быв строг по отношению к другим, в отношении к самому себе он был большим барином. Ректорам Академии подавали и подают экипаж с лошадями к воротам садовой решетки, а от крыльца до ворот они проходят пешком. Христофор же не желал совершать этого пешеходного путешествия и приказывал подавать экипаж к крыльцу (не ректорскому, подъезд к которому сопровождался бы большой поломкой кустов, а к церковному, причем дело не обходилось все-таки без некоторой порчи сада).
В правление Христофора случилось необычайное происшествие. Студенты выбили стекла в квартире инспектора Антония Коржавина.
Профессора Академии, находившиеся с Христофором в холодных отношениях, и простились с ним особенно холодно.
Преемник Христофора Антоний Храповицкий из ректоров Петербургской семинарии отличался простотой обращения, находился в близком общении со студентами и имел на них влияние. В светском обществе пользовался большим расположением. На его проводах, когда поезд тронулся, барыни кричали: "На кого ты нас оставляешь?" и проливали слезы.
Говорили, что в составлении пасквильной статьи на меня в "Страннике" участвовал и Антоний. Но до какой степени это справедливо, ничего не могу сказать.
Антоний постоянно говорил, что желает моей отставки митрополит Сергий, но иные говорили, что и сам он желает отставки не меньше, чем митрополит Сергий. Но насколько это справедливо, опять ничего не могу сказать.
Моя учено-учебная деятельность
Обращаюсь к самому себе и к своим учено-учебным делам.
История Русской Церкви принадлежит к числу наук, преподававшихся на старшем курсе. Занятия ею преподавателя, как преподавателей и прочих наук курса, состояли в чтении лекций в продолжение обоих лет и в рецензировании студенческих сочинений: на 1-м году месячных, на 2-м курсовых. Что касается до чтения лекций, то дело с ним могло быть ведено двояко: или так, чтобы в точном смысле слова читать по тетрадке, или так чтобы с конспектом в руках говорить живым голосом (sic!). He может быть никакого спора и сомнения, что второй способ гораздо предпочтительнее первого и хорошо было бы, если бы он был сделан общеобязательным. Но я, несмотря на сознание превосходства второго способа перед первым, начал читать лекции первым, а не вторым способом, т. е. в точном смысле читать по тетрадке. Это по двум причинам: первая причина есть та, что в то время, как я начал читать лекции, второй способ еще вовсе не входил в обычай в нашей Академии, вторая причина есть та, что я сознавал себя не особенно способным к чтению живым голосом (в случае общеобязательности способа, я бы, конечно, старался, сколько можно, усовершенствовать свои способности). В отношении к недельному количеству лекций науки, преподававшиеся на старшем курсе, разделялись надвое: по одним наукам положены были две двухчасовые лекции в неделю, по другим наукам одна двухчасовая лекция с добавлением двух послеобеденных уроков какого-нибудь языка. История Русской Церкви принадлежала ко второму классу: по ней была положена однонедельная лекция с добавлением двух послеобеденных уроков немецкого языка. Если бы составлять лекции по какой-нибудь науке, которая уже совершенно разработана, так что оставалось бы только в собственном изложении передавать содержание, заимствованное из книг, то недельного срока для составления лекции было бы не только весьма достаточно, но и весьма предостаточно. Но совсем иначе обстоит дело с русской церковной историей: она не есть еще наука совершенно разработанная и обработанная, а находится в периоде разрабатывания и обрабатывания. При таком положении дела составление лекций по ней не может состоять в одном только собственном изложении готового содержания, но должно было состоять в приготовлении или выработке и самого содержания. Именно, требовалось возможно тщательное изучение по существующим источникам подлежащих предметов и потом старательная научная обработка их с возможно удовлетворительным, конечно, объяснением, почему иное, принимаемое моими предшественниками, было отвергаемо мной, как несостоятельное и ложное. По сейчас сказанному я работал над составлением недельной лекции напролет всю неделю, не переводя духа и не покладая рук и, можно сказать, денно-нощно, так как в значительной степени не досыпал ночей. Вообще это срочное изготовление лекций для чтения в продолжение двух лет было для меня трудом чрезвычайно тяжелым и утомило и истомило меня до крайности.
Скажу теперь о своих отношениях по ученым делам к А. В. Горскому и об отношениях ко мне самому моих слушателей-студентов. Как должно думать, Александр Васильевич, переводя меня из Вифании в Академию, рассчитывал и надеялся, что я буду работать под его руководством, обращаться к нему за советами и указаниями. Но я решительно не мог этого делать. Мы с Александром Васильевичем были два человека разных направлений: он был консерватор, девизом которого служил девиз митрополита Филарета: "Благоразумие и осторожность". Я, напротив, был либералом, который все подвергал строгой критике — принимал только то, что выдерживало критику, и отвергал то, что ее не выдерживало, без всяких рассуждений о том, благоразумно это или нет. При таком положении дела я не мог ходить к Александру Васильевичу за советами и указаниями, а, напротив, всевозможным образом старался избегать собеседований с ним по ученым вопросам и таился от него, что и как о чем я думаю. Нет сомнений, что это весьма сердило и огорчало Александра Васильевича, хотя он открыто и не заявлял своих чувств. Но я не мог поступать иначе. В подтверждение к сейчас сказанному и как некую иллюстрацию к нему расскажу один случай, имевший место несколько позднее. Александр Васильевич ездил в Петербург для участия в одной комиссии при Синоде. Из Петербурга привез он в подарок мне книгу Чистовича "Феофан Прокопович и его время" (СПб., 1868). Когда я пришел к нему, он и вручил мне подарок со словами: "Вот вам петербургский калач", у нас завязался ученый разговор по поводу книги. Ведя речь о Феофане Прокоповиче, нельзя было не заговорить о Стефане Яворском. Но лишь только мы это сделали, как у нас начался спор. Александр Васильевич стоял за Стефана Яворского, я за Феофана Прокоповича. Спор принимал острый характер, но Александр Васильевич, сознавая всю комичность спора при данных условиях, постарался прекратить его, окончив его словами: "Ну вас с вашим Феофаном Прокоповичем". Александр Васильевич примирился со мной и возвратил мне свое благоволение, когда я напечатал "Краткий очерк истории православных церквей", которым я до чрезвычайности угодил ему, как скажу об этом ниже.
Что касается до моих слушателей-студентов, то вовсе не было так, чтобы от наплыва их на мои лекции трещали стены аудитории, вовсе не было и так, чтобы аудитория с безопасностью для своих стен вся ими наполнялась, а было так, что они ходили на мои лекции далеко не исправно и далеко не в полном числе студентов курса. Говоря без ложной скромности, я читал студентам сравнительно хорошие лекции. Причины же такого малого внимания студентов к моим лекциям и такого неисправного посещения студентами моих лекций были две: первая есть та, что я, как сказал выше, читал по тетрадке, читал очень быстро и был читарь или чтец далеко не первоклассный, а если и не совсем плохой, то не особенно далекий от него, вторая причина есть та, что для привлечения студентов в аудиторию (на
! мои лекции) я не прибегал к Петрушке и райку, разумея столь обычное либеральное скалозубство по разным злободневным вопросам. Я не какой-нибудь черносотенник по политическим убеждениям, но всему свое время и место, и я считал недостойным порядочного ученого и порядочного профессора зазывать на лекции балаганным способом. Особенно пустовала моя аудитория в великие посты. Моя лекция была в среду и в последние часы перед обедом. А так как в великие посты студенты должны были ходить в церковь за преждеосвященные обедни, то моя лекция переносилась на после обеда. После же обеда студенты предпочитали хождению в класс для слушания хороших лекций хождение в спальни для хорошего послеобеденного сна. Памятен мне и до сих пор один случай. Написал я лекцию, которая весьма нравилась мне самому. Иду в класс и думаю, что вот угощу ею студентов, но пришел в класс и увидел, что, увы, угощать почти некого: за первыми двумя партами сидел один человек — приснопамятный Фил. Ал. Терновский, у задней стены аудитории сидело человек 5—6, но они сидели с понурыми головами и как будто располагались не слушать меня, а дремать или совсем спать. Сознаюсь откровенно, что по временам чувствовалась горькая обида на студентов за их малое внимание (равнодушие) к моим лекциям. Работаешь, работаешь и вдруг пустая аудитория!
Я сказал выше, что занятия преподавателя Русской и Церковной истории, равно как и других преподавателей старшего курса, состояли: во-первых, в чтении лекций в продолжение обоих годов и, во-вторых, в рецензировании студенческих сочинений: на первом году месячных, на втором году курсовых. Лучшие из курсовых сочинений были магистерскими, и они требовали особенного внимания в некотором отношении, как будет указано ниже. Рецензирование курсовых сочинений иногда и для иных преподавателей обращалось в крайне тяжелую работу, становясь настоящей карой Божией. Было принято, чтобы студент в продолжение всех четырех лет учения в Академии стоявший по спискам в первом разряде, непременно, и как бы ео ipso оканчивал курс учения магистром. Но случалось, что иные из этих студентов подавали курсовые сочинения плохие и очень плохие; в таких случаях на обязанности преподавателей, которые читали сочинения, лежало превращать их из худых и очень худых в возможно хорошие, какого бы труда это ни стоило и каких бы исправлений сочинения ни требовали, хотя бы дело доходило и совсем до переделки их. Я помню, как Александр Федорович Лавров в один курсовый или выпускной год мучился над исправлением сочинений все лето от Пасхи и до вакации. Переведенный из Вифании в Академию вскоре после бакалавр Василий Иванович Боголепов до того измучился над исправлением такого сочинения, что мука эта, как с вероятностью можно думать, была одной из причин постигшей его вскоре потом душевной болезни, заставившей его оставить службу в Академии. А о Никите Петровиче Гилярове говорили, что он, по требованию ректора Академии Алексия, написал совсем новую диссертацию внуку митрополита Филарета студенту 17-го курса иеромонаху Игнатию, умершему костромским архиереем. Дело было так. Игнатий подал сочинение никуда не годное. Никита Петрович, прочитав его, послал за Игнатием с целью указать ему, что и как исправить. Игнатий не пришел к нему. Послал во второй раз, тоже не пришел; в третий — тоже не пришел. Тогда Никита Петрович пошел к ректору с донесением об сочинении и с жалобой на Игнатия. Ректор отвечал ему: "Как ты там хочешь, а чтобы сочинение было хорошее". И Никита Петрович должен был написать сочинение.
Особенное внимание, которое требовалось при чтении всех вообще магистерских диссертаций, имело быть устремлено на то, чтобы стараться очищать сочинения от всего, что могло навлечь осуждение митрополита Филарета или возбудить его гнев. Магистерские диссертации, прежде отсыла их в Синод для рассмотрения их последним подвергались, так сказать, ревизии митрополита Филарета. Составлялась под его председательством конференция из старших профессоров Академии и на конференции читано было митрополиту несколько мест из каждого сочинения по его указанию. Если в каком сочинении что-либо подвергалось его осуждению или возбуждало его гнев, то профессор, читавший сочинение, получал от него более или менее строгий выговор или немедленно на самой конференции, если был ее членом, или чрез ректора, если не был ее членом. Я, со своей стороны, был очень счастлив относительно магистерских диссертаций: ни одной из них мне не пришлось исправлять очень много и ни за одну из них я не подвергался выговору митрополита. Между прочим, писал мне диссертацию Фил. Ал. Терновский, и написал он ее весьма аккуратно, так что мне не приходилось делать исправлений, принимая во внимание взгляды Филарета.
После изготовления лекций для чтения в продолжение двух лет, я предпринял было труд, который считал и считаю полезным и желательным вообще и который особенно желателен был для меня вследствие принятого мною намерения написать курс русской церковной истории — это именно извлечение из летописей всех известий, относящихся к церковным событиям; соединение их в одно место с хронологическим расположением и составление из них как бы особой сводной церковной летописи. Я предпринял труд, не имея денег на его издание, но я рассчитывал, что Александр Васильевич, признав очевидную полезность труда, найдет деньги, испросив их, примером, у митрополита. Наработав столько, чтобы можно было приступить к изданию труда, я пошел к Александру Васильевичу с докладом. Тот весьма одобрил труд, но дальнейшего движения делу не дал, и я должен был отказаться от труда, как от неудавшейся моей затеи.
Прежде чем приступать к приготовлению курса русской церковной истории, я решил написать два сочинения, которые служили как бы введением к курсу, именно, во-первых, исследование о Константине и Мефодии, первоучителях славянских, во-вторых, краткий очерк истории православных церквей болгарской и сербской с румынской.
Исследование о Константине и Мефодии я окончил, как следует из даты под предисловием к нему, в июле 1867 года (дата — 9 июля 1867). Исследование состоит из двух частей, из которых в первой предлагается полное жизнеописание Константина и Мефодия, а во второй содержится критический обзор сказаний о них. Сочинение, доселе остающееся в рукописи, представляет из себя две рукописные четверточные книги, из которых в 1-ой — 452 четверти или 904 страницы, во второй — 392 четверти или 764 страницы, а в обеих — 844 четверти или 1688 страниц. Сочинение было представлено мною в Академию наук на соискание Уваровской премии и было удостоено от Академии полной Уваровской премии в 1500 рублей. В свое время сочинение не могло быть напечатано по тогдашним цензурным условиям, так как я очень резко критикую легендарные сказания о Кирилле (Константине) и Мефодии, а в особенности легендарные сказания о мнимом их ученике епископе Клименте. Да я и не очень хлопотал об его напе-чатании, так как напечатание обошлось бы очень дорого и, несомненно, не окупилось бы. Можно было бы хлопотать об его напечатании в журнале, но единственное место для него по его огромности было бы в "Чтениях в Императорском Общества истории и древностей российских при Московском Университете"; в Общество же я не мог адресоваться, так как в нем господствовал тогда его секретарь Осип Максимович Бодян-ский, сочинение которого "Время происхождения славянских письмен" я позволяю себе довольно резко критиковать, да и вообще Осип Максимович не отнесся бы благосклонно к сочинению человека, в котором он должен был видеть соперника себе.
Во время занятий исследованием о Константине и Мефодии со мной случилась от сильного переутомления прискорбнейшая катастрофа. В один вечер стою я у конторки и пишу. Вдруг поднялся сильнейший шум в голове и кровь фонтанами устремилась из шеи вверх. Когда прекратился шум в голове, я почувствовал в ней сильнейшую боль, и оказалось у меня сильное потемнение в глазах. Боль в голове скоро прошла, а от потемнения в глазах я долго лечился и вылечился только наполовину; возвратилась работоспособность (разумею способность читать и писать) только в один глаз (левый), а что касается до другого глаза (правого), то зрение в нем до некоторой степени улучшилось, впрочем, не до того, чтобы помогать другому глазу в чтении и письме. Но по некотором времени правый глаз снова перестал сколько-нибудь видеть, так что с 1866—1867 годов я стал, собственно, однооким, хотя по внешнему виду и казался обооким. Вместе с потемнением в глазах явился у меня шум в ушах, который с тех пор остается и до настоящего времени.
"Краткий очерк православных церквей болгарской, сербской и румынской" напечатан мной в 1871 году на часть денег Уваровской премии, полученной из Академии Наук. Сочинением этим, как я сказал, до крайности угодил я Александру Васильевичу Горскому, так как покрытую дотоле мраком неведения историю славянских церквей озарил светом ведения, на что употребил огромный труд. Сочинение это оказалось очень неудачным в коммерческом отношении. Я предполагал, что в великой Российской стране найдется 1200 человек, которые пожелают узнать церковную историю родственных нам славян — болгар и сербов — и напечатал сочинение в 1200 экземплярах, но я совершенно ошибся в своих предположениях. Тотчас по напечатании сочинения было продано его экземпляров сто два с половиной, а потом распродажа его пошла до крайности туго, так что и теперь, через 38 лет, довольно значительное количество экземпляров остается у меня на руках.
Во время писания этого сочинения я носился с мечтой об основании при Московской Духовной Академии церковно-археологического музея, относительно чего у меня до сих пор сохраняется документальное свидетельство. Московским купцом Сиротининым куплен был где-то и у кого-то в Сибири древний весьма замечательный в археологическом отношении дискос, проданный им потом в музей графа Строганова, в котором и находится теперь. С дискоса снята была Сиротининым фотография, экземпляр которой он дал своему знакомому, а моему приятелю Ал. Евг. Викторову. Тот отдал фотографию мне и на задней ее стороне написал: "В церковно-археологический музей при Московской Духовной Академии от А. Викторова 2 сент. 1870 г." Я предполагал повести дело так, чтобы чрез А. В. Горского исхлопотать у митрополита открытый лист к священникам московских приходских церквей, разрешающий им отдавать в музей при Московской Духовной Академии то, что вышло из церковного употребления и не имело особенной ценности, причем предполагалось обозначать в каталоге, из какой церкви какая вещь взята. Этим путем я надеялся положить достаточное основание музею. С докладом о моей мысли я пошел к Александру Васильевичу. Он весьма одобрил мою мысль, но дальнейшего движения ей не дал. Своей мечтой о музее я несколько предупредил Киевскую Духовную Академию с ее музеем, который там был открыт в 1872 году.
