Е.Е. ГОЛУБИНСКИЙ. СВЯТЫЕ КОНСТАНТИН И МЕФОДИЙ

[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Академик Е. Е. ГОЛУБИНСКИЙ

СВЯТЫЕ КОНСТАНТИН И МЕФОДИЙ — АПОСТОЛЫ СЛАВЯНСКИЕ

Опыт полного их жизнеописания

Путешествие Константина к венецианскому архиерею и папе Римскому

После того, как Константин приготовил своих учеников, оставалось посвятить их, и он отправился с ними к епископу, которому была подведома Моравия. Как кажется, сам он покидал при этом Моравию окончательно, не имея намерения снова воротиться в нее с посвященными учениками. По крайней мере так заставляет думать автор Жития; в своем дальнейшем рассказе о пребывании Константина у Паннонского князя Коцела он выражается о прощании Константина с этим последним, а вместе и с Ростиславом Моравским как о последнем, окончательном прощании, именно — он оканчивает свой рассказ: «Не взят же (Константин) ни от Ростислава, ни от Кочела ни злата, ни сребра, ни иныя вещи, положи же евангельское слово без пища (без мзды),токмо пленникы испрошь от обою девяти сот, и отпусти я» (47). Если это действительно было так, то следует, что Константин имел в виду, после того, как посвятит моравам священников, отправиться с проповедью Евангелия и со своими славянскими книгами в другие славянские страны. У моравов дело оставалось бы несколько недоконченным: имея собственных священников, они оставались бы при чужом епископе. Но так как хлопотать об епископе они могли и сами собою, без содействия Константинова, то последнему оставаться у них для этого значило понапрасну терять свое дорогое время. Нельзя не пожалеть, что автор Жития ничего не говорит нам, как моравы расстались с Константином: нет сомнения, что прощание народа с его величайшим благодетелем было до последней степени трогательным.

Из Моравии в Италию, где находилась кафедра тогдашнего Моравского епископа, Константину, было две дороги: или через немецкую Баварию, или через славянскую Паннонию. Очень может быть, что он опасался ненависти немецких епископов, которые могли поступить с ним так же самоуправно, как впоследствии поступили с Мефодием, то есть схватить и отправить куда-нибудь в заточение; правда, что в Паннонии были те же немецкие епископы, но здесь в случае опасности он мог надеяться избежать плена с помощью здешнего славянского князя. Этот славянский Паннонский князь, через владения которого Константин отправился в Италию, был Коцел, сын Привинны. Столицей его был Мозебург, или Мосбург, при впадении реки Салы в Блатенское, по-нынешнему испорченному, Платтенское, озеро (на юго-западной стороне этого последнего), а владения обнимали западную часть лижней, или задунайской, Паннонии, то есть юго-западный угол теперешней Венгрии. Отец Коцела, Привинна, был удельный Моравский князь; но, будучи изгнан из Моравии Моймиром, он удалился к немцам, от которых и получил сначала во временное, а потом в наследственное владение сейчас названную нами область Паннонии. Пришедши к немцам язычником, Привинна вместе с сыном немедленно был крещен, после чего они оба сделались ревностными христианами (48). Большинство исследователей говорит о Ростиславе, Святополке и Коцеле как о трех, составляющих один общий неразрывный союз князьях западных славян. Но это совершенно несправедливо: последний нисколько не был в союзе с двумя первыми. Неизвестно, каковы были личные отношения князя Паннонского к князьям Моравским; так как отец Коцела, Привинна, был изгнан из Моравии предшественником Ростислава — Моймиром, так как, далее, известно о смерти Привинны, что он был убит моравами, то очень может быть, что и сама по себе между одним и другими князьями господствовала более или менее сильная вражда. Но во всяком случае Коцел не мог быть в союзе с Ростиславом и Святополком по условиям своего положения. Он не был природным государем своих земель, а получил их во власть от немецкого короля; будучи посажен на княженье немцами, он теми же немцами легко мог быть и прогнан с него; и поэтому, нисколько не помышляя о союзе с враждебными королю Моравскими князьями, он держал себя как верный и усердный его вассал. <...>