Некоторые из моих знакомых и приятелей1 настоятелько убеждали меня подать "Краткий очерк" на степень доктора, которая, несомненно, за него мне и дана бы была, так как единственный в Академии компетентный судья — ректор Академии А. В. Горский был самого благоприятного о нем мнения, о чем сейчас ниже. Но, к моему истинному и величайшему счастью, я удержался от этого: я находил, что для представления на степень доктора сочинение недостаточно толсто и не имеет достаточной внешней представительности. Я отложил искание до изготовления I тома "Истории Русской Церкви". Если бы я представил "Краткий очерк" на степень доктора и получил степень, то I тома "Истории Русской Церкви" я не мог бы представить в академическую цензуру, а должен был бы представить в обыкновенную цензуру. Обыкновенная же духовная цензура ни за что и ни под каким видом не одобрила бы его к печати. (Откладывая на неопределенное время получение докторства, а с ним и ординатуры, я лишал себя прибавки к жалованью в тысячу рублей. Но, будучи холостым и живя скромно, я не особенно нуждался в 1000 руб.). А между тем, если бы случилось так, что я написал бы I том "Истории Русской Церкви" и оказался бы в невозможности его напечатать, то создал бы себе положение истинного мученика. (Выше я не объяснил, почему я не подавал на степень доктора еще диссертации о Константине и Мефодии. Дело в том, что значительную часть диссертации составляет резкая критика легендарных сказаний о первоучителях и об их мнимом ученике епископе Клименте. А критику эту никоим образом не одобрил бы Александр Васильевич, а напротив, строго осудил бы ее, так что докторство, несомненно, мне не было бы дано, а между тем я учинил бы себе очень неприятный скандал).
1 Между прочим, покойный Антон Семенович Будилович, сделавший весьма благоприятный отзыв в "Журнале Министерства народного просвещения".
В заключение речей о первых моих ученых трудах считаю долгом упомянуть словом искреннейшей благодарности покойного лаврского библиотекаря отца Арсения, который наиобязательнейшим образом ссужал меня нужными лаврскими рукописями. Когда бы я ни пришел к нему за рукописями или когда бы я ни прислал за ними свою прислугу, отказа не было. Нередко у меня находилось лаврских рукописей по пяти экземпляров и даже более и никогда не предъявлялось никаких требований относительно их возвращения. (В предисловии к "Описанию лаврских рукописей" о. Арсений говорит, что он, будучи в это время помощником библиотекаря о. Ила-рия, был его сотрудником в составлении описания. Но он из скромности говорит неправду: он был единственным и исключительным составителем описания. Отец же Иларий, человек малограмотный и бывший неспособным к такого рода работе, как описание рукописей, по отношению к отцу Арсению имел только то печальное значение, что будучи большим любителем водки, приучил к ней и его).
Путешествие
Написав два сочинения, составляющие как бы введение в курс Русской церковной истории, я решил, прежде чем приступать к обработке этого последнего, совершить научное заграничное путешествие преимущественно к южным православным славянам и грекам. Дело о путешествии я начал не обычным порядком, а обходя этот порядок. Если бы я начал обычным порядком и вошел в Совет Академии с просьбой об исходатайствовании мне отпуска в заграничное путешествие, то старички, сидевшие в правлении Академии и не особенно меня жаловавшие за нехождение к ним для выпивания водки, для игры в карты и для расшаркивания пред ними, несомненно, заставили бы меня досыта накланяться им. Я прямо послал прошение об отпуске обер-прокурору Синода графу Дмитрию Андреевичу Толстому, подробно изъяснив ему в прошении причины, по которым мне желательно было бы совершить путешествие. Граф Толстой, получив мое прошение, запросил обо мне ректора Академии А. В. Горского. Александр Васильевич в ответ на запрос графа Толстого послал ему самый лестный обо мне отзыв, в котором расхваливал и вообще ученую деятельность мою и только что напечатанное сочинение "Краткий очерк". Содержание своего отзыва Александр Васильевич сообщил мне сам. Вскоре после отсылки им отзыва я пришел к нему в добрый, что называется, час, т. е. когда он бывал в очень хорошем расположении духа. Поговорив со мной о том, зачем я пришел, он посадил меня, вынул из стола листок и со словами: "Вот я прочитаю вам отзыв об вас, который я послал обер-прокурору Святейшего Синода", начал читать. Отзыв был до того хвалебным, что я несколько послушал его, а потом мне стало неловко слушать усиленные похвалы о себе, так что я встал и, попросив от Александра Васильевича благословения, ушел от него, не дослушав до конца отзыв. Черновик отзыва, вероятно, сохраняется в бумагах А. В. Горского, а беловик — в бумагах графа Толстого. В ответ на отзыв Александра Васильевича граф Толстой прислал ему письмо, в котором изъявил свое согласие на мое путешествие. В ближайшем заседании Совета Академии Александр Васильевич сообщил о моей поездке за границу, как о новости: "Вот-де у нас Евгений Евсигнеевич едет за границу". Тогда Егор Васильевич Амфитеатров, приняв важный начальственный вид, сказал: "Ну, еще нам нужно будет хорошенько рассудить, ехать ли Евгению Евсигнеевичу за границу", — давая тем знать, что если бы я повел дело чрез Совет, то потребовались бы от меня многие поклоны. На эти слова Александр Васильевич отвечал: "Но уже получено разрешение на путешествие от обер-прокурора Святейшего Синода". Егор Васильевич, переменив важный начальственный вид на вид человека, попавшего в неловкий просак, сказал: "В таком случае рассуждать, конечно, нечего".
Для поездки за границу я желал получить в прибавку к жалованью экстраординарного профессора 2000 рублей: я предполагал совершить более или менее значительное путешествие на Балканский полуостров по местам, населенным греками и болгарами. С просьбой о прибавке я считал необходимым обратиться к графу Толстому лично. Не имея денег на поездку в Петербург, я выпросился, чтобы меня послали в него депутатом на открывшийся тогда I археологический съезд. Граф Толстой принял меня необыкновенно любезно. На мою просьбу о прибавке он отвечал, что удовлетворит ее с полной готовностью, зная, что у меня все пойдет на пользу науки. Очевидно, он повторял отзыв обо мне Александра Васильевича (а может быть, еще и отзыв состоявшего при нем Н. А. Сергиевского, с которым, быв студентом, я прожил два года в одном номере, о чем сказано выше). Я останавливался в Петербурге у А. Ф. Лаврова, который жил там, состоя членом комиссии по преобразованию церковного суда. Когда я сообщил ему, как принял меня граф Толстой, он сказал мне: "Ну, теперь пойди к директору Хозяйственного Управления при Святейшем Синоде и повтори ему свою просьбу". Но я находил, что идти к директору Хозяйственного Управления после уверения графа Толстого значило до некоторой степени выказывать недоверие к этому уверению, и смотрел на путешествие к директору, как на одно из тех путешествий, которое называют обиванием порогов, и отказался идти. Тогда Александр Федорович сказал: "Ну смотри, вместо 2000 рублей получишь прибавку одну тысячу". Я рассмеялся на это пророчество. Но, увы, пророчество оказалось действительным пророчеством: вместо двух тысяч мне прибавили на самом деле одну тысячу рублей. Так чувствительно я был наказан за свою высоковыйность и щепетильность.
В путешествие я отправился из Посада 17 июня 1872 года в субботу: из Петербурга, в котором мне нужно было быть пред путешествием, я выехал по направлению к Вене через Вильну и Варшаву 21 июня и прибыл в Вену 26 июня. В Вене я прожил до 28 октября, совершив из нее поездки по Польше, Венгрии, Галиции, Буковине с некоторым прихватом Молдавии. Из Вены спустился вниз по Дунаю в Белград в Сербии 28 октября. В Белграде пробыл до конца декабря, совершив довольно значительную поездку по Сербии. Из Белграда через Рущук и Варну направился я в Константинополь, причем в Рущуке имел остановку и сделал из него поездку в Букарешт в Валахии. В Константинополе пробыл до 20 июля 1873 года, причем на Пасху 1873 года совершил поездку в Иерусалим, выехав 15 марта. В Иерусалиме пробыли с 27 марта по 20 апреля1. Из Константинополя приехал в Солунь, где пробыл дня три и прибыл на Афон 25 июля 1873 года и, объехав его почти весь, выехал с него 12 августа. С Афона отправился обратно в Солунь, из которой поехал в Афины. В Пирей приехал 18 августа, где выдержал пятидневный карантин. Из Афин никаких поездок не предпринимал из опасения быть захваченным разбойниками. Из Афин поехал в Рим и останавливался в Корфу и Барграде. Из Рима ездил в Неаполь для осмотра раскопок помпейских, в Равенну — для осмотра древних церквей, в Венецию и Флоренцию — для осмотра их древностей. В Россию возвратился к самому Рождеству Христову 1874 года.
Из заграничных русских людей, которые относились ко мне с любезностью и обязательностью, нужно упомянуть добрым словом протоиерея посольской церкви в Вене Михаила Федоровича Раевского, секретаря посольства в Белграде, за отсутствием посла исправлявшего его должность князя Дмитрия Николаевича Церетелева, посла в Константинополе графа Николая Павловича Игнатьева и архимандрита при константинопольской посольской церкви отца Смарагда, посольского архимандрита в Афинах отца Николая. Из заграничных ученых считаю долгом искренней благодарности упомянуть известного сербского ученого Милана Миличе-вича, сопутствовавшего мне в поездке по Сербии.
Я был чрезвычайно рад, что осуществились мои мечты о заграничном путешествии. Собственными глазами я видел сохраняющиеся древние памятники церковного зодчества, видеть которые мне было желательно для моей науки. Не видев их сам, а зная только по рисункам, я бы никогда не составил себе желаемого мне совершенно ясного и отчетливого о них представления (на первом месте должна быть поставлена здесь св. София Константинопольская): собственными глазами я видел церковную жизнь и церковные нравы и обычаи у греков и южных православных славян, иных из которых (нравов и обычаев) нет у нас. Вообще я возвратился из-за границы с чувством полного удовлетворения.
1 Из Константинополя предположенной поездки по Балканскому полуострову не совершал, потому что происходила борьба греков и болгар по церковному вопросу, а так как я в своем "Кратком очерке" стою решительно на стороне болгар, то опасался, что греки могут наделать мне больших неприятностей.
7. ПЕЧАТАНИЕ I ТОМА "ИСТОРИИ РУССКОЙ ЦЕРКВИ"Отдохнув от путешествия и представив в Совет Академии краткий отчет о нем, я приступил, наконец, к обработке курса русской церковной истории. Над первым томом ее, обнимающим период домонгольский, который я намеревался представить и действительно представил в Совет Академии в качестве диссертации на степень доктора богословия, я работал совместно с продолжением лекций и некоторыми побочными работами около 5 лет. Я не буду вдаваться в его характеристику, так как он напечатан и у всех налицо. Скажу только, что окончательная обработка тома, как и первое его написание по указанным выше причинам составляло труд весьма нелегкий, отнявший у меня немало бессонных ночей и заставлявший меня немало ломать голову. Помню, что при окончательной обработке тома я особенно сильно мучился над вопросом, почему мы, русские, представляя собою исключение из народов Европы, не усвоили себе настоящего просвещения и не стали народом просвещенным, а стали и остались только народом грамотным.
Первый том своей "Истории" я намеревался посвятить памяти А. В. Горского и уже изготовил было посвящение, которое есть следующее:
Посвящается памяти
Александра Васильевича Горского,
покойного ректора Московской Духовной Академии.
Настоящий том нашей истории позволяем себе посвятить памяти незабвенного человека. Быв учеником покойного Александра Васильевича в том собственном смысле, что мы учились у него в Академии, мы не можем совсем назвать себя его учеником в том несобственном смысле, чтобы были продолжателями его идей, взглядов и мнений и вообще направления. Но он был для нас учителем еще и в другом несобственном смысле: его самоотверженная преданность науке и его без всякой риторики, а по самой истине, неусыпное трудолюбие воодушевляли нас и вызывали нас на подражание и соревнование.
31 дек. 1879.
Но этого посвящения не удалось мне опубликовать (о чем речь сейчас ниже).
Когда я изготовил I том "Истории" к печати, то у меня возник вопрос, где взять денег на печатание, которых у меня не было и которых по обширности тома требовалось весьма большое количество. В этом помог мне митрополит Макарий, ссудивший меня 2500 рублями из перервинских сумм. Об этом я говорю в ненапечатанном посвящении II тома 1-й половины моей "Истории", которое здесь приводится целиком.
Посвящение ко II тому 1-й половины: "Первый том моей "Истории Русской Церкви" я намеревался посвятить памяти Александра Васильевича Горского, примером которого я одушевлялся и которому я соревновал в научном труде. Но намерение осталось не исполненным, потому что против составленного мной посвящения, неожиданным для меня образом перетолковывая его, восстали некоторые почитатели памяти Александра Васильевича1 . Настоящий второй том "Истории" считаю своим долгом посвятить памяти высокопреосвященного Макария.
Высокопреосвященный Макарий есть один из знаменитейших наших духовных ученых и один из самых славных наших меценатов или благотворителей и поощрителей науки и духовной и светской2. Но его отношения ко мне, которые заставляют меня посвятить его памяти настоящий том "Истории", свидетельствуют о том, что вместе с другими качествами и достоинствами он отличался истинно высоким благородством души. Гораций сказал о писателях, что они представляют собой genus irritabile, наш Пушкин назвал их сословие цехом щекотливым, а без Горация и без Пушкина всем известно, что они есть люди по преимуществу самолюбивые. Но среди рода раздражительного, в цехе щекотливом и между людьми по преимуществу самолюбивыми, высокопреосвященный Макарий составлял редкое и достойнейшее исключение, быв способен не только не воспылать гневом против человека, дерзавшего выступить до некоторой степени соперником ему, но и быть к этому человеку крайне благосклонным и прямо помогать и покровительствовать ему.
Приготовив
к печати первый том "Истории", я стал перед вопросом: где взять денег
на печатание, которых я вовсе не имел. Единственное лицо, к которому я
мог обратиться с просьбой о ссуде денег, не прибегая к унизительным
просьбам и поклонам (и сознавая некоторое нравственное право просить
их), был митрополит Московский с его перервинскими суммами, каковым
митрополитом в данное время был именно высокопреосвященный Макарий
(ставший митрополитом Московским с 8 апреля 1879 года). Когда я сообщил
о своем намерении обратиться к преосвященному Макарию с просьбой о
ссуде денег, кое-кому из своих академических: то мне
выразили крайнее удивление и говорили со смехом: "Поди-ка, сунься, он
тебе задаст". Было и ближайшее основание говорить это: в виде некоторой
пробы и в виде некоторого, так сказать, заявления о себе ученому миру,
в 1876 году я напечатал в "Журнале Министерства народного просвещения"
главу из "Истории": о христианстве в России до святого Владимира1, и
ходили слухи, что преосвященный Макарий отзывался об этой моей пробе
очень неблагосклонно. [Владимир Сергеевич Соловьев передавал в
Академии, в которой некоторое время был вольнослушателем, что Макарий
очень бранил меня его отцу]2. Но так как кроме митрополита обращаться
за деньгами мне было совершенно не к кому, то несмотря ни на какие
худые пророчества и предзнаменования, я решился обратиться... Приехав в
Москву, я остановился на сей раз у преосв. викария Алексия (бывшего
профессора Академии А. Ф. Лаврова), чтобы для поездок к преосв.
Макарию, который жил на даче в Черкизове, — дело было летом,
— пользоваться его архиерейскими лошадями. Узнав о причине
презда, т. е. что я приехал просить у митрополита денег взаем на
печатание "Истории", преосвященный Алексий рассмеялся и со словами: "Ну
гусь" — сомнительно покачал головой и сделал гримасу, которая
говорила то же, что говорили мне в Академии, т. е. "Поди, сунься, он
тебе покажет деньги". На сомнения преосвященного Алексия я отвечал, что
кроме митрополита мне не у кого более просить денег и что если он не
даст, тогда делу конец, — и попросил его ссудить меня
лошадью. Понятно, что я ехал к преосвященному Макарию не с совершенно
полною надеждой и не с особенно спокойными чувствами. Приезжаю в
Черкизово и введенный в приемную комнату митрополита жду с трепетом,
что будет... и было то, что выходит преосвященный Макарий, принимает
меня необыкновенно любезно и с величайшею готовностью изъявляет
согласие удовлетворить моей просьбе, причем, поручая мне написать
формальную бумагу на ею имя, предоставляет мне назначить условия займа,
какие я сам найду для себя удобными, и говорит, что он положит
резолюцию на бумаге, не читав ее. Я вышел или, лучше сказать, выскочил
от владыки и летел к преосвященному Алексию на Саввинское подворье, не
помня себя. Когда на вопрос преосвященного: "Ну что?" я рассказал ему,
как принял меня владыка и как отнесся к моей просьбе, он, можно
сказать, весь превратился в удивление и изумление...
1 Мои научные воззрения и вообще моя научная настроенность, как это смело обнаружилось в первом томе "Истории", значительно расходятся с воззрениями и настроенностью Александра Васильевича. Но так как я ученик его Академии, то я имел основания опасаться, что иные люди, смотря на мои особенности как на мои недостатки, поставят их в вину ему как моему учителю. Не желая, чтобы это случилось, я сделал было в посвящении относительно моих научных воззрений и моей научной настроенности соответственную оговорку. Но когда выбранное в типографии и оттиснутое для корректуры посвящение я показал покойному Е. А. Викторову, у которого я останавливался в Москве, то он, совершенно неожиданным для меня образом перетолковывая меня, сильно обиделся за Александра Васильевича, от которого будто бы я отрекся, и осыпал меня жестокой бранью. Испугавшись мысли, что и другие могут понять меня так же превратно, как понял Викторов, я увидел себя вынужденным отказаться от печатания посвящения.
2 Он пожертвовал на стипендии в училище и семинарию, в которых воспитывался, 3S 000 рублей и на премии в четырех духовных академиях за сочинения наставников и воспитанников 96 000 рублей, а всего 125 000 рублей, затем — в Священный Синод и в Академию наук на выдачу ими поочередно премий — в один год первым за сочинения по предметам богословских наук и в другой год — по предметам светских наук - 120 000 рублей, а всего вообще 245 000 рублей (не наследованных от предков, а своим трудом приобретенных и своим бережением скопленных).
Иные могут думать и говорить, что не Бог-де знает, какая важность, что преосвященный Макарий дал тебе денег взаем на печатание "Истории". Но должны они понять, что действительно большая важность, если никто из людей, составлявших по отношению к преосвященному Макарию круг людей, так сказать, сведущих, не верил и не ожидал, чтобы он встретил мою просьбу так, как он ее встретил. По отношению к другому митрополиту было бы не особенно важно, что он дал профессору Академии денег взаймы (и было бы только замечательно тем, что представляло бы, если не ошибаюсь, первый пример ссуды митрополитом профессора и притом ссуды довольно большой, в целые две тысячи пятьсот рублей). Но совсем другое дело по отношению к преосвященному Макарию, ссудившему деньгами именно меня и именно на известную потребность. Я написал и собрался печатать свою "Историю Русской Церкви" в то время, как он печатал свою "Историю Русской Церкви". Само собою предполагается, что при этом я имел в виде до той или другой степени исправлять и дополнять его, ибо иначе зачем бы и для какого смысла я стал бы и печатать свою "Историю", и во всяком случае я выступал с своей "Историей" как бы его соперником. Так вот я написал "Историю Русской Церкви" до некоторой степени против "Истории" преосвященного Макария и до некоторой степени как бы взамен ее, — и обратился к нему с просьбой о ссуде денег для напечатания этой "Истории", иначе сказать: я написал книгу до некоторой степени против преосвященного Макария и обратился к нему с просьбой о ссужении меня деньгами для напечатания этой до некоторой степени против него написанной книги. От человека обыкновенных качеств души надлежало ожидать, как все и ожидали от преосвященного Макария, что он встретит явившегося соперника себе если не с открытым, то со скрытым гневом и откажет ему в средствах печататься если не грубо, то как-нибудь благовидно. Но преосвященный Макарий не поступил так, как ожидали, а напротив поступил так, как вовсе не ожидали; и сие несомненным образом свидетельствует, что он был качеств души далеко не совсем обыкновенных. Он был способен и имел готовность жертвовать своим личным самолюбием пользе науки: не отрицая возможности того, что я до некоторой степени дополнял его "Историю", он встретил меня не как дерзкого человека, выступающего соперником ему, а как желаемого себе сотрудника. Не знаю, может ли высокопреосвященный Макарий вообще быть ставим на одной степени с митрополитом Платоном: но его поведение по отношению ко мне истинно напоминает сего последнего...
1 За что должен принести позднюю усерднейшую благодарность тогдашнему редактору Л. Н. Майкову.
2 В скобках [ ] — слова, внесенные в текст посвящения позднее (Ред.).
Не ограничиваясь тем, что ссудил меня средствами напечатать мою "Историю" (т. е. первый ее том), что для меня было весьма важно и в том отношении, что цензор книги (ректор Академии С. К. Смирнов), видя благосклонность ко мне митрополита, и сам стал благосклонным, высокопреосвященный Макарий явился моим защитником, когда угрожала мне неприятность не получить за мою "Историю" доктора богословия и, следовательно, не получить в Академии звания ординарного профессора. (А когда я явился к нему, чтобы благодарить его, он наговорил мне столько комплиментов, что привел меня в совершенное смущение).
Вообще, отношения ко мне высокопреосвященного Макария по поводу моей "Истории Русской Церкви" таковы, что только от всей души и от всего сердца я могу восклицать: да будет благословенна его память!
(Есть еще человек, которому я обязан искреннею и глубокою благодарностью за доброжелательные отношения ко мне как к ученому, это — бывший обер-прокурором Святейшего Синода покойный граф Д. А. Толстой. Если я не успею засвидетельствовать ему моей благодарности нарочитым образом, то пусть она будет засвидетельствована в этих ненарочитых и немногих строках)".С. К. Смирнов, цензор моей книги, оказался весьма благосклонным ко мне. Во всем томе он заставил меня исправить одно место, именно несколько смягчить суровые речи об юродивых, что я и сделал, сохранив вполне сущность речи. По собственному побуждению выбросил довольно длинное примечание о том, что нынешняя священническая ряса представляет собою турецкий кафтан (оттого подрясник — полукафтанье), который заимствован греками от турок более или менее вскоре после занятия Константинополя, а нами заимствован от греков во 2-й половине XVII века.
Рецензентами моей книги назначены были Н. И. Субботин и В. О. Ключевский. Мой докторский диспут имел место 16 декабря 1880 года. Вовсе не скажу, чтобы я сдал его блистательно. Будучи не совсем здоров физически и чувствуя себя по некоторым причинам угнетенным нравственно, я дебатировал со своими оппонентами не с тою живостью и бойкостью, каких от меня ожидали. Впрочем, вышел из состязаний с ними с честью. Должен отметить благородное поведение на диспуте Н. И. Субботина. Быв его оппонентом на его собственном диспуте, я несколько пощипал его по побуждениям, впрочем, не каким-нибудь побочным, а единственно и чисто научным. Он мог бы за щипание отомстить мне своим щипанием, но он этого вовсе не сделал. Затем я очень доволен был, что по случайной причине не приехал на диспут мой приятель А. С. Павлов, намеревавшийся приехать, чтобы спорить со мною кое о чем. Павлов был спорщик необыкновенно горячий и необыкновенно крикливый, так что, по крайней мере, видимая победа могла считаться принадлежащей ему. (В один приезд его к Троице за обедом у меня мы о чем-то с ним заспорили; он по обычаю своему начал кричать; мне пришло на ум: "Дай-ка и я стану кричать", — и начал кричать. Этот ужасный крик двоих споривших представлял нечто дикое и нечто до последней степени смешное, испугавшее мою прислугу).
Эпизод на докторском диспуте. Для присутствия на диспуте приезжал, между прочим, московский протоиерей Василий Петрович Нечаев, последующий Костромской архиерей Виссарион. Он сидел на диспуте рядом с наместником Лавры архимандритом Леонидом. Будучи человеком до последней степени невоздержанным на язык и не особенно тактичным, Нечаев позволил себе сказать Леониду какой-то очень нехороший комплимент на счет троицких монахов, что-то вроде того, что троицкие монахи немало содействуют умножению народонаселения России. Леонид, человек до последней степени бестолковый по характеру, почему-то вообразил, что Василий Петрович сказал комплимент по соглашению со мной, и быв прежде необыкновенно любезен со мной и искав сближения со мной, как с ученым одного с ним цеха, после диспута начал ругать меня на чем свет стоит и встречным и поперечным, и всем и каждому, в особенности студентам Академии, приходившим к нему просить лаврских библиотечных рукописей. А В. П. Нечаев, быв уже Костромским архиереем Виссарионом, по какому-то поводу писал мне, что он сказал комплимент для оживления диспута!..
Утверждение меня в степени доктора Святейшим Синодом тянулось очень долго: долго решаем был вопрос, давать мне или не давать степень. Рассказывали, что председательствующий в Учебном Комитете при Святейшем Синоде протоиерей Парвов, которому было поручено рассмотреть книгу, повыписал из нее пикантные в смысле либеральничанья места и поднес их членам Синода. Наконец, горячая защита меня моим покровителем высокопреосвященным Макарием одержала победу, и я утвержден был в степени доктора 5 июня 1881 г.1 Указ Синода об утверждении меня в докторстве пришел в Академию 13 июня 1881 г. Избран я был в ординарные профессора на другой день, 14 июня 1881 г.
Указ Святейшего Синода за № 2094 от 5 июня 1881 г. заканчивался такими словами:
"Поручив при сем вашему преосвященству заметить Совету Академии, что при рассмотрении диссертации надлежит ему обращать внимание не только на научное достоинство сочинения, но и на соответствие общего направления с духом учения и достоинством Православной Церкви, что не всегда соблюдается Советом в должной строгости, как видно из этого и других, одобренных Советом, сочинений, для чего и послать вашему преосвященству указ".
Эпилоги к истории напечатают I тома "Истории Русской Церкви"
В 1881 году приезжал к Троице на летний Сергий день, бывающий 5 июля, новый обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев. Вместе с митрополитом Макарием он приходил в Академию для ознакомления с нами, профессорами. Во время представления нас обер-прокурору и потом в последовавшей после сего беседе митрополит два раза принимался хвалить меня обер-прокурору, перечисляя и характеризуя мои ученые труды. Но в оба раза обер прокурор выслушал похвалы митрополита молча, не сказав ни единого слова, так что митрополит в своем усердии ко мне потерпел некоторый афронт. (Недавно я слышал, что Победоносцев особенно гневался на меня за речи об апостоле Андрее).
При
этом случае я поднес мои сочинения обер-прокурору, который передал их
ректору Академии, прося переслать их в Петербург. По
некоторому
времени
он прислал мне из Петербурга благодарственное письмо, в котором, давая
знать, что не читал и не будет читать моих сочинений, выражался
двусмысленно, что не имеет времени читать и хороших книг. Это можно
понимать так, что он причисляет мои сочинения к хорошим книгам.
1
На мое несчастье, как раз в это время оставил должность обер-прокурор
граф Д. А. Толстой, при котором я, несомненно, утвержден бы был в
степени доктора без всяких проволочек.
В том же году я представлял I том "Истории" на соискание Уваровской премии и удостоен был полной премии в 1500 рублей. (Отзыв, и очень подробный, писан профессором И. И. Малышевским).
Наконец, неприятная история с уплатой мною долга Перервину монастырю. При жизни преосвященного Макария я уплатил тысячу рублей и ко времени его преемника митрополита Иоанникия остался должен 1500 руб. Дававший мне деньги архимандрит Никодим был переведен в другой монастырь, а на его место поставлен был привезенный Иоанникием архимандрит Викентий. Этот Викентий, нашедши в бумагах, что я состою должным монастырю полторы тысячи рублей, начал устно наказывать мне с разными знакомыми, чтобы я поспешил с уплатой долга. Наконец, подал на меня формальную жалобу митрополиту. Я имел деньги для уплаты долга, но, так как, с одной стороны, я не связан был никаким обязательством относительно срока уплаты и знал, что Перервин монастырь не нуждается в деньгах (архимандрит Никодим, выдавая мне деньги, прямо сказал мне, чтобы я не заботился о скорой уплате), а с другой стороны — желал иметь наличные деньги на случай возможности напечатания II тома, то я не спешил с уплатою долга. Митрополит, приехав к Троице, в первое же свидание с ректором Академии разбранил ему меня за неплатеж долга. Ректор, призвав меня к себе и сообщив, что митрополит очень бранит меня, советовал пойти к нему для объяснения. На другой день я действительно пошел к митрополиту и, приняв от него благословение, сказал ему: "Являюсь к вашему высокопреосвященству по тому поводу, что, как сказал мне отец ректор Академии, вы очень браните меня". Митрополит, ничего не сказав на эти мои слова, посадил меня и начал читать мне лекции или поучение о том, что денежка любит счет. Я слушал некоторое время, а потом встал и сказал: "Деньги для уплаты у меня есть, но я медлил с уплатой потому-то и потому-то" —что сказано сейчас выше. "Если же Вы непременно требуете, чтобы я уплатил долг, то я завтра же пошлю деньги в монастырь". С этими словами я раскланялся митрополиту и на другой день действительно послал в монастырь все полторы тысячи рублей. Митрополит после говорил ректору Академии, что Голубинский очень сердитый человек.
Напечатав I том "Истории Русской Церкви" и проведя дело о получении за него степени доктора, я приступил к обработке для печати II тома "Истории". Для этого тома я взял время из периода Московского от нашествия монголов до митрополита Макария и разделил его также на две половины с обозрением в 1-й половине деятельности митрополитов и с обзором во 2-й половине церковной жизни с разных ее сторон. Я приготовил к печати сполна 1-ю половину тома и значительную часть 2-й половины, отложив ее окончание до того времени, когда окажется возможным печатание ее, и затем сел у моря ждать погоды, т. е. ждать возможности напечатать том. Если бы оставался на месте обер-прокурор граф Д. А. Толстой и жив был митрополит Макарий, оба весьма благоволившие ко мне, то оба они или который-нибудь один из них, по всей вероятности, устроили бы мне эту возможность в не особенно продолжительном времени. Но граф Толстой оставил место обер-прокурора в то время, а преосвященный Макарий скончался 9 июня 1882 года, и мне осталось ждать возможности, не возлагая упования на кого-нибудь в частности1 .
Наконец, устроил для меня погоду на море, или дал возможность напечатать мне II том, мой бывший ученик по Академии, а последующий мой истинный и великий благодетель С. А. Белокуров, окончивший курс в 1886 году, а по окончании Академии поступивший на службу в Главный архив Министерства иностранных дел, в котором остается и до настоящего времени, состоя теперь старшим наблюдателем и представляя в нем человека, на котором держится весь архив. Белокуров предложил мне напечатать II том "Истории" в "Чтениях Императорского Общества истории и древностей российских" при Московском университете, в котором он состоит казначеем, и просил у меня дозволение начать хлопоты в Правлении Общества о допущении к печатанию II тома в "Чтениях". Сначала мне показалось странным печатать в журнале не статью какую-нибудь, а именно книгу, и притом 2-й том курса. Но потом, помыслив и размыслив, что как бы ни печатать, но только бы печатать, я дал ему дозволение о начатии хлопот. По неизвестной мне причине хлопотав довольно долго, Белокуров, наконец, достиг того, что моя "История" была пущена. Императорское Общество истории и древностей российских при Московском университете постановило печатать II том моей "Истории" в заседании 21 декабря 1898 года. В скором времени приступлено было к печатанию 1-й половины II тома, и она явилась в виде книжки "Чтений" 1900 года, по общему счету 192-ой. Окончена она печатанием в апреле месяце.
По напечатании 1-й половины тома следовало приступить к печатанию 2-й половины тома. Но, увы! тут я должен жестоко винить и бранить самого себя. Я сказал выше, что я, обработав значительную часть 2-й половины, отложил ее окончание до того времени, как откроется возможность печатать ее, но к тому времени, как открылась эта возможность, я сам оказался не в состоянии окончить ее и вообще приготовить к печати как следует, и она осталась в рукописи.
' Начал было я печатать II том в "Богословском Вестнике" 1894 года. Но дошедши до митрополита Алексия, должен был остановиться, так как ректор Академии архимандрит Антоний Храповицкий нашел невозможным печатание статьи о нем, чтобы не подвергать опасности судьбу "Богословского Вестника". При ректоре Арсении была возобновлена попытка напечатать статью, но опять неудачно.
Вследствие постоянных вопросов ко мне, скоро ли я напечатаю вторую половину II тома, в 1904 году я было принялся за ее окончание и вообще за приготовление к печати, но скоро увидел себя вынужденным отказаться от дела по сознанию своего бессилия. Тогда я написал заметку: "В мае 1904 г., по приезде домой из Петербурга я принялся бьшо за приготовление к печати 2-й половины II тома "Истории Русской Церкви"... Но вскоре, увидев свое старческое бессилие сделать дело, я оставил его. Да простит меня Бог и да простят меня люди, которых интересует дело! 29 мая 1904 г."
Оставаясь до сих пор в рукописи, вторая половина II тома представляет из себя следующее. Переписаны для печати главы: "Управление" — 151 четверка, "Просвещение" — 142 четверки, "Богослужение" в пяти тетрадях: 1-ая -102 четверки, 2-я и 3-я без пагинации, 4-я — 115 четверок, 5-я — 72 четверки. Черновая глава о монашестве состоит из 11 тетрадей. Совсем не написана глава о нравственном состоянии общества. Хотел собрать старательно все, что касается нравов и нарисовать картину, но Бог не привел.