Князья Моравские вели ожесточенную войну с немцами; может быть, они нуждались в военной помощи греков, но во всяком случае они нуждались в греческом духовенстве на место прогнанного духовенства немецкого, и они отправили посольство в Константинополь. Но никоим образом не мог присоединиться к ним князь Паннонский, потому что сделай он это, немцы немедленно прогнали бы его из его владений, притом делать этого он не имел и побуждения, то есть он имел у себя духовенство немецкое и нисколько не нуждался в духовенстве греческом. Впервые познакомился он с Константином и с его славянскими книгами, когда этот последний шел через Паннонию в Италию. Обращаемся к этому знакомству Коцела с Константином. Славянская азбука и славянские книги были предметы столь же близкие сердцу князя Паннонского, как и князей Моравских, потому что и он был точно такой же славянин; но между тем в продолжение целых трех лет ему приходилось только знать, что славянские книги явились у его соседей, и не видеть этих книг самому. Можно представить себе мучения, которые должны были причинить ему эти близкие, но недоступные ему книги, и можно понять его величайшую радость, когда он узнал, что переводчик книг пойдет через его владения. Автор Жития ничего не говорит, но нам думается, что Константин пошел не через Баварию, а через Паннонию не только потому, что считал этот последний путь более безопасным для себя, но и потому, что получил от Коцела прямое усердное приглашение посетить его. Коцел не мог прежде нарочно пригласить к себе Константина из Моравии, потому что этого не дозволили бы ему Баварские король и митрополит; но тут просьба могла быть послана к Константину тайно от них, а посещение могло быть выдано за случайное. Как бы впрочем ни было, Коцел принял Константина с неописанною радостью и упросил его на некоторое время замедлить свое путешествие. Чего желал Коцел от Константина, что делал последний во время своей остановки у него, об этом автор Жития говорит: «И возлюби (Коцел) вельми словеньскы букви, и научися им, и въдав до пятидесять ученик учитися им» (49). Коцел не мог ввести у себя в употребление переведенных Константином богослужебных книг, но ему могла быть нужна новоизобретенная азбука Константинова для других целей. Славяне, уже знакомые в то время с искусством письмени, не имея собственной азбуки, принуждены были употреблять одни азбуку греческую, другие латинскую, но известно, что далеко не для всех звуков славянской речи есть знаки в названных азбуках, и таким образом славянская речь была изображаема чужими буквами, как говорит Храбр, «без устроения» Так Коцел, нет сомнения, намерен был заменить настоящею славянскою азбукою Константина неудобную азбуку латинскую или по крайней мере ввести первую в совместное употребление с последней. Мы сказали, что Коцел не мог ввести у себя, подобно моравам, славянского богослужения; он, конечно, постарался списать у Константина его славянские книги если не для служенья по ним, то по крайней мере для простого чтения. Долго ли пробыл Константин у Коцела? Знать это, между прочим, потребуется нам ниже, когда мы будем решать вопрос о времени прибытия Константина в Моравию и о времени совершения им перевода. Константин никак не мог быть у Коцела слишком долго. И у него самого было впереди определенное дело, с исполнением которого он должен был торопиться, то есть посвящение моравских учеников; но главное не в этом, а в том, что слишком долго быть ему у Коцела никоим образом не было бы ему дозволено Баварскими королем и митрополитом. Константин мог оставаться у Коцела, пока его пребывание могло сохранять вид простого замедления на перепутье; но как скоро оно получило бы значение намеренной остановки с целью греко-славянской пропаганды, король и митрополит немедленно заставили бы Коцела удалить от себя ненавистного для них проповедника. Какое продолжение времени Баварские король и митрополит должны были считать за нормальную остановку и какое продолжение времени могли счесть за намеренную остановку, мы, разумеется, не можем назначить с точностью; но во всяком случае надлежит думать, что Константин пробыл у Коцела две-три недели и никак не больше месяца. Что касается до ученья буквам Константина данных ему от Коцела паннонцев, которое, по-видимому, противоречит самому слишком краткому времени, то под ученьем тут должно разуметь не ученье грамоте людей, прежде неграмотных, а только ознакомление людей грамотных с прежде неизвестною им азбукою, а на это последнее требуется весьма немного времени.