О втором издании I тома
К тому времени, как я напечатал 1-ю половину II тома, 1-я половина I тома была вся распродана, так что отдельные, попадавшие на рынок экземпляры ее, продавались по чрезвычайно высокой цене. Желал я, конечно, сделать второе издание, но не видел возможности исполнить свое желание, и вдруг совершенно неожиданно указал эту возможность человек, от которого всего меньше можно было ожидать этого — К. П. Победоносцев. Не знаю, кто это переменил мысли Константина Петровича на I том моей "Истории" и внушил ему желание, чтобы том этот был переиздан1. Константин Петрович мог бы сделать это, проведя книгу сквозь духовную цензуру. Но он нашел неудобным это сделать и поступил так, что обратился с письмом к секретарю Императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете Е. В. Барсову с советом напечатать 2-ое издание I тома в "Чтениях" Общества. Привожу письмо это дословно:
1 сент. 1900 г. Царское Село. Любезнейший Елпидифор Васильевич.
Читаю с удовольствием и с интересом изданный вами II том "Истории" Голубинского. Будем ожидать через вас ¦— второй половины.
Но вот что приходит на мысль. I тома давно уже нет в продаже, а многие желают иметь его. Для чего бы вам не издать его тем же путем — на этот раз тем удобнее, что первое издание прошло уже через духовную цензуру. Я слышу, что, автор не прочь бы повторить издание. (Далее несколько строк в письме, не касающихся меня). Здравствуйте и да хранит вас Бог.
К. Победоносцев.Ни мне, ни кому-нибудь в Правлении Общества не приходило это на мысль, потому что печатать второе издание книги в журнале — дело беспримерное и экстравагантное. Но так как совет был подан с такой высоты и от такого авторитета, то мы не преминули воспользоваться советом. 1-я половина I тома была напечатана в "Чтениях" 1901 года, составляя третью книжку этого года. А потом напечатана вторая половина тома, которая в 1-м издании была совсем распродана (напечатана в 1904 году, составляя вторую и третью книжку).
По напечатанию 1-й половины I тома я обратился к К. П. Победоносцеву со следующим письмом:
Ваше Высокопревосходительство! Милостивый Государь Константин Петрович!
Общество истории и древностей российских напечатало 1-ю половину I тома моей "Истории Русской Церкви" 2-м изданием по Вашему приглашению. Принося Вам искреннюю великую благодарность за доставление мне возможности 2-го издания половины тома, считаю своим долгом почтительно поднести Вам экземпляр издания. В предисловии к книге я нашел возможным без Вашего дозволения сказать прямо, что она напечатана по Вашему приглашению, а испрашивать у Вас дозволения я также не решился. Если бы Вы не нашли неудобным дать мне это дозволение, то я не преминул бы печатно засвидетельствовать мою подлинно великую благодарность Вам.
С глубоким почитанием Вашего Высокопревосходительства честь имею быть Вашим покорнейшим слугой
бывший профессор Московской Духовной Академии
Евгений Голубинский. 19 августа 1901. На мое письмо Константин Петрович отвечал следующим письмом:
Достопочтеннейший Евгений Федорович (sic!)
Искренно радуюсь появлению в печати вновь I тома вашей "Истории" и благодарю заранее за ожидаемое получение его от вас. Вместе с тем спешу вас уведомить, что мне нисколько не желательно упоминание в печати моего имени по поводу этого издания тем более, что Е. В. Барсов мог вполне и без моего к сему приглашения напечатать в издании Общества труда вашего, коего многие ищут на книжном рынке и не находят.
Здравствуйте и да хранит вас Бог.
К. Победоносцев. 24 августа 1901 Царское Село.
9. ДРУГИЕ МОИ ПЕЧАТНЫЕ СОЧИНЕНИЯ
Большие и малые книги и статьи в хронологическом порядке суть:
1. Очерк истории просвещения у греков со времени взятия Константино поля турками до настоящего (XIX) столетия // Православное обозрение. 1872. №№ 5, 6, и 7. 2. 3. О так называемой Иоакимовской летописи Татищева. Актовая речь 1881 г. 1 окт. // Прибавления к изданию Творений святых отцов в русском переводе за 1881 г., ч. XXVIII. 4. 5. Святые Константин и Мефодий, первоучители славянские. Речь, произнесенная 6 апр. 1885 г. // Прибавления к изданию Творений святых отцов в русском переводе за 1885 г., ч. XXXVI. 6. 7. К нашей полемике со старообрядцами. Сборник статей, которые были напечатаны в Богословском вестнике. 1892., кн. 1—3, и в Чтениях в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете, 1896. Затем соединены были вместе, исправлены и дополнены и напечатаны книгой в Чтениях Общества истории и древностей российских 1905, кн. 3. 8. 9. Ответ отцу протоиерею И. Г. Виноградову (по поводу излагаемо го в вышепоименованных статьях к нашей полемике со старообрядца ми мнениями о перстосложении для крестного знамения) // Богословский вестник, 1893, № 8. 10. 11. Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая Лав ра. — С. Посад, 1892 г. Книга издана к пятисотлетию со дня кончины пре подобного Сергия на средства, дарованные митрополитом Леонтием. 12. 13. В журнале "Странник" по поводу этой книги написан был пасквиль на меня Никоном, ныне епископом Вологодским. Повод к появлению паск виля был следующий. Никон вместе с наместником Лавры Леонидом соби рались праздновать 500-летие в 1891 году, а я в письме к митрополиту Иоан- никию доказал, что надо праздновать в 1892 году, с чем он согласился. Это весьма их обидело. Ответ на этот пасквиль я напечатал в "Богословском вестнике", 1893, 10 и 11 кн. 14. Вскоре после выхода 1-го издания книги, писанной наспех к сроку, я начал исправлять и дополнять ее, особенно же путеводитель по Лавре, имея в виду главным образом интересы посадских жителей и окрестных ближайших селений. В 1908 году С. А. Белокуров предложил мне напечатать 2-е издание в "Чтениях в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете" и начал печатать книгу под своим наблюдением. Она помещена в 229 и 230 книгах "Чтений Общества истории и древностей российских" (вып. 2-й и 3-й, 1909).
8. К академическому акту я приготовил речь на торжестве 500-летия преподобного Сергия — О значении преподобного Сергия Радонежского в истории нашего монашества". — Напечатана в "Богословском вестнике" 1892, 2-я кн. Речь эту по моей притворной болезни произносил И. Н. Корсунский1. Речь эта очень не понравилась присутствовавшим монастырским властям, так что митрополит Леонтий высказывал после сожаление, что он не прочитал речи предварительно. Это и естественно. Речь эта перепечатана во 2-м издании книги о преподобном Сергии Радонежском (страницы 95—106).
1 Я притворялся больным, потому что я плохой декламатор и потому что по содержанию своему речь была щекотлива, как видно из ниже приводимой выдержки из нее.
9. История канонизации русских святых. — Напечатана в "Богословс ком вестнике", 1894, кн. 6, 7, 8, 9, 10. Исследование явилось как исправле ние и дополнение к книге священника Васильева на ту же тему, написанной для получения мною степени магистра. Вторым изданием "История кано низации" была напечатана в "Чтений Общества истории и древностей российских", 1903, кн. 1 и сыграла немаловажную роль в истории канони зации Серафима Саровского.
Комиссия, назначенная для освидетельствования его мощей, нашла вместо целого тела одни кости и в смущении возвратилась в Петербург. Синод, когда ему донесено было комиссией о том, что она нашла, также был смущен и не знал, что делать. В заседание Синода, в смущении рассуждавшего, как быть, явился Саблер с моею книгою под мышкой и, показывая на книгу, возгласил: "Вот эта книга нас выручит!" Дело в следующем: в своей "Истории канонизации" я доказываю, что в святые канонизуются не за нетление мощей, которого иногда и нет, а за чудеса, совершающиеся при гробе. —На мою книгу ссылался также митрополит Антоний в письме своем по поводу канонизации преподобного Серафима, напечатанном в "Новом времени", 1903, июнь.
10. О начале книгопечатания в Москве // Богословский вестник, 1895, кн. 2. 11. 12. Ответ на статью священника Дедовского "О грековосточном православии" // Богословский вестник, 1895, кн. 3 и 4. 13. 14. Археологический атлас ко второй половине I тома "Истории Русской Церкви" // Чтения Общества истории и древностей российских, 1906, кн. 2. Я назначил за него до пошлости дешевую цену и рассчитывал, что все имеющие в руках вторую полов. I тома расхватят и его, и совершенно ошибся в своих ожиданиях и мечтаниях. Атлас расходится до крайности туго. 15. Еще напечатаны были мною статьи, которые частью вошли в "Историю Русской Церкви":
13. История алтарной преграды или иконостаса в православных церквах // Православное обозрение, 1875, № 11 (реферат, читанный на II археологическом съезде в СПб., 1872).
14. Христианство в России до Владимира Святого // Журнал Министерства народного просвещения, 1876, ч. 187. 15. 16. Обращение всей Руси в христианство Владимиром и совершенное утверждение в ней христианской веры при его преемниках // Журнал Министерства народного просвещения, 1877, ч. 190.
16. Митрополит всея России Петр // Богословский вестник, 1893, кн. 1. 17. 18. Митрополит всея России Феогност // Богословский вестник, 1893, кн. 2. 19. 20. Порабощение Руси монголами и отношение ханов монгольских к Русской Церкви или к вере русских и их духовенству // Богословский вестник, 1893, кн. 6 и 7. 21.19. Митрополит всея России Кирилл III (первый после нашествия монголов) // Богословский вестник, 1894, кн. 1 и 2. 20. 21. Митрополит всея России Максим // Богословский вестник, 1894, кн. 5. 22. 23. Записка под заглавием "К вопросу о церковной реформе", состав ленная в начале 1906 г. и в том же году напечатанная в Москве на правах рукописи в количестве 100 экземпляров. 24. Статьи, напечатанные в "Известиях Отделения русского языка и словесности" по избрании меня в Академию Наук.
22. Вопрос о заимствовании домонгольскими русскими от греков так называемой схедографии, представлявшей собою у последних высший курс грамотности. 1904, т. IX, кн. 2. 23. 24. О погрешностях одного места в первоначальной летописи, остаю щейся незамеченною. Там же. 25. 26. Херсонские священномученики, память которых 7-го марта. 1907, т. XII, кн. 1. 27. 28. По поводу перестроя В. И. Ламанским истории деятельности Кон стантина Философа, первоучителя славянского. 1907, т. XII, кн. 2. 29. Печатные отзывы о книгах Бенешевича, Платонова, епископа Арсения, Голубева, Воцлава Вондрака, Кузнецова и др.
К истории ученой деятельности относятся юбилеи этой деятельности. У меня было два юбилея: один, предполагавшийся к празднованию, но не празднованный, и другой, празднованный.
Первый юбилей — 25-летие моей ученой деятельности 1883 года 19 августа. О праздновании этого юбилея хлопотали А. П. Лебедев и А. П. Смирнов. Вероятно, они посылали извещение в семинарии с той целью, чтобы были присланы мне поздравления в день юбилея. В Академии был написан кем-то мне адрес, которого почему-то не хотели подписать Н. И. Субботин и Д. Ф. Касицын. Из-за моего юбилея у А. П. Лебедева и Д. Ф. Касицына была сильнейшая брань. Ректор Академии С. К. Смирнов довел до сведения академического братства чрез Н. Ф. Каптерева, что празднования юбилея не желает митрополит. В "Современных известиях" Никиты Петровича Гилярова была кем-то напечатана заметка, будто празднования моего юбилея не желают мои товарищи.
Другой юбилей 19 августа 1893 года — 35-летия моей ученой деятельности. Мои сослуживцы поднесли мне докторский знак, которого у меня не было, с надписью: "Евгению Евсигнеевичу Голубинскому от сослуживцев и учеников 1858—1893 гг." Затем последовал обед, на котором говорились речи. Н. Ф. Каптерев говорил приветственную речь. Вслед за Каптеревым говорил и я, принося благодарность товарищам и кратко обозревая свою ученую деятельность. (Юбилей описан в "Богословском вестнике") Меня поздравляли с тем, какой я мастер говорить экспромты, а я отвечал, что речь моя вовсе не экспромт, а написана мною заранее и выдолблена.
Избрание меня в ординарные академики Императорской Академии Наук в 1903 году
Избрание меня в ординарные академики Императорской Академии Наук было для меня совершенной и решительной неожиданностью. Я давно состоял членом-корреспондентом Академии (с 1882 года), но так как дотоле не было примера, чтобы выбран был в члены Академии кто-либо из профессоров Духовных Академий, то мне вовсе и на ум не приходило помышлять об этом членстве.
Вечером 10 ноября 1902 года сижу я у себя в кабинете и беседую с пришедшей ко мне моей племянницей, учительницей гимназии. Подают мне петербургские газеты, принесенные почтальоном, и с ними письмо. По штемпелю письмо из СПб., а рука мне неизвестная. От кого, думаю, письмо? Развертываю, начинаю читать и прихожу в совершеннейшее изумление. Письмо это от председательствующего в Отделении русского языка и словесности Императорской Академии Наук А. Н. Веселовского есть следующее:
9 ноября.
Многоуважаемый Евгений Евстигнеевич (sic).
Предварительная комиссия, назначенная Отделением русского языка и словесности Императорской Академии Наук для указания кандидата на вакантную кафедру ординарного академика, единогласно остановилась на Вас. Прежде чем перенести Ваш выбор в Отделение, считаю долгом обратиться к Вам, чтобы заручиться Вашим согласием.
Жалованье ординарному академику 4200 р.; условие: жительство в Петербурге.
Примите уверение в моей к Вам совершенной преданности и уважении.
А. Веселовский.
СПб. Васильевский Остров, Никольская-Набережная, № 1.
На письмо Александра Николаевича на другой день по его получении я отвечал следующим письмом:Многоуважаемый Александр Николаевич!
Я вовсе не прочь бы стать академиком, но при условии жить в Петербурге не круглый год, а зимнюю половину года, и начиная не с нынешней зимы, а со следующей. Я только что сел за исправление 2-ой половины I тома "Истории Русской Церкви" ко 2-му изданию, и сейчас переселение для меня немыслимо.
Искренно уважающий Вас, Ваш покорнейший слуга
Е. Голубинский. 11 ноября 1902 г.
1 декабря 1902 г. я получил от А. Н. Веселовского следующее, второе письмо:
30 ноября.
Многоуважаемый Евгений Евстигнеевич!
Сегодня в заседании Отделения Вы были выбраны единогласно. Позвольте Вас поздравить.
Разумеется, мы будем ждать Вас до следующей зимы. Что касается до требования — жить в Петербурге, то 4—5 месяцев (лето) отпадают, да и остальные Вы будете в состоянии свободно делить между Петербургом и Москвой.
Ваш А. Веселовский.
В ответ на это второе письмо я послал Александру Николаевичу следующее письмо:
Многоуважаемый Александр Николаевич!
Спешу принести Вам лично и всему Отделению русского языка и словесности мою искреннюю и глубокую благодарность за высокую честь, которой Вы удостоили меня избранием в члены Отделения.
Усердно почитающий Вас Ваш покорнейший слуга
профессор Московской Духовной Академии
Е. Голубинский.
2 дек. 1902.
Избравшим меня членам Отделения считаю за долг поднести свои сочинения. Будьте добры, потрудитесь известить меня, сколько экземпляров нужно, и позвольте все их прислать на Ваше имя. А если я, может быть, должен поднести свои сочинения и еще кому-нибудь, то пожалуйста наставьте1.
Избран
я общим собранием Академии в ординарные академики 19 апреля 1903 года,
а Высочайше утвержден 26 июня ("Московские Ведомости", Зиюля 1903 г., №
52). Избрание мое имеет конечно некоторую историю: кем-нибудь я
предложен был в члены Академии, кто-нибудь писал отзыв о моих
научных трудах. Но, к сожалению, я до сих пор не знаю этой истории.
Предполагаю только, что я этим, главным образом, обязан А. И.
Соболевскому 1.
1
А. Н. Веселовский ответил, что книги следует посылать в 1-е отделение
академической библиотеки на имя библиотекаря этого отделения А. А.
Шахматова, что и было мною сделано в том же декабре месяце.
Первым делом моим после избрания меня в члены Академии Наук было то, чтобы предпринять пред высшим духовным начальством хлопоты о признании им за мною равноправия с профессорами университетов по вопросу о содержании моем как академика. Относительно университетских профессоров существует закон, что выслужившие из них пенсию, если поступают на какую-нибудь внеуниверситетскую службу, то вместе с жалованием по новым должностям продолжают получать и университетскую пенсию, и на основании этого закона университетские профессора, избираемые в члены Академии Наук, вместе с жалованием от Академии, сохраняют университетскую пенсию.
Не желая быть униженным перед профессорами университетов и быть обиженным в сравнении с ними и помышляя не только о себе самом, но и о последующих академиках из профессоров Духовных Академий, я и предпринял помянутые хлопоты пред высшим духовным начальством.
Я лично обратился с соответствующим докладом и с моею просьбой по нему к первенствующему члену Св. Синода Высокопреосвященному Антонию, к обер-прокурору К. П. Победоносцеву и к директору Хозяйственного Управления при Св. Синоде П. И. Остроумову. Всеми троими я принят был весьма благосклонно, и все трое обещали мне удовлетворить мое искание. Оно и действительно было удовлетворено. Вот указ Св. Синода в Правление Московской Духовной Академии от 3 декабря 1903 г. за № 26878:
"Вследствие прошения бывшего заслуженного профессора Московской Духовной Академии Евг. Голубинского, избранного Императорской Академией Наук в ординарные академики, о сохранении за ним производившейся ему до избрания в академики пенсии за духовно-учебную службу, Святейший Синод, ввиду научных заслуг бывшего заслуженного ординарного профессора Е. Голубинского и применительно к установленному законом порядку сохранения пенсий заслуженным профессорам университетов при продолжении ими службы как по Министерству Народного Просвещения, так и по другим ведомствам, определением от 12—19 сего ноября за № 5537, постановил: назначенную профессору Голубинскому пенсию за духовно-учебную службу, в размере 3000 рублей в год, сохранить за ним и по утверждении его ординарным академиком Императорской Академии Наук.
Сообщая о сем, Хозяйственное Управление покорнейше просит Правление Московской Духовной Академии возобновить производство профессору Голубинскому пенсии со дня прекращения ее, из оклада, ассигнованного на этот предмет по академической смете текущего года"1.
1 Профессор Н. Н. Глубоковский 7 декабря 1902 года писал мне, что все дело устрояет А. И. Соболевский, который пишет (NB: но как будто не написал?) доклад о моих "ученых заслугах".
По переезде из Вифании в Академию первоначально я жил в Академии, в которой жили тогда все холостые, старые и молодые профессора за исключением П. И. Горского, который с матерью имел квартиру на казенном дворе. Моя квартира была во втором этаже на углу к библиотеке и больнице против квартиры А. В. Горского. После смерти П. С. Делицына (30 ноября 1863 года) я переселился на казенный двор. На казенном дворе жили: в передней квартире переднего дома П. С. Делицын, в задней Ф. А. Сергиевский; в заднем доме в большей квартире на юг — А. Ф. Лавров, в меньшей на север — П. И. Горский с матерью. Когда умер П. С. Делицын, его квартиру занял Фил. Алекс, квартиру Фил. Алекс, занял А. Ф. Лавров, а квартиру А. Ф. Лаврова занял П. И. Горский. В оставшуюся квартиру П. И. Горского в заднем доме на север я и поселился. Я переселился из академического на казенный двор, потому что в Академии было беспокойно, оттого что подо мною жил эконом Геронтий, знаменитый кутила, устроявший у себя оргии по ночам и мешавший мне заниматься. Другое побуждение было то, что на казенном дворе я имел маленький садик пред квартирой, свою собаку. На этой квартире случилась катастрофа глазная (о которой говорилось выше). Глаза я лечил нарывным пластырем, приставленным к верхней части шеи, который держал целую неделю. Нарванное место я залечивал более месяца. При этом чрезвычайную услугу оказал мне П. И. Горский, приходивший ежедневно перевязывать мне больное место, развлекавший меня и услуживавший мне обязательнейшим образом. Когда П. И. Горский собрался жениться, он убедил меня уступить мою квартиру ему с тем, чтобы из двух квартир сделать себе одну квартиру. Я уступил ему, а сам переселился в соседний с казенным двором дом Ульянова.
Эта квартира была рядом с передним казенным домом. К жившему в задней квартире переднего дома А. Ф. Лаврову я почти каждый день бегал для развлечения после вечерних занятий на часик или на полчасика и врал, и дурачился. Вообще с женщинами я чувствовал себя неловко, стеснялся, а с Марьей Николаевной, супругой Александра Федоровича, чувствовал себя совершенно свободно. Из квартиры в доме Ульянова (ныне Никифорова) я предпринял заграничное путешествие. Дом этот был двухэтажный — верх деревянный, низ каменный — лет 8 тому назад сгорел, и в квартире верхнего этажа, где я жил, погибло несколько человек. Теперь отстроен один нижний этаж. Провожать меня приходили Александр Федорович с Марьей Николаевной, и мы выпили полбутылки шампанского на счастье. Квартиру Ульянова я теперь оставил. По возвращении из-за границы сначала жил в новой монастырской гостинице, потом переселился в дом Белича на Вифанке, недавно сгоревший, находившийся близ полотна железной дороги (второй дом) рядом с бывшим домом С. К. Смирнова1. Здесь жили мы с В. Н. Потаповым (он внизу, я вверху), и его кухарка кормила нас обоих, причем хозяйство вел В. Никиф., и аккуратнейшим образом копейка в копейку. У Белича жил недолго. Отсюда переселился на Нижнюю улицу в дом Кубышкиных; квартиру эту нанял 1 июня 1875 года за 276 рублей в год, или 23 рубля в месяц. Прожил в ней недолго — до октября 1884 года. Квартира была хорошая, хозяева хорошие. Неудобство было в том, что при квартире не было садика, и на прогулки я принужден был ходить на полотно железной дороги. Отсюда переселился в дом И. В. Когтева на Дворянской улице — второй дом от Вифанской. Здесь я прожил до июля 1885 года, когда купил собственный дом.
1 Я избран в академики 19 апреля 1903 года, а указ Святейшего Синода о пенсии мне — от 3 декабря того же года. Можно подумать, что Святейший Синод почему-либо медлил в удовлетворении моей просьбы. Но это не так. Избранный в академики 19 апреля 1903 года, я приехал в Петербург и вступил в должность академика после академических каникул только в сентябре того же 1903 года и начал свои хлопоты только по приезде в Петербург.
Дом я купил у мещанина Кафтанникова за 3000 рублей. При доме было земли в половину против теперешнего — 5 сажен в ширину; другая половина моей теперешней земли принадлежала мещанину Дрищеву, который допекал меня в пьяном виде требованием отдать ему отнятый будто бы у него Кафтанниковым аршин земли. Пьяный становился на угол и кричал: "Отдай мне аршин!" Не раз приходилось посылать за полицией. Но, увидя полицию, он кричал "Караул!" и бежал в свою хатку, которая стояла в глубине его участка, а там он уже был неприкосновенен по "Habeas corpus". Наконец, на мое счастье, ему понадобилось выдать замуж дочь и он продал мне свою землю за 700 рублей. Дом, купленный мною, я переделал, пристроил к нему целую половину. Перестроил службы: архиерейскую баню, погреб, амбар с подвалом, два сарая. Развел очень хороший фруктовый сад. В этом доме живу до сих пор.
Заметки о жизни
Официальных
обедов я избегал весьма редко, а большею частью на них присутствовал.
Именинные обеды делались очень немногими из членов корпорации: было
принято являться к имениннику в 12 часов с поздравлением и закусывать,
а вечером собирались играть в карты, танцевать, развлекаться играми.
Вечер кончался ужином. На именинных обедах я бывал у А. В. Горского и
П. С. Казанского, которые, вопреки обыкновению, устраивали
настоящие обеды (больше не помню, у кого бывал). На именинные вечера
как будто ни к кому не хаживал.
1
Занял квартиру 5 июня 1874 года за 225 рублей в год, или 18 р. 75 коп.
в месяц. Жил по 11 июня 1875 года.
На похоронных обедах был у П. С. Делицына, А. В. Горского, В. Д. Кудрявцева и И. Н. Корсунского.
На званых вечерах (не именинных) был всего три раза: у В. Д. Кудрявцева два раза и у С. К. Смирнова один раз. У Кудрявцева был первый раз на новоселье, во второй раз был у него, когда он давал вечер, возвратившись из Петербурга после окончания учения наследника Николая Александровича. На вечерах обыкновенно чувствовал себя совсем скверно: в карты не играл, танцевать не танцевал, в играх почти что не принимал участия.
Раз я пришел на беседки (чай пить) к А. Ф. Лаврову. У него была картежная игра: играли Фил. Ал., П. И. Горский, Сергей Константинович. Смирнов и сам Александр Федорович. Вместе с мужчинами были и дамы. Какая-то из дам предложила: "Давайте учить танцевать Евгения Евсигнеевича", — и начали меня учить. Так как я танцевал весьма неловко, то хохот был страшный. Сергей Константинович, игравший в карты, слыша этот хохот, заключил, что я человек, способный вносить большое оживление в общество, и в первый же званый вечер у него настоятельнейшим образом потребовал, чтобы я пришел на вечер. Я пришел и на вечере себя чувствовал весьма неладно и не знал, что с собой делать, и Сергей Константинович, вероятно, не раз покаялся, что имел глупость позвать меня.
Маленькие вечеринки собирались для игры в карты и для выпивания. Ни на одной из них не бывал я, так как в карты не играл и водкой не занимался.
Попытки жениться
М. Н. Лаврова пыталась было женить меня дважды: в первый раз на сестре бывшего здесь судебного следователя, кажется, по фамилии Спасского. Она устроила раз мне даже свидание с невестой у себя на квартире. Невеста была не особенно красивая, но богатая. Не знаю, почему дело не состоялось.
Во второй раз Марья Николаевна хотела было женить меня на своей родственнице, на дочери дяди А. Ф. Лаврова, Никиты Ивановича Крылова, профессора Московского университета. Но на ее письмо с предложением меня Ник. Ив. отвечал, что у нее уже есть жених.
Третью невесту сватал мне В. Н. Потапов: свою родственницу, родную племянницу Д. Ф. Голубинского, дочь его сестры, бывшей замужем за священником церкви Георгия на Полянке Дмитрием Васильевичем Разумовским. Невеста была девушка не особенно красивая, но и не дурная, очень умная и прекрасно образованная. Но я приметил, что она очень властного характера и имела наклонность упрятать своего мужа под башмак. Я же, с одной стороны, под башмаком находиться не имел желания, а с другой — не сознавал в себе силы усмирить строптивую и попятился от невесты.
Четвертая моя невеста — дочь венского протоиерея, известного в свое время Михаила Феодоровича Раевского, Людмила Михайловна Раевская. Я в Вене был дважды во время заграничного путешествия: на пути туда и на возвратном пути. Когда я был в Вене первый раз, ее не было дома — она гостила у сестры. Когда я приехал второй раз, она была дома. Она была не писаная красавица, но и не дурна, еще более умная, превосходно образованная и необыкновенно тактичная. С первой же минуты знакомства она очень понравилась мне, а я, по-видимому, очень понравился ей. В этот второй раз я прожил в Вене недели полторы, и к концу моего пребывания дело между нами дошло до того, что она ждала, по-видимому, моего предложения. Однако предложение я не сделал, решив сделать его из дому. Но у меня не хватило терпения доехать до дому, и я послал предложение из Варшавы. Приехав домой, я с нетерпением начал ждать ответа. У меня в гостинице, где я поселился по приезде из-за границы, почти постоянно жил приятель мой, студент отец Георгий Орлов (теперешний астраханский епископ Георгий). Я поведал ему свою тайну, и мы оба вместе ждали ответа. Спустя очень продолжительное время ответ, наконец, пришел. С нетерпением и дрожанием рук развернул я письмо и увы! решительный отказ. Отец Раевский писал мне, что дочь его очень благодарит меня за весьма хорошее о ней мнение, но что она еще желает побыть в девицах. Я предполагал, что она нашла гораздо более выгодного и видного жениха, чем я, но А. А. Лебедев, бывший пражским священником, уверял меня, что она будто бы вышла за какого-то бурбона, какого-то неважного офицерика. Дальнейших сведений о ней никаких не имею.
В конце концов я очень рад, что не женился. Ни сам бы я не был счастлив в супружестве, ни жены бы своей не сделал счастливой. По характеру я человек очень горячий и привязан только к книге, к книге и к книге; питаю отвращение ко всякому хозяйству и ко всяким вечерам и вечеринкам.
Я окончил свою ученую деятельность несколько преждевременно и до крайней степени печальным образом. В настоящее время близится к концу 75-й год моей жизни; само собою разумеется, что способности и силы мои к ученой деятельности значительно ослабели против лет мужества. Однако же я сохраняю их и учеными трудами более легкими мог бы заниматься. Но около полутора лет тому назад я лишился зрения, и этим была поставлена точка моей ученой деятельности. Выше я говорил, что после катастрофы, случившейся с моими глазами, я успел восстановить зрение в одном только глазу, именно в левом. В продолжение лет почти сорока я работал одним только этим глазом, и работал, говоря без хвастовства, достаточно усиленно. Думаю, что от продолжительной и довольно напряженной работы зрительная сила в глазу истощилась, и он, так сказать, потух. Когда началось потемнение в глазу, я обращался к двум московским рекомендованным мне специалистам по глазным болезням — профессору университета А. А. Крюкову, недавно умершему, и главному доктору Алексеевской глазной больницы В. О. Авербаху. Но капли для пускания в глаза, прописанные мне одним и другим, не принесли мне ни малейшей пользы. Капли я аккуратно пускал в глаза, а потемнение зрения шло своим чередом. Надеюсь, всякий согласится, что не может постигнуть человека большее несчастье, чем потеря зрения. И это великое несчастье постигло меня. Усердно молюся Господу Богу, чтобы он дал мне силы безропотно нести свой тяжелый крест и чтобы Он не очень замедлил взять меня к Себе.
К главе о Костромской семинарии
Из архива Костромской духовной семинарии
Из дела № 105 о производстве испытаний в декабре 1848 г.:
В списке учеников Семинарии низшего отделения за сентябрьскую треть
1848 года Евгений Голубинский стоит под №2. Помечено: способностей "от личных", прилежания — "весьма усердного", успехов — "хороших". В списке успехов по классу греческого языка Е. Голубинский стоит под № 49. Помече но: успехов — "слабых". В ведомости по классу латинского языка за Рожде ственскую треть — под № 5: "способностей очень хороших, прилежания и ус пехов хороших". По всеобщей истории — под № 5: "способностей весьма хо роших, прилежания отличного, успехов отличных". По православному испо веданию за декабрьскую треть — под № 12: "способностей, прилежания и ус пехов хороших". По алгебре за сентябрьскую треть — под № 46: успехи "по рядочные".
Из дела № 106 о производстве испытаний в июле 1849 г.:
В разрядном списке, составленном после внутренних испытаний в июле
1849 года Евгений Голубинский, ученик 2-го низшего отделения, помечен под № 3. По классу православного исповедания — под № 2, помечено: способнос тей, прилежания, успехов "очень хороших". По истории и латинскому языку за генварскую и майскую треть — под № 3, "способностей весьма хороших, прилежания отлично ревностного, успехов весьма хороших". По греческому языку за генварскую треть — под № 14, успехов: "оч. хороших". По алгебре — под № 3: способности "весьма хорошие", успехи "хорошие". По французско му языку — под № 49, способностей, прилежания и успехов "малых".
Из дела № 116 о производстве испытаний в июне 1850 г.: В списке по алгебре, геометрии и пасхалии Е. Голубинский стоит под № 4 — успехи очень хорошие. По православному исповеданию и чтению исторических книг Ветхого Завета — под № 2; способности, прилежание, успехи — "отлично". По греческому языку успехи "очень хорошо". По истории, по предмету Богослужебных книг и по латинскому языку — под № 3, способности "оч. хорошо", прилежания "отлично ревностного", успехи "отличные". По словесности — под № 3, способ., прилеж., успехов — "отличных".
Из дела № 117 о производстве испытаний в декабре 1850 г.: В списке за сентябрьскую треть по классу учительных книг Ветхого Завета Е. Голубинский стоит под № 1, способностей и успехов — "отлично хороших", прилеж. "весьма ревностного".По библейской истории и по российской истории — под № 4, способн., прил. и успех, "оч. хороших". По физике и естественной истории, читанных за сентябрьскую треть — под № 1, способности "весьма хорошие", успехи "очень хорошие". По греч. языку — под № 2, прилеж. и успехов "вес. хороших".
Из дела № 93 о производстве испытаний в июне и июле 1851 г. (среднее 2-е отделение):
В списке, составленном после частных испытаний в июле Е. Голубинский значится под № 2. По психологии и латинскому языку — под № 2, способностей "весьма хороших", прилежания "неутомимого", успехов "отлично хороших".
По физике и зоологии — под № 8. По библейской истории — под № 3, по греческому языку — под № 6, способн., прилеж. и yen. "очень хороших". По Священному Писанию — под № 1 — "отлично хороших".
Из дела № 94 о производстве испытаний в декабре 1851 г.: В разрядном списке среднего 2-го отделения по патрологии Е. Голубинский стоит под № 4, способностей и успехов "отлично хороших", прилежания "весьма ревностного". По герменевтике и чтению пророческих книг Ветхого Завета — под № 1 — "отлично хороших". По ботанике — под № 3, способности и прилежание "отличные". По библейской истории — под № 6, способностей и успехов "очень хороших".