Рассказ о пребывании Константина в Паннонии автор Жития заключает следующим: «И велику ему честь створи (Коцел), мимо проводи и не взят же (Константин) ни от Ростислава, ни от Кочела ни злата, ни сребра, ни иныя вещи, положи же евангельское слово без пища, но токмо пленникы испрошь от обою девяти сот, и отпусти я» (50).

Какие разумеются тут пленники, которым Константин испросил свободу у Ростислава и у Косела? Моравы за несколько лет перед тем вели войну с немцами, но пленники немецкие, нет сомнения, были освобождены ими при самом заключении мира, потому что война кончилась вовсе не в их пользу. Союзниками немцев против моравов были болгары; так не остались ли невыданными пленники, захваченные у этих последних? Но, как кажется, помощь болгар немцам ограничивалась одними обещаниями, а вовсе не принимали они действительного участия в войне. Какие еще могут быть разумеемы пленники? Нам думается, что у автора, не хотевшего сказать нам дела яснее, под пленниками князя Моравского должно разуметь Коцеловых паннонцев, а под пленниками этих последних — Ростиславовых моравов и что отпущение пленников тем и другим князем было не чем иным, как их взаимным заменом. К такому предположению ведут нас пленники Коцеловы. Пленными у князя Паннонского могли быть во всяком случае только моравы, потому что он мог воевать только с ними, волей-неволей помогая против лих немцам, и, таким образом, под пленниками, которые были отпущены им по просьбе Константина, во всяком случае некого больше разуметь, кроме моравов. Но если не были прежде отпущены Коцелом пленники моравские, то само собой разумеется, что не были также отпущены Ростиславом Моравским пленники паннонские. Что столько времени замедлился размен пленниками, в этом нет ничего удивительного: могли помешать этому какие-нибудь недоразумения между князьями, а могли князья даже вовсе не думать о размене, оставив своих пленных подданных на произвол их судьбы. Еще менее удивительного, что вмешался в дело Константин: и те и другие пленники были дорогие его сердцу славяне, а предположенное им при отбытии из Моравии свидание с Коцелом представляло ему прекрасный случай позаботиться о их судьбе, то есть, испросивши дозволения у одного князя, повести переговоры об их размене с другим. Если причиной замедления размена пленных были продолжавшиеся неудовольствия между князьями, то успех Константина показал бы, что ему удалось водворить между князьями мир.

После Паннонии мы находим Константина в Венеции, перед собором итальянских епископов и священников, которые истязуют его за славянские книги. Как мы говорили выше, неизвестно положительным образом, какому именно из итальянских епископов была подчинена папой Моравия после посольства к грекам; но этот суд над Константином в Венеции показывает, что Моравия принадлежала или самому Венецианскому митрополиту или одному из епископов его митрополии; то есть было или так, что Константин явился для посвящения своих учеников к самому Венецианскому митрополиту и последний созвал на него собор, или так, что он явился со своими учениками к одному из подведомых митрополиту епископов и от него был позван митрополитом на соборное состязание. Три года позволял Венецианский митрополит трудиться Константину над водворением славянского богослужения в Моравии и вдруг, когда последний явился к нему лично, собирает на него собор. Что же такое это значит? Это не значит ровно ничего особенного, а есть продолжение только того, что было в самой Моравии. Дозволенный папой славянский перевод Константина был до крайности ненавистен всему латинскому духовенству, а в числе других и более всех других был ненавистен Венецианскому митрополиту с его епископами и священниками, как лицам, у которых тут были замешаны не только духовные убеждения, но и вещественные интересы. Но так как митрополит не имел возможности прямо запретить Константину его перевода, потому что перевод дозволен был папою, то по необходимости приходилось сживать его со света иным путем, то есть путем хулений и укоризн на такое неслыханное и еретическое нововведение. И вот эти хуления и укоризны начались тотчас же, как Константин начал в Моравии свою деятельность: ему неустанно поносили его дело, увещевая отступиться от него, находившиеся в Моравии итальянские священники; к нему нарочно был прислан от митрополита для тех же обличений и увещаний целый собор епископов и ученых. Все эти старания оказались тщетными: Константин был совершенно глух и непреклонен и продолжал трудиться над своим переводом и приготовлением будущих славянских священников. Но, наконец, он сам явился перед лицо митрополита, прося посвящения своим ученикам, имевшим открыть в Моравии славянское богослужение, и митрополиту предстояло собственными руками окончательно упрочить ненавистное ему замышление. Что должен был сделать митрополит в ответ на просьбу Константина? Ему оставалось сделать последнюю решительную попытку заставить Константина отказаться от своих славянских книг. И вот созван был против «ересевводителя» великий собор.

«Собрашася на нь,— говорит автор Жития,— епископи, и попове, и чернорисцы, яко врани на сокол» (51). В области Венецианского митрополита было до двадцати епископий (52); если каждый из епископов привел с собою по два священника и по два монаха, то собор составился очень большой, то есть было на нем до сотни человек. «Скажи нам,— говорили Константину эти «враны»,— как это ты в нынешнее время дерзнул изобрести славянам книги и учить по ним? Посмотри на древние времена: никто не сделал тогда ничего подобного: ни апостолы, ни Римские папы, ни великие учители — Григорий Богослов, Августин, Иероним! Неужели неизвестно тебе вместе с нами, что языков, которыми достойно в Церкви славить Бога, только три: еврейский, еллинский и латинский?» Во всем этом, конечно, не было для Константина ничего нового, то есть все это, конечно, было слышано им множество раз еще в самой Моравии; таким образом, не трудясь снова, он мог бы сослаться на свои прежние ответы. Но нелепые речи были повторяемы ему целым великим собором; как же было не закипеть в груди его желанию обличить и укорить этот собор пастырей-невежд и епископов? И он отвечал: «Вы говорите об апостолах, папе Римском, святых отцах, но вот посмотрите сначала на Бога: дождь от Него не одинаково ли идет на всех людей, и солнце от Него сияет, и ветер дышит точно так же не на всех ли? Пред Ним все равны; как же вы не стыдитесь признавать права только за тремя народами и приказывать всем остальным народам быть глухими и слепыми? Скажите мне, считаете ли вы Бога бессильным, что Он не может дать грамоты другим народам, или завистливым, что Он не хочет ее дать? Но мы знаем многие народы и кроме ваших трех, которые также имеют грамоту и славят Бога каждый своим языком; таковы суть армяне, персы, авазги, иверы, сугды, готфы и иные многие. Но если не вразумляет вас все это,— продолжал Константин,— то покоритесь по крайней мере суду Божественных, пророческих и апостольских Писаний. Давид вопиет: пойте Господеви, вся земля... да поклонится и да поет Тебе вся земля... хвалите Господа все языцы... всякое дыхание да хвалит Господа; Евангелие говорит: елицы же прияша Его, даде им область чадом Божиим быти; и еще: не о сих же молю токмо, но и о верующих чадах Божиих, и, следовательно, все имеют совершенно одинаковые права молиться Богу на своих собственных языках. Спаситель говорил в Евангелии: шедше убо научите вся языки ...шедше в мир весь проповедите Евангелие всей твари... знамения же веровавшим сия последуют: именем Моим бесы ижденут, языки возглаголют новы. Господь говорил в Евангелии,— обратил Константин свою речь к своим слушателям,— и о вас; Он говорит: горе вам, книжницы и фарисеи, лицемери, яко затворяете Царство Небесное пред человеки: вы бо не входите, ни входящих оставляете внити; и еще: горе вам, законникам, яко взясте ключ разумения: сами не внидосте, и входящим возбраняете. Послушайте апостола Павла,— снова продолжал Константин свои свидетельства,— он говорит в Послании к Коринфянам: хощу же всех вас глаголати языки, паче же да прорицаете»... и затем приводит всем известное место 1-го Послания к Коринфянам (гл. 14), где апостол требует, чтобы в собраниях церковных непонятные речи имеющих дар языков непременно были объяснены присутствующим, так как иначе не будет никакого созидания для Церкви и говорящие будут просто на «воздух глаголюще».