Из дела № 95 о производстве испытаний в июне и июле месяцах 1852 г.: По логике, психологии, патристике и латинскому языку Е. Голубинский значится под № 4, "способностей весьма хороших, прилежания весьма ревностного, успехов весьма хороших". По герменевтике и чтению пророческих и учительных книг Ветхого Завета — под № 1 — "отлично хороших". По русской гражданской истории — под № 8 с пометкой экзаменатора "очень хорошо". По физике, естественной истории, сельскому хозяйству — под № 8, способности "отличные", успехи "весьма хорошие". По библейской истории — под № 4, по чтению греческих отцов Церкви — под № 3 — "очень хороших".
Из дела № 96 о производстве испытаний в декабре 1852 г.: По догматическому богословию и гомилетике Е. Голубинский — под № 3, способностей, прилеж., yen. "отлично хороших". По классу чтения Нового Завета — под № 5 — "очень хороших". По церковной истории, богословию и медицине — под № 3, по сельскому хозяйству — под № 8 — "весьма хороших". По чтению греческих и латинских отцов Церкви — под № 2, по еврейскому языку — под № 3 — "очень хороших".
Из дела № 115 о производстве испытаний в июле месяце 1853 г.: В списке 2-го высшего отделения по догматическому богословию Е. Го-лубинский значится под № 3, способ., прилеж., успех, "весьма хороших".
В общем списке, составленном при окончании январской трети 1852— 1853 гг. "согласно с способностями, прилежанием и успехами" Е. Голубинский числится под № 4 — "в. хороших". По церковной истории третьим — "в. хороших", по медицине — третьим, успехи: "очень хорошо".
Из дела по описи № 116 — "Конспекты уроков, преподанных в 1-м и 2-м отделениях богословского класса за сентябрьскую треть 1853 г.":
Е. Голубинский по Священному Писанию — первым; по истории русской Церкви и каноническому праву — первым (способ., прилеж. и успехов "весьма хороших"), по греческому языку — под № 1 ("занимался очень хорошо"), по медицине — № 1 ("очень хорошо").
Из дела по описи № 62 о производстве испытаний в июне и июле месяцах 1854 года:
В списке учеников по чтению книг Нового Завета Е. Голубинский стоит первым; способ., прилеж. и успехов "отлично хороших".
По истории российской Церкви и каноническому праву — третьим, способ., прил. и успехов "отличных".
По латинскому и греч. яз. за генварскую треть — под № 2, "занимался очень хорошо".
(В течение всего года отметка успехов по греч. яз. — "оч. хороших", под № 1). По сельскому хозяйству — десятым, способностей "весьма хороших", успехов "очень хороших".
Из дела по описи № 6 — 1854 года по предписанию Правления Московской Духовной Академии об избрании и отправлении двух воспитанников в Академию:
Е. Голубинский "отправляется по собственному желанию в Академию с разрешения Московской Духовной Академии". Из справки Костромской духовной консистории при деле видно, что Е. Голубинский от роду имел, кончая курс семинарии, 20 лет (№ журнала 859). Здесь же имеется следующая расписка Е. Голубинского: "9 числа августа 1854 года, я получил из Правления семинарии три пары белья, одну пару выростковых полусапожек, одну шелковую косынку и подтяжки. Студент Семинарии Евгений Голубинский".
Аттестат
Объявитель сего Костромской духовной семинарии высшего отделения 2-го класса воспитанник Евгений Голубинский, Костромской епархии Ко-логривского уезда, Рождество-Богородицкой церкви, села Матвеева, священника Евсигнея Пескова сын, имеющий от роду 20 лет, в сентябре 1848 г. поступив из Солигаличского духовного училища в Костромскую семинарию, изучал в ней, при способностях отлично хороших, прилежании отлично хорошем и поведении отлично хорошем: Священное Писание, богословие догматическое, нравственное, гомилетику, науку о вероисповеданиях, о должностях пресвитеров — отлично хорошо, о святых отцах церкви, о богослужебных книгах — весьма хорошо, о церковных древностях и обрядах, основание церк. законов и канонического права — отлично хорошо, историю библейскую, церковную — очень хорошо, историю рос. церкви — отлично хорошо, логику и психологию — весьма хорошо, риторику и поэзию, священную герменевтику — отлично хорошо, алгебру, геометрию и пасхалию — хорошо, физику — весьма хорошо, начальные основания медицины и оспопрививание, сельское хозяйство — очень хорошо, естественную историю, всеобщую историю, российскую гражданскую историю — весьма хорошо, православное исповедание — отлично хорошо и обучался языкам: греческому, латинскому — очень хорошо, еврейскому — хорошо.
В 1852 г. удостоен посвящения в стихарь.
С 15 сентября 1852 по 14 июля 1854 г. проходил должность главного старшего.
Сего 1854 года, июля 14 дня после частных и публичных испытаний при окончании полного курса семинарского учения, Правлением Костромской семинарии, с утверждения его преосвященства, преосвященнейшего Фило-фея, епископа Костромского и Галичского и кавалера, по причислении его к первому разряду семинарских воспитанников, возведен на степень студента семинарии и вследствие предписания Правления Московской Духовной Академии от 19 июня сего 1854 г. за № 155 уволен в Московскую Духовную Академию для поступления в состав студентов оной.
В удостоверение чего отдан ему, студенту Голубинскому, сей аттестат из Правления Костромской семинарии. Июля 28 дня, 1854 года.
Неудачная попытка получить книге: "К нашей полемике со старообрядцами" одобрение петербургской цензуры1
Книжка эта — "К нашей полемике со старообрядцами" — в ноябре 1897 года отдана была чрез Н. В. Покровского петербургскому цензору, который как будто принял ее благосклонно. Но в январе 1898 года последовал решительный отказ. См. находящиеся при сем письма Глубоковско-го и Покровского.
1 Дело идет уже о 2-м издании этой книги. Из архива Е. Е. Голубинского. Ящик 7-й.
Достоуважаемый Евгений Евсигнеевич!
Н. В. Покровский сообщил мне прискорбное известие, что СПб. цензура Вашей книги не пропускает. Поэтому я лично переговорил с о. председателем Комитета и снова убедился, что теперь всех обуяла такая страхобоязнь, что нельзя питать уже никакой надежды. По чувству уважения позвольте мне предложить совет, испытанный мною личным опытом. При печатании моей диссертации о Феодорите малопочтенные о.о. цензоры постарались воздвигнуть затруднения, и я обратился к светской цензуре, где меня пропустили с замечательною деликатностию и беспрепятственно покойный П. Е. Астадьев и Вл. Назаревский. При том все формальности были совершены помимо меня Университетскою Типографией. Нельзя ли и Вам — теперь и впредь — воспользоваться этим способом? Это, тем более, возможно, что председателем Московского Цензурного Комитета ныне стоит Вл. Назаревский, воспитанник Московской Академии (товарищ Н. Ф. Каптерева), хотя там есть очень опасный вифанский семинарист С. Соколов. Нужно только взять общее заглавие и пометить, что это "историческое исследование": тогда никаких препятствий не будет. Во всяком случае, почему бы не попробовать и, по крайней мере, не спросить письмом Назаревского?
Простите за непрошенный, но искренний совет
всегда уважающего Вас Н. Глубоковского.
1898. I, 16. СПб., Невский просп., д. 180, кв. 5.
Глубокоуважаемый Евгений Евсигнеевич!
К крайнему моему сожалению, я не могу дать Вам утешительного ответа по вопросу о цензуре Вашего сочинения. На днях бывший цензор, назначенный теперь на должность Ректора СПб. семинарии, архимандрит Ме-фодий явился ко мне с извинением, что не может поставить impimatur на Вашей книге. В этом же смысле высказывается и его коллега архимандрит Климент. Смущают их сильные выражения в книге, например, о троеперстии и двуперстии, и они опасаются взысканий сверху; тем более, что здесь прошел слух, будто старообрядцы облюбовали указанные выражения и ставят их на вид миссионерам. Книга возвращена мне в целости, и я перешлю ее Вам в ближайший понедельник.
Приходилось мне слышать, что самый гуманный цензор находится в Вильне: священник Петр Левицкий. Не признаете ли Вы возможным снестись по этому предмету, напр., с Вашим учеником Флавианом Николаевичем Добрянским, живущим постоянно в Вильне и знающим хорошо отца Петра (адрес Ф. Н. Д.: Публичная библиотека в Вильне). Придумать другой исход довольно трудно, если не прибегать к радикальной ломке выражений, во всяком случае нежелательной. Прошу простить меня за невольно причиняемое Вам огорчение и принять уверение в моем искреннем и глубоком уважении и преданности.
Ваш покорный слуга Николай Покровский.
17.1.98. СПб.
Мнение о сочинении экстраординарного профессора Голубинского "История Русской Церкви" (тома I половина 1-я)
Представленная на степень доктора богословия книга профессора Голубинского составляет первую половину предпринятого автором труда, предмет которого — история Русской Церкви — так называемый киевский или домонгольский ее период. Книга разделена на четыре обширные главы: первая посвящена разбору сказаний и мнений о христианстве в России до св. Владимира, вторая рассказывает о крещении Владимира и об утверждении христианства в нашей стране при этом князе и его преемниках, в третьей изображено устройство церковного управления, установившееся в первые века нашей христианской жизни, в четвертой описаны первые успехи просвещения на Руси, к чему автор присоединил подробный критико-библиографический очерк переводной и оригинальной письменности, появившейся на Руси в домонгольский период.
Труд проф. Голубинского критический по преимуществу. Рассказывая о событиях истории Русской Церкви или описывая складывавшийся порядок церковной жизни Руси, автор на каждом шагу прерывает свой рассказ и описание, останавливаясь на том или другом явлении, проверяя известия источников и мнения историков о нем, соображая степень достоверности этих известий и мнений и для того входя в подробный разбор источников нашей истории как русских, так и иностранных. Можно сказать, что в пределах периода ни один крупный факт нашей церковной истории не оставался без тщательной поверки, ни один важный исторический памятник не обойден критическим вниманием автора. Это направление исследователя сказывается и в том, что кроме подстрочных примечаний и приложенных в конце книги "дополнений и поправок" каждая глава сочинения сопровождается рядом объяснительных или оправдательных статей, из которых многие составляют цельные критические исследования (таковы, например, статьи о житии св. Стефана Сурожского в первой главе, во второй — о сказаниях Петра Дамиани Остиенского и неизвестного по имени интерполятора хроники Адемара, свидетельствующих, будто Русские обращены в христианство латинскими миссионерами, в третьей главе — о церковных уставах князей св. Владимира и Ярослава, в четвертой — о существовавшей на Руси в домонгольский период переводной письменности).
Указанное направление, сообщившее рассматриваемой "Истории Русской Церкви" гораздо более критический, чем прагматический характер, привело проф. Голубинского ко многим новым для нашей исторической литературы выводам, благодаря которым многие факты начальной истории Русской Церкви являются в ином виде, не в том, как они изображены у других историков Русской Церкви. К числу таких выводов можно отнести суждения автора о Руссах, нападавших на Константинополь и принявших христианство в царствование императора Михаила III, о которых говорит патриарх Фотий в своих беседах и окружном послании, потом соображения об обстоятельствах крещения князя Владимира и о ходе распространения христианства на Руси при этом князе и его преемниках, также многие частные замечания и догадки в главе о первоначальном устройстве Русской Церкви и в обзоре древнейших памятников нашей письменности. Эти оригинальные выводы, без сомнения, не пройдут бесследно в русской исторической науке, и некоторые из них помогут более правильному пониманию того, как возникла и шла первое время христианская жизнь Руси; но между этими выводами найдутся и такие, которые едва ли будут приняты исторической критикой. Это — выводы, составившиеся под исключительным влиянием двух особенностей, которыми в некоторых местах отличается исследование автора: это, во-первых, его наклонность, так сказать, уединять церковно-исторические явления от их обстановки, рассматривать их вне связи с исторической средой, в которой они возникали, и во-вторых, его историко-критический скептицизм, излишняя иногда подозрительность, с которой он относится к источникам нашей истории.
Слабые стороны, от которых не свободна книга проф. Голубинского, выкупаются качествами, которые делают ее замечательным явлением нашей исторической литературы. Прежде всего обращают на себя внимание широта и тщательность изучения исторических источников не только русских, но и иностранных, преимущественно византийских. Из них автор извлек обильный материал для критических соображений своеобразных и иногда остроумных; это же изучение дало автору возможность первоначальное устройство Русской Церкви поставить в историческую связь с его византийским первообразом, как и первые успехи развившегося под покровительством Церкви книжного просвещения на Руси рассмотреть в связи с его греческими и болгарскими источниками, и этим путем осветить много подробностей начальной истории нашей церковно-нравственной жизни, остававшихся неясными. Отношению автора к историческим источникам соответствует и его отношение к самым историческим фактам, отличающееся такою же пытливостью: решая известный вопрос, он не успокаивается на первых соображениях, возникших в его уме, рассмотрев его в одном месте, он возвращается к нему в другом, чтобы взглянуть на него с новой стороны, открывшейся исследователю при дальнейшем изучении, в новом порядке соображений, старается из разных возможных решений выбрать простейшее и вероятнейшее, предусмотреть и устранить возражения, какие может вызвать избранное решение.
На основании сказанного полагаю, что сочинение проф. Голубинского, представленное на соискание степени доктора богословия, вполне заслуживает быть допущенным до публичной защиты.
Экстраорд. проф. В. Ключевский.
Экстраординарного профессора Евгения Голубинского отзыв о сочинении ординарного профессора Петра Казанского:
"История православного монашества на Востоке", представленном на соискание степени доктора богословия
Сочинение г. Казанского есть труд не столько в строгом смысле ученый, сколько нравственно (точнее говоря — аскетическо) назидательный, что видно уже из того, что он посвящен русскому иночеству и в чем прямо сознается автор (с. 24 нач.).
Сочинение г. Казанского есть не столько история монашества в точном смысле этого слова, сколько ряд отдельных биографий наиболее знаменитых подвижников IV и V веков.
Биографии подвижников не свободны от некоторых недостатков; по крайней мере, они страдают тем недостатком, что слишком похожи одна на другую, так что по прочтении всех их в уме читателя не остается особенного представления почти ни об одном подвижнике и почти все сливаются в одном общем неопределенном представлении.
Сочинение г. Казанского не может быть признано вполне самостоятельным. Насколько я имел времени навести справки, если не всегда, то иногда он довольно много пользовался книгою Тильемона "Memoires pour servir a l'histoire ecd. des six premiers siedes".
Сочинение не может быть признано вполне удовлетворительным в отношении литературном и не свободно от разных частных недостатков и промахов.
Несмотря на все эти недостатки, сочинению не может быть отказано в важном или, по крайней мере, немаловажном ученом значении. Справедливо говорит автор, что "по великому влиянию иноческого сословия на судьбу Святой Церкви, история монашества сделалась неотъемлемой частью Церковной Истории", и что "как непонятна была бы история Церкви в первые три века христианства без истории мучеников, так непонятна была бы история последующих веков без истории монашества" (с. 23). Хотя он не представляет в своем труде настоящей истории монашества, а поэтому не восполняет им и указанного им пробела в нашей литературе по церковной истории, тем не менее он пролагает и значительно облегчает путь настоящему историку монашества, потому что дает в своем сочинении ту подготовительную работу, без которой в ученых трудах почти никогда не обходится. Есть стороны предмета, которые будущий историк монашества найдет в сочинении г. Казанского если не вполне, то уже весьма значительно обработанными. При изложении биографии тех отцов, которые оставили после себя сочинения или о которых остались свидетельства других, автор обыкновенно, посредством подлинных выписок, старается представить систематический свод их нравственного учения и их нравственных воззрений. Это есть сторона труда, которая обработана автором наиболее тщательно и за которую он заслуживает полной похвалы.
Имея в виду не только настоящий труд г. Казанского, но и все вообще его ученые труды, приобретшие ему весьма почтенную репутацию в среде наших ученых, а равно имея в виду и его 30-летнюю педагогическую деятельность, я нахожу вполне справедливым, чтобы он удостоен был степени доктора богословия.
Экстраординарный профессор Евгений Голубинский.
Вена
11/23 Августа 1872.
Письма Е. Е. Голубинского к А. В. Горскому
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший отец Ректор!
Я в Вене с 26 июня. От границы до Вены добрался при помощи одного доброго человека, знающего русский и немецкий языки. Михаил Федорович Раевский принял меня наиблагосклоннейшим образом. По счастью, оказалась свободная квартира в том самом посольском доме, в котором живет он, и я поселился в ней, хотя для меня она несколько и дорога.
Пока изучаю Вену, учусь говорить по-немецки и пересматриваю библиотеку Михаила Федоровича, в которой оказывается многое, чего я не видал. Серьезно к занятиям не приступал, потому что еще не пришли мои книги и тетради, которые отправил из Петербурга с товарной дорогой. Пока остаюсь доволен своим житьем, хотя здесь живут и не совсем по-русски. Отзыв о книге Петра Симоновича, за который он меня, вероятно, сильно будет бранить, пришлю непременно к началу учебного года, ранее чего не хотел представлять своего отзыва и Николай Иванович.