Итак, последняя попытка заставить Константина отказаться от своих славянских книг оказалась столько же напрасною, как и все прежние. Что же было после этого? В Житии Константина вслед за словами, что, посрамив «многими словесы» епископов, он оставил говорить, пишется кратко: «Уведев же римский папеж, посла по него»; потом говорится о пребывании Константина в Риме. Таким образом, весь ответ, который дает Житие на наш вопрос, заключается в этих немногих словах: «Уведев же римский папеж, посла по него». О чем же узнал Римский папа? Во-первых, он, разумеется, узнал, что митрополит Венецианский вместе со всем своим духовенством весьма недоброжелательно смотрит на славянские книги и что он собрал на Константина собор. Но из-за одного этого Константин еще не был приглашен папою явиться к нему самому. Папа призвал к себе Константина, чтобы посвятить его учеников. Следовательно, он, во-вторых, узнал, что митрополит Венецианский отказывает Константину в просьбе поставить моравам собственных, имеющих служить по славянским книгам священников. От кого же папа узнал, что митрополит отказывает Константину в его просьбе? Само собой разумеется, что доносить ему об этом имели нужду те, кого касалось дело; следовательно, он узнал об этом от Константина и моравов. Итак, после собора на Константина происходило следующее: во-первых, митрополит Венецианский, не успевши убедить Константина добровольно отказаться от славянских книг, решил силою заставить его отказаться от них и не хотел посвящать приготовленных им к священству моравов; во-вторых, Константин обращался к папе с жалобою на митрополита и вследствие этой жалобы получить удовлетворение своих требований был приглашен папою в Рим.

Обратимся к этому новому и вместе с тем последнему путешествию Константина. Три с лишком года приходилось ему видеть со стороны латинского духовенства одну ожесточенную к себе вражду; но, наконец, совершенно другой прием нашел он, по крайней мере, у главы этого духовенства, пред очами Римского первосвященника, и славянские книги и сам виновник их обрели полную благодать. Что касается до подробностей дела, то ненавистный всему латинскому духовенству изобретатель славянской грамоты по своем прибытии в Рим, прежде всего, удостоился от папы и всех жителей «вечного города» торжественной встречи. Почесть встречи не относилась лично к нему самому, но и на его долю была тут глубокая благодарность. Мы видели выше, что в бытность в Корсуни Константин обрел мощи святого Климента Римского. Часть мощей он принес из Корсуни в Константинополь, а потом при отправлении в Моравию взял с собою. Так этим-то мощам святого Климента, несенным Константином, и учинил папа торжественную церковную встречу: «Увидевше, яко несет мощи святаго Климента,— пишет автор Жития, — изыде сам апостолик Адриан со всеми гражданы и свеща несуща» (53).

Папа позвал Константина к себе в Рим собственно за тем, чтобы посвятить его учеников, чего не хотел сделать Венецианский митрополит. Но тут были пред ним сами славянские книги. Давно были дозволены из Рима эти книги, и однако же духовенство латинское не хотело признать за ними право на существование, относилось к ним с величайшей ненавистью как к нововведению еретическому и богопротивному. Так теперь, видя книги перед собою, папа должен был как-нибудь осязательным и торжественным образом сообщить им привилегию книг, по которым достоит славить Бога, и возвести язык славянский на одну степень с языками еврейским, греческим и латинским. И папа действительно сделал это. Взяв славянские книги, он положил их на церковный алтарь, освятил их и приказал совершить над ними литургию; затем приказал несколько раз поочередно в разных знаменитейших церквах города петь торжественную литургию по самим освященным книгам. На одной из этих последних, то есть славянских, литургий было совершено посвящение и нескольких человек Константиновых учеников (троих во священники и двоих в анагносты, или дьячки).

Автор Жития Константинова, передавая это известие о величайшей благосклонности, которую показал папа к их славянским книгам, не сообщает более никаких подробностей. Именно в этом последнем Житии пишется: «Папа, желая, как ангелов Божиих, видеть Константина и Мефодия, послал за ними послов; когда они прибыли, папа освятил их учение, положив славянское Евангелие на престол святого апостола Петра; но нашлось много таких людей, которые хулили славянские книги, говоря, что никакому народу не должно иметь своих букв, кроме евреев, греков и латинян, по Пилатову писанию, которое написал на Господнем Кресте; папа, назвав их пилатными и треязычниками, предал их проклятию». Из этих слов открывается, что и в Риме, за исключением самого папы, славянские книги Константина нашли себе очень немногих сторонников, что и здесь, точно так же, как и везде, большинство духовенства питало и выражало к великому нововведению глубокую вражду. <...>

Дорогой нам муж жил в «вечном городе» и обращался среди его граждан. Какое же произвел он впечатление? Нашло ли римское общество в нем более необыкновенного человека, чем признаем его мы и чем он был в действительности?