Ваш покорнейший слуга
Е. Голубинский
2 июля, 1872.
Адрес мой: Oesterreich, Wien, Wahlfischgasse, № 3, Протоиерею Раевскому для передачи...
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Из случайного разговора с Михаилом Федоровичем Раевским я узнал следующее: если Вы, от своего имени, а еще лучше от имени Совета, обратитесь к нему с просьбой — не может ли он из числа славянских книг, поступающих в его распоряжение (присылаемых ему, на его усмотрение, разными славянскими обществами и частными лицами), уделять некоторое количество нашей Академии, то он будет делать это с большим удовольствием. Чем менее будете медлить письмом, тем будет лучше. Я, конечно, судья пристрастный, потому что обязанный, но позволю себе сказать следующее: с пользою или без пользы, Михаил Федорович столько делает для Славян и для поддержания между ними чести и доброго имени России, что нам — Московской Духовной Академии, если мы тоже славяне, не грех было бы выбрать его в почетные члены. Это было бы нисколько не хуже, чем NN и NN, и ни в каком случае не уронило бы чести Академии. Я, слава Богу, жив и здоров. Делом своим занимаюсь усердно. В доставлении необходимых книг и сведений мне наиобяза-тельнейше помогают, сколько могут, Михаил Федорович и некто Адольф Иванович Добрянский, известный венгерско-русский патриот и политический деятель.
Ваш покорнейший слуга
Е. Голубинский
12 июля, 1872.
Филарет Александрович проехал через Вену в Мариенбад. Так как судьба была к нему менее милостива, чем ко мне, и не послала ему руководителя, то в Вене он намаялся досыта, почему и она, хотя очень хороша, весьма ему не понравилась.
Усердно кланяюсь всем нашим.
В прошлом письме, извините, я написал адрес несколько безграмотно: улицу нужно не Wahlfischgasse, a Wallfischgasse.
Посылая Вам не франкированные письма, ввожу Вас в некоторые убытки потому, что по словам Михаила Федоровича не франкировать есть единственное средство, чтобы письмо дошло непременно.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Посылаю Вам при сем мой отзыв о сочинении Петра Симоновича. Отзыв краткий, потому что я читарь неофициальный. На всякий случай неофициально и официально предоставляю Вам право воспользоваться им совершенно по своему усмотрению.
Слава Богу, я жив и здоров. В занятиях моих в настоящее время начинаю испытывать препоны, потому что Ф. П. Раевский и другие, которые помогали мне в доставлении книг, разъехались из Вены. К 15 августа все воротятся, и тогда, надеюсь, дело опять пойдет на лад. Усердно кланяюсь Всем нашим.
Ваш покорнейший слуга
Е. Голубинский. Вена 11/23 августа, 1872.
Усердно прошу у Вас извинения, что разоряю Вас нефранкированными письмами. О. протоиерей говорит, что это единственное средство, чтобы письма доходили верно.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Сегодня вечером, если Бог даст, я отправлюсь в путешествие по Австрии в Краков, Лемберг, Черновицы и до Ясс в Молдавию, если пропустят. Назад до Перемышля, из которого в Епериес или Прямее в Венгрии, может быть в Унвар, где кафедра венгерско-русского епископа, в Пешт и в Вену. После этого пробуду в Вене столько, сколько потребуется времени для приведения в порядок собранных сведений, и затем в Карловцы и Белград. Слава Богу, я жив и здоров. Кланяюсь всем нашим.
Ваш покорнейший слуга
Е. Голубинский. 18/30 августа 1872.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Я возвратился в Вену из моего путешествия по Австрийской Руси. Не похвастаю, чтобы совершил путешествие вполне успешно, потому что при австрийской крайней подозрительности против всего московско-русского сделать этого нельзя; но, во всяком случае, остаюсь им доволен. Съездил здорово и благополучно, по крайней мере, без больших приключений.
Предполагая, что Александр Федорович уже в Петербурге, обращаюсь с покорнейшею просьбою к Вам. Жалованье мое с июля месяца поручите отдать в контору Юнкера в Москве с тем, чтобы он перевел на Вену. У Юнкера прикажите спросить, на какого венского банкира переведет, и об этом последнем известить меня, чтобы я мог знать, где взять деньги. Все это покорнейше и убедительнейше прошу Вас сделать поскорее, чтобы в Вене в ожидании денег или известия о них не пришлось жить понапрасну. В случае, если Александр Федорович еще у Троицы, сию покорнейшую просьбу прошу передать ему. Долго ли я еще пробуду в Вене, наверное сказать не могу, но, вероятно, не более как до половины нашего русского октября.
Усердно кланяюсь всем нашим, остаюсь Вашим покорнейшим слугой
Е. Голубинский.
Адрес мой все тот же, т. е. Wien, Wallfischgasse, № 3, Раевскому для передачи мне. 1872. Сентября 20 старого стиля.
P.S. Если Юнкер даст какую-нибудь расписку, которую я должен иметь в руках, чтобы здесь получить деньги, то, само собой разумеется, покорнейше прошу переслать мне эту расписку. Письмо с этой распиской пусть будет страховое и с ясным прописанием, какого рода посылается документ.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Усерднейше благодарю вас за Ваше письмо. Столько же усердно благодарю Вас за то, что распорядились скорым присылом мне денег, которые в виде векселя от Юнкера на здешнего банкира в числе 663 гульденов с копейками я получил (о чем сим честь имею известить Вас и формально). Извините и простите, что я несколько замедлил с ответом на Ваше письмо.
Слава Богу, я жив и здоров. Все еще остаюсь в Вене, в которой пробуду наконец не более двух недель и из которой поеду сначала в Карловцы, потом в Белград. Не могу сказать, чтобы своим пребыванием в Вене я был совершенно доволен, но все таки кое-что сделал.
Я написал статьи о Галицких Русских, о Венгерских Русских и об Австрийских Русинах. Историческая половина статей совсем готова, но половина о современном (преимущественно, церковном) быте, который меня весьма занимает, к сожалению, с значительными прорехами и дырами, потому что, несмотря на все мои старания, пока я не успел собрать всех нужных сведений. Если Бог даст здоровья, возлагаю надежду на возвратный путь. Тогда еще проеду по Австрийской Руси и буду действовать гораздо смелее: если и вышлет меня австрийское правительство с полицией, то в ту же Россию, в которую и без того будет лежать мой путь.Готовое я бы, пожалуй, прислал Вам на Ваше благоусмотрение, но к сожалению, оно не переписано. Здесь я мог найти только одного переписчика (из Галицких Русских), но и тот просит по гульдену за лист, что для меня, старающегося всевозможным образом беречи гульдены, дорого.
Недели полторы ходил я заниматься в императорскую или придворную библиотеку (ту, которая у Ламбеция). Пересмотрел книги о славянах, которых не мог найти в России; смотрел несколько славянских рукописей и кое-что что нашел о сербах. Смотрел также некоторые рукописи и греческие, но особенного ничего не нашел.
Книг закупил здесь гульденов на 300. Есть кой-какие и редкие; большею же частию не редкие, но для меня нужные и преимущественно о славянах австрийских. С книгами этими придется мне, вероятно, наплакаться, потому что возить их вещь весьма хлопотная и неудобная. Александр Федорович пишет мне, что расписку Юнкера с 216 руб., бывшую у него, он переслал Вам. Если найдете возможным прислать в день тотчас по получении этого письма, то отсылайте, потому что я еще дождусь их. В противном случае вы пришлете мне их уже в Белград, из которого я вам напишу, как адресовать.
Ваше извещение о Дмитрии Федоровиче привело меня в величайшее удивление. Я его не видал, у Раевского он не бывал. Где он теперь, не имею ни малейших сведений.
Отзыв мой о сочинении Петра Симоновича должно понимать в том смысле, что я решительным образом в пользу его докторства, хотя ввиду происшедших обстоятельств и не совсем понимаю, на что ему докторство.
Простите и поклонитесь пожалуйста всем нашим.
Ваш покорнейший слуга
Е. Голубинский.
17 октября старого стиля 1872 г.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Пишу Вам не из Вены, из которой я совсем выехал 28 октября (в субботу) вечером, а из Белграда в Сербии, в который приехал вчера вечером. На дороге останавливался в одном Пеште. Был в Сент-Андре (смотрите мою книгу) у епископа Будимского Арсения Стойковича, который принял меня чрезвычайно любезно, накормил парадным архиерейским обедом и даже подарил мне одну рукопись (не особенно важную саму по себе, но драгоценную, по его словам). Архиерей — старик весьма почтенный, весьма сановитый и, сколько могу судить по непродолжительной (церковно-славянс-ко-немецкой) беседе, очень умный.
В Белграде пока успел побывать у нашего консула, слегка взглянуть на город и отыскать Живоина. Последний тотчас же потащил меня по своим знакомым именинникам, которых оказалось трое и у которых я имел честь быть представленным множеству сербов, в том числе даже отставным министрам. Не знаю, что будет далее, но пока сербы, как оказывается, имеющие некоторое понятие и о моей книге, очень со мной любезны.
Теперь, извините, побеспокою Вас делом, именно просьбой о присылке денег — тех 216 рублей, которые были у Александра Федоровича, и ноябрьского жалованья. Так как по справке у консула оказалось, что посылать деньги прямо в Белград не совсем удобно, то нужно поступить следующим образом. Деньги, отданные Александром Федоровичем Юнкеру для приращения из процентов, взять назад (216 р.), приложить к ним ноябрьское жалованье и всю сумму в сторублевых русских ассигнациях послать в страховом письме в Вену протоиерею Михаилу Федоровичу Раевскому, с тем, чтобы он переслал их мне (об этом написать ему маленькое письмо). Адрес Раевского тот же, что и прежде, т. е. Wallfischgasse, № 3. Я ему со своей стороны об этом напишу. Так как в Белграде (с поездкой в Карловцы и Новый Сад) я пробуду никак не более двух месяцев и так как деньги я желаю и имею нужду получить именно в Белграде, то убедительнейше прошу Вас распорядиться высылкой их немедленно (прошу помнить, что тетки за границей буквальнейшим образом не сидит и что без денег там человек совсем пропал).
Ваш покорнейший слуга
Е. Голубинский.
3 ноября 1872 г.
Пятница.
Прошу передать усердный поклон всем нашим.
Успел пробежать каталог сербских книг, продающихся в Белграде, гульденов за 50—70 приобрету все нужные.
В моих странствованиях вспомнил я о г. Воскресенском, нашем филологе: настоятельнейше посоветуйте ему выучиться вполне свободно говорить по-немецки. Если послушается совета, то не один раз скажет спасибо, если не послушается, то не один раз назовет себя дураком.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Сейчас получил Ваше письмо от митрополита Белградского Михаила, пересланное ему М. Ф. Раевским.
Искреннейше сожалею вместе с Вами о не совсем удовлетворительном положении дел в Академии.
О Дмитрии Федоровиче я спрашивал у венского посольского чиновника, через руки которого проходят все дела. Он отвечал, что совершенно не помнит, когда был Косицын и что если и был (в посольстве), то никак не более как один раз (сколько времени был он в Вене и когда он уехал из Вены, посольство этого не знает). Он предлагал было мне справиться в исходящей, но я, к сожалению, этого не сделал, будучи уверен, что Дмитрий Федорович давно воротился. В Белграде в настоящее время я занят приисканием квартиры. Как управлюсь с ней, тотчас же окончательно пересмотрю свои тетрадки и, если можно будет, пошлю Вам.
Так как консул живет чрезвычайно далеко, а письмо нужно отправить сейчас, то я не могу приложить к нему для Юнкера моей засвидетельствованной консулом записки. Я полагаю, что он удовольствуется предъявлением этого моего письма, засвидетельствованного Академией, или записки, которую, на всякий случай, прилагаю на следующей странице.
Чрезвычайно благодарный Вам за Ваши заботы обо мне остаюсь Вашим покорнейшим слугой.
Е. Голубинский.
4 ноября 1872 г.
NB. Если о Дмитрии Федоровиче необходима точная справка, то напишите Михаилу Федоровичу. Он тотчас ее сделает.
NBB. На будущее время денег моих не отдавайте Юнкеру, а оставляйте до требования в Академии.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Честь имею возвестить, что деньги, в числе 400 рублей серебром, я получил. Письмо пришло, когда я находился в отсутствии из Белграда, в путешествии по внутренней Сербии, вследствие чего и замедляю с ответом. В путешествии этом я провел 10 дней; объехал довольно значительную часть княжества; довольно познакомился с бытом и до некоторой степени с характером народа; видел пять старых монастырей с их византийскими церквами. В том числе видел Жичу, но, к сожалению, не мог видеть Студеницы, потому что она лежит в едва доступных горах и по позднему времени года нельзя было решиться на путешествие.
За отсутствием нашего консула управляющий консульством бывший секретарь его князь Церетели, прекраснейший и обязательнейший молодой человек, устроил дело так, что мне дан был в спутники один отлично знающий Сербию серб, некто г. Миличевич, секретарь в министерстве народного просвещения. Его сопутствие было для меня во всех отношениях в высшей степени полезно. Отлагая подробный отчет до будущего времени, не могу не сказать, что относительно народных училищ Сербия, к стыду нашему, опередила нас, русских. Училища чуть не в каждом селении, устроены большею частию очень хорошо, и со стороны правительства на них обращено серьезное внимание.
Ваш поклон митрополиту передал. Он, со своей стороны, усердно Вам кланяется. О болгарском вопросе здесь главным образом думает он — митрополит. Он желал бы думать позади нас, русских, т. е. дать свой ответ после нашего. Во всяком случае, его ответ будет благоприятным болгарам, хотя, разумеется, и до последней степени осторожный и осмотрительный.
Со своими статьями, извините, я окажусь на некоторое время несостоятельным. В Сербии я так много имею дела с сербами, что решительно не имею времени привести окончательно в порядок то, что написано в Вене. Притом же и здесь я не найду переписчиков, а посылать статьи, не оставив у себя списков, я опасаюсь на случай пропажи.
О. Живоин, мних-священник, живет в Белграде и состоит законоучителем при гимназии. По своему обычаю, он усердно бьет на собаках шерсть1. Александр в Пожаревце, где я его видел во время путешествия.
До недавнего времени здесь стояла очень хорошая погода (каковою я наслаждался и во время путешествия), а дня три как выпал снег и стала зима.
Адрес мой в Белграде Beldrd, Fu(..)rstenthum Serbien. Russisches Consulat. Для передачи такому-то. Сколько еще времени останусь в Белграде, пока ничего не могу сказать. Но во всяком случае до конца этого месяца. В Карловцы еще не ездил и собираюсь на днях.
Покорнейше прошу усердно поклониться от меня всем нашим.
Ваш покорный слуга
Е. Голубинский.
8 декабря, 1872.
(Смею беспокоить Вас покорнейшей просьбой. Если зайдет к Вам засвидетельствовать почтение находящийся в России в отпуску Белградский генеральный консул Николай Павлович Шишкин, то примите его поласковее. Он был в отношении ко мне до последней степени обязателен).
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Пишу Вам из Константинополя, в который приехал третьего дня поутру.
В Белграде зажился более, чем предполагал, вследствие дурной погоды. Зима сначала была прекрасная, но потом вдруг испортилась так, что пуститься в путешествие, имея перед собой переезд через Черное море, было невозможно. Сербов княжества сербского во всех нужных мне отношениях высмотрел достаточно, книг закупил и сведений собрал тоже, и вообще остаюсь своим пребыванием в Белграде доволен. Нельзя сказать, впрочем, чтобы житье в нем было веселое; древний Сигиндун и нынешняя столица княжества сербского не есть столичный город, как, может быть, Вы его представляете, не есть даже и просто город, а большая турецкая деревня, находящаяся в состоянии превращения из деревни в город. Знакомых между сербами у меня было достаточно, но у них вовсе не принято ходить друг к другу, и все мои выходы ограничивались только нашим консульством и митрополитом. Последний был со мной весьма любезен, но в то же время смотрел на меня, как иерусалимские греки смотрели на Арсения Суханова.
' "Шерстобитье" - трепание и распушение шерсти для ее последующего прядения или валяния; "собаки" - приспособления для шерстобитья. (Ред.)
В Карловцы и Новый Сад, т. е. к австрийским сербам, не ездил, потому что поездку эту мне решительным образом отсоветывали консул и все знакомые белградские сербы. Вследствие происходящих волнений австро-венгерское правительство там до того подозрительно, что русский путешественник, явившийся притом в такое необычное для туристов время, как зима, непременно был бы провозглашен за русского шпиона. Бог даст, заеду на возвратном пути.В Константинополь ехал — от Белграда до Рущука по Дунаю на пароходе, от Рущука до Варны по железной дороге, от Варны по Черному морю. В Рущуке делал остановку и ездил из него в Бухарест, в котором пробыл день. Погода была, к сожалению, наиотвратительнейшая, и успел осмотреть его весьма мало; купил кое-какие книги и запасся книжными каталогами затем, чтобы выписывать книги сюда, что чрез посредство посольства или консульства легко.
В Рущуке в первый раз вступил на турецкую почву не без некоторого страха. Но, к моему счастию, там есть наше консульство, и еще к большому моему счастию, консул оказался человеком наипрекраснейшим и наи-обязательнейшим, который немедленно принял меня под свое полное покровительство. Рущукские беспорядки, о которых Вы знаете из газет, были не так важны, как их старались представить греки, и теперь все успокаивается, только греки и австрийцы (действующие с греками против русских заодно) не перестают клеветать на русского консула, будто он есть зажигатель всего и руководитель болгар.
От Рущука до Варны я ехал в отвратительную погоду и боялся, что в таковую же придется ехать и по Черному морю. Но погода переменилась к лучшему, и я совершил первое мое путешествие по морю без страха и благополучно. Пароход качало довольно сильно, так что ходить было почти нельзя, но морской болезни или тошноты я не чувствовал ни малейше (другие страдали несколько).
Константинопольский посол Николай Павлович Игнатьев принял меня весьма милостиво и пока дал мне квартиру в самом посольском доме, у посольского отца архимандрита (Смарагда из Петербургской Академии), у которого помещение больше и удобнее.
Константинополь пока вижу и знаю только из окна моей квартиры, потому что на улице грязь и ненастье, и ходить положительно невозможно. Моя квартира, находящаяся на возвышении и помещающаяся в четвертом этаже, есть один из самых лучших пунктов для общего обзора Константинополя, но, к сожалению, все покрыто туманом, и воздух проясняется только на минуты. Святая София у меня прямо перед глазами за Золотым Рогом (посольство в Пере), но так далеко, что даже и в отличный бинокль, которым я запасся в Вене, нельзя рассмотреть совсем отчетливо. Местоположение и вид Константинополя наипрекраснейшие, и наклонные к хвастовству греки нисколько не хвастают, когда говорят, что их великий город есть единственный в мире по своей красоте. С наступлением благоприятной погоды примусь за обстоятельное обозрение Константинополя и постараюсь изучить его так, чтобы потом оставить по возможности отчетливое описание. О греко-болгарском вопросе пока ничего не могу сообщить Вам кроме того, что знаете из газет, потому что еще не имел времени набраться сведений. Наш Ефстафий Зографский теперь митрополит Пелагонский или Битольский и живет при экзархе в одном из предместий Константинополя; так как в старое время мы были приятели, то не премину возобновить знакомство.
В Иерусалим, если Бог даст быть живу и здорову, собираюсь съездить. Поехать нужно будет около половины марта.
Засим позвольте обратиться к концу каждого моего письма к деньгам. Покорнейше прошу Вас выслать мне жалованье за декабрь, январь и февраль. Пошлите в русских сторублевых ассигнациях; пошлите не прямо в Константинополь, а в Одессу, по таковому адресу: "в Одессу, в Дипломатическую Канцелярию Новороссийского Генерал-Губернато-ра, для отправления в Русское Генеральное Консульство в Константинополь, с передачей такому-то, со вложением такой-то суммы в таких-то русских ассигнациях". Адрес писать по-русски. Покорнейше прошу, как и всегда прежде, присылкой не замедлить.
Жить в Константинополе, сколько слышу и сколько по первым опытам знаю, страшно дорого, и как я буду ухищряться сводить концы с концами и уэкономливать на книги, еще не ведаю.
Позволяю себе Вас лично обеспокоить покорнейшей просьбой. Так как в Константинополе мне придется жить долго и так как я постоянно буду нуждаться в покровительстве и помощи г-на посла, то я бы покорнейше просил Вас написать ему письмецо. Он, может быть, не знает Вас лично, но он знает Вас по слуху, и, во всяком случае, Вы Ректор Академии. Напишите, что дескать у Вас находится такой-то наш профессор и мы просим Вас не оставить его Вашим покровительством. Я уверен, что такое письмо весьма мне пригодится. Адрес послу, если затруднитесь сами, сочинит Александр Федорович, мастер на это дело.
Пожалуйста передайте мой усердный поклон всем нашим отцам и братиям и не оставьте известить меня хотя немного о наших академических новостях.
Ваш покорнейший и усерднейший слуга
Е. Голубинский.
7 февраля, 1873.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Совершив путешествие в Иерусалим, снова нахожусь в Константинополе, в котором по сие время, слава Богу, жив и здоров.
Спутешествовал Вашими молитвами благополучно. Ехавши туда, были на море 10 суток; ехавши назад — 8. Туда ехали на Кипр и Родос. Туда ехали с бурей весьма хорошей целые пять суток, и накачало, и натрепало нас досыта. К счастию, я оказался моряком весьма хорошим и страдал сравнительно весьма мало; тогда как большую часть спутников страшно рвало, я отделывался небольшой болью в голове и небольшой болью под ложкой. Туда и назад ехал на австрийском пароходе, потому что они во всех отношениях гораздо лучше наших русских. Имя бывшим спутникам моим — Вавилон, т. е. они были решительно из всех национальностей. Беседовали мы между собой, и весьма оживленно, на изобретенном нами общечеловеческом языке.
Поездкой остаюсь доволен. Кроме того, что поклонился святым местам, познакомился лично с греческой колонией в Иерусалиме и с возникающим арабским вопросом. Колония греческая есть нечто в высшей степени плачевное в вообще весьма плачевной греческой церкви, а арабский вопрос состоит в том, что скоро или нескоро, но арабы покажут дорогу из Иерусалима. Впечатления, которые я вывез из Иерусалима, подобны впечатлениям Арсения Суханова и известного Благовещенского, если только не еще печальнее...
Из иерусалимско-палестинских святых и не святых мест ездил в Вифлеем, монастырь св. Саввы, к Мертвому морю, на Иордан и в Горнюю. Можно было бы проехать и всю Палестину, потому что теперь ездить там нам безопасно, но препятствие было в деньгах; поездка и без того мне стоила страшно дорого, рублей до трехсот с половиной.
Познакомился и довольно близко сошелся в Иерусалиме с о. Антонином, беседы которого, так как он знает греков как свои пять пальцев, были для меня весьма полезны. Он неустанно закупает там (на деньги доброхотных русских дателей) земли — в самом Иерусалиме, на Елеоне, в Горней, у Мамвр. дуба (которого частичку от сухого спиленного сука имею и я).
В Иерусалиме я прожил три недели — Страстную, Святую и Фомину. Обряд Святого огня, разумеется, видел, но так как нынче не приходили на него враждующие с патриархией арабы, то он совершился не совсем с той весьма оригинальной обстановкой, с которой обыкновенно бывает. Только ружейные приклады турецких солдат, которых поставлено было в церкви множество, работали на спинах нарушавших порядок присутствующих так же усердно, как и в прежние годы.
На пути останавливались на довольно продолжительное время в Смирне, Александрии и Бейруте. Все три осматривали, и во всех трех древнего ничего. В Константинопольской церковной истории нового за последнее время ничего. Болгарский вопрос стал и стоит. (Не знаю, верно ли, но я слышал в посольстве, хотя и не от самого Игнатьева, следующий характеристический курьез: один весьма богатый и весьма влиятельный в патриархии грек отдает в аренду для увеселительного заведения дом одному русскому подданному; увеселительное заведение дней 7 тому назад, не знаю за что, закрыла и запечатала полиция; так как с этим закрытием каким-то образом страдают интересы хозяина, то он будто бы предлагает нашему посольству: "Похлопочите, чтобы открыли заведение, и я берусь уничтожить схизму". Не знаю, справедливо ли это, но, во всяком случае, это совершенно правдоподобно и совсем в здешних, весьма плохих нравах).
Нового у нас пожары, которые последнее время бывают чуть не каждый день. Один пожар был весьма недалеко от нас, так что мы собирались было бежать. Так как все книги мои теперь здесь, то и я трушу не менее, чем кто-нибудь другой.
В следующую пятницу собираюсь поехать на Афон, на котором пробуду неделю и никак не более двух. Затем предполагаю сделать поездки (по железным дорогам) в Никомидию и в Адрианополь с Филиппополем. О поездке по всей Европейской Турции я отложил и думать, потому что по теперешним обстоятельствам это совершенно неудобно.
О печальных делах, творящихся в Академии, имею некоторые сведения. От всей души жалею Академию и Вас.
Покорнейше прошу Вас выслать мне мое жалованье за март-май. Высылкой покорнейше прошу не замедлить более, чем когда-нибудь, потому что с поездкой в Иерусалим и с покупкой книг поиздержался.
Низко кланяюсь всем нашим. Ваш усерднейший и покорнейший слуга
Е. Голубинский.
20 мая, 1873.
Адресовать письмо так же, как и прежде, т. е. на Новороссийского губернатора, для пересылки в консульство, с передачей мне.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Извините, пожалуйста, при окончательном отбытии из Константинополя, за бесчисленными хлопотами сборов и прощенных визитов я не успел написать Вам, и сие пишу со Святой Горы Афонской, из монастыря, который видите перед собой.
В настоящее время жив и почти здоров. Но последний месяц житья в Константинополе был для меня несчастным. Ездивши на дачу к посланнику, которая находится верстах в 30 от города на Босфоре, я вследствие сильного бывшего ветра, получил ревматизм в кисти рук, которым и страдал недели три. Избавился от него морскими купаньями, впрочем, не совсем, и некоторые боли остаются до сих пор.
В Константинополе нового ничего. Греко-болгарский вопрос все остается в прежнем положении. В последнее время и газеты, и в публике заговорили было о примирении, от которого будто бы не прочь и греки, и болгары. Но судя по сведениям, которые имеются в посольстве и которые я имею помимо посольства, слухи эти едва ли не должно считать выдумкой досужих людей. Если слухи оправдаются и будет решено сделать попытку, то теперешний патриарх должен будет уступить место другому. Греки желают сместить его, впрочем, и без того, ибо у них нет обычая, чтобы патриарх засиживался слишком долго, так как между архиереями слишком много людей, которые желают немножко посидеть на том же месте, а для публики эти смещения составляют весьма интересную новость и в борьбе партий за одного и за другого претендента представляют случай упражнять свои политические и дипломатические способности, которыми греки наделены в таком избытке и для которых поприще так не широко.
Перед отъездом я сделал визит болгарскому экзарху, который Вам усердно кланяется. Беседа его, признаться, мне понравилась не особенно — как-то чересчур бранит греков, что не может показаться странным русскому, живущему в России и что не совсем приятным образом действует на русского, пожившего в Константинополе и знающего не с одной лицевой стороны и самих болгар. При экзархе живет наш бывший Евстафий Зографский, в настоящее время митрополит Битолийский. Не получив еще берата от правительства на свою епархию, а поэтому и не получая с нее доходов, он живет 15 рублями в месяц, которые дает ему экзарх, и в изобилии совершенно таком, как наши семинаристы.
В последнее время прислана посланнику для руководства записка по греко-болгарскому вопросу, составленная кем-то из членов Синода (по словам Николая Павловича — Макарием). Записка решительно против греков и решительно на стороне болгар.
Я уже писал Вам, что по теперешним обстоятельствам я должен был жить как можно скромнее и осторожнее, чтобы греки, как постоянно опасался посланник, не сделали из меня русского шпиона, пропагандиста, и не подняли гаму. Слава Богу, все сошло благополучно, само собой разумеется, что с некоторым ущербом для дела, ибо круг моих знакомств между греками, что для меня было всего важнее, я должен был ограничить только некоторыми немногими людьми. В патриархии бывал несколько раз, но у вселенского патриарха кофею не пил и табаку не курил, т. е. не представлялся.
Поездки мои из Константинополя, о которых я писал Вам, не состоялись по моей болезни. В Адрианополь и Филиппополь я все-таки хотел бы съездить, когда немного избавился бы от ревматизма, но решительно воспротивился этому посланник.
Из Константинополя отправился на Афон 20 июля в Ильин день. Пароход завозил нас сначала в Солунь, в которой для выгрузки и нагрузки стоял два дня. Пользуясь временем, я осмотрел город во всей подробности, т. е. был во всех мечетях, которые обращены в таковые из христианских храмов. Иудеи, многочисленные в Солуни и при апостоле Павле, в настоящее время составляют две трети его жителей и до того держат город в своих руках (совсем забывши греков), что он справедливо может быть назван городом еврейским. О Константине и Мефодии, урожденцах солунских, я, конечно, вспоминал, быв на их родине; но где были палаты их отца, этого, разумеется, не укажут теперешние жители.
На Афон в Пантелеймонов монастырь мы приехали к самому празднику св. Пантелеймона. Есть в монастыре человек от 20 до 30 русских поклонников, и мы будем иметь случай видеть знаменитые афонские 14-часовые бдения. Нашлись здесь земляки по Троице: отец Филарет (Сопелкин) и отец Иеремия, служащий доктором монастырским и берущийся вылечить, между прочим, и меня. Пробуду на Афоне недели две, но постараюсь не более. Отец архимандрит Макарий весьма ко мне милостив и, надеюсь, устроит мои поездки по Афону так, что увидим все наиболее замечательное.
Деньги за февраль-май получил и усерднейше благодарю Вас, что не замедлили, как я Вас просил. Так как в Афинах, в которые я отправлюсь с Афона, я не знаю, пробуду долго ли, и так как высылать будущие деньги куда-нибудь в другое место было бы неудобно, то, извините, только что получив деньги, снова обеспокою Вас ими же. Жалованье за июнь, июль и некоторым авансом за август покорнейше прошу послать, по возможности, незамедля в Афины по адресу: "Афины, королевство Греция, русское посольство (по-французски и по-русски). Столько-то, в сторублевых кредитных билетах. Для передачи такому-то. От такого-то (от Вас). Деньги просят удержать в посольстве до востребования". Прошу не замедлить потому, что почта в Афины идет, сколько знаю, довольно долго.
Так как я, если Бог даст здоровья, намереваюсь быть в Венеции (из Афин в Италию), то считаю нужным сделать Академии предложение. В Венеции, как Вы знаете, печатают греческие богослужебные книги; если Академия найдет полезным приобрести для библиотеки полный круг этих книг (что, по моему, по крайней мере, мнению, было бы весьма неизлишне), то я к ее услугам. Но так как я не буду иметь своих лишних денег, то в случае согласия должны быть высланы и казенные деньги (вместе с вышеписанными моими в Афины). В каком размере, я и сам не знаю, но полагаю, что будет достаточно 200.
Извините, письмо писал среди пения во множестве церквей, среди звона колоколов и среди стука в била, и поэтому непрестанно сбивался.
Низко кланяюсь всем нашим.
Ваш покорнейший и усерднейший слуга Е. Голубинский.
26 июля, 1873.
Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Ректор!
Пользуясь случаем, пишу Вам еще, с тем [чтобы], надеясь на Вашу доброту, несколько увеличить свои просьбы. Я писал Вам, чтобы выслать в Афины жалованье за июнь-август. Если можно, то приложите за сентябрь. На переезд из Афин через Италию в Вену я бы желал иметь в своем распоряжении поболее денег, во-первых, за тем, что путь не короткий, во-вторых, за тем, чтобы в Риме иметь возможность купить нужные итальянские книги (в Константинополе настолько выучился по-итальянски, что могу читать ученые книги), а в Венеции греческие. Если не найдете возможным исполнить просьбы своею собственною властью, то доложите Совету, который, надеюсь, не откажет в таком небольшом деле.
Еще усердно кланяюсь Вам и всем нашим. Ваш покорнейший слуга
Е. Голубинский.
Афон 27 июля, 1873.
251
К главке "Юбилеи"
Письмо Победоносцева:1
Достопочтеннейший Сергей Константинович!
Третьего дня, перед отъездом моим из Петербурга дошел до меня слух, будто у вас в Академии готовится на днях какая-то демонстрация с адресами проф. Голубинскому. Передаю Вам это как слух, возбуждающий некоторые опасения, нет ли при сем в мысли учредить какое либо тенденциозное торжество, с опубликованием подробностей оного, и адресов в газетах. Это было бы крайне нежелательно и едва ли выгодно для репутации Духовных Академий, особливо в такую пору, когда готовится преобразование оных. Из Петербурга я не успел еще написать Вам о сем, но пишу из Москвы, куда прибыл на один день. Особливо было бы неприятно, если б при сем последовало участие киевского преподавателя Ф. Терновского, о характере коего и направлении на днях было в Святейшем Синоде суждение, последствием коего будет строгое предписание всем Академиям и возложение на Ректоров ответственности за направление преподавания.
Почитаю нелишним сообщить Вам о сем конфиденциально. Лучше было бы для Академий, если бы из них устранено было все похожее на демонстрацию сего рода.
Душевно уважающий и преданный
К. Победоносцев.
Москва
14 августа, 1883.
С. К. Смирнову (Ред.)