Большинство епископов, составлявших священную папскую коллегию, как мы говорили выше, враждебно смотрели на славянские книги Константина, но вражда епископов не помешала им надлежащим образом оценить личные необыкновенные достоинства Константина, увидеть в нем человека необыкновенного и заслуживающего самого глубокого уважения, каким он действительно был; как велико было это уважение, приобретенное Константином от римского духовенства, увидим ниже, когда будем говорить о его смерти. Но известность Константина в Риме не ограничивалась только тем одним кругом общества, доступ в который был открыт ему уже самим его званием, то есть кругом духовенства; репутация знаменитого мужа была усвоена ему всем вообще римским образованным обществом. Встреча, сделанная папою мощам святого Климента, принесенным Константином, должна была сделать имя последнего известным для всех римлян при самом его прибытии в город; известие, что этот принесший мощи Климента грек есть виновник необычайного дела, изобретатель книг, должно было сделать Константина предметом общего интереса и любопытства, и римляне наперерыв один перед другим старались познакомиться с интересным пришельцем. Став, таким образом, предметом общего суда, Константин не оказался ниже возбужденного им общего любопытства; признанный одним из умнейших и ученейших людей на своей родине, он заставил римлян найти этот приговор совершенно справедливым и основательным; «Римляне же не престааху идуще к нему,— говорит автор Жития,— вопрошающие его о всем, и сказание сугуб и трегуб приимаху от него» (54). К уверению автора Жития, что Константин удивлял римлян как муж ученый, с полной уверенностью можем присовокупить сами от себя, что он приобрел между нами общие искренние уважение и любовь и просто как человек. Апостол нашего племени имел прекрасный, в высочайшей степени симпатический характер; к этому присоединялись внешние привлекающие качества: необыкновенное умение вести занимательную беседу, изящество наружности, манер и совершеннейший такт во всем обращении; таким образом, он должен был привлекать к себе сердца всех, кто вступал с ним в общение. Как бы целый век суждено было Константину вести богословские диспуты с разными противниками то христиан, то Православия; на один из таких диспутов он был вызван и здесь, в Риме. Слава о великой учености Константина достигла и до еврейского квартала города Рима, и к нему явился с вызовом на споры о вере один еврейский ученый. Так как вызов был охотно принят, то еврей стал одним из частых посетителей Константина. Автор Жития, не сообщая об этих прениях в подробности, говорит только об одном из них, вероятно, заключительном, с которого ученый еврейский ушел, будучи совершенно побежден ученым христианским. Жидовин, передает автор Жития, сказал однажды Константину: по вычислению времени надлежит думать, что еще не приходил Христос, которому по книгам и пророкам должно родиться от Девы; философ же, вычислив ему все годы от Адама по коленам, самым обстоятельным образом («потонку») показал ему, что пришел Христос и что столько-то лет прошло от Его пришествия до настоящего времени, и, научивши его, отпустил.

Великое намерение стать просветителем темного славянского племени, как мы говорили выше, не было мыслью Константина с самых дней юности и было внезапно вызвано в нем прибытием в Грецию послов моравских. Но если намерение было принято ранее указанного времени, то отсюда нисколько не следует, чтобы, к ущербу славян, то явилось у Константина слишком поздно: в то время, как прибыло в Царьград посольство моравское, Константину было 36 или 37 лет, то есть он был в том периоде жизни, когда человек еще вправе обещать себе сделать все, что только он в состоянии сделать. После того, как осенила Константина великая мысль дать славянам христианское богослужение на их собственном языке, не вдруг решился страшный вопрос: великой, Богом внушенной мысли суждено ли будет осуществиться? Но решился и этот вопрос, и решился утвердительно: славянские книги, дозволенные императором и патриархом греческими, были потом дозволены и папою Римским, то есть были признаны властями всего христианского мира. Таким образом, дела славян были в наилучшем положении; им оставалось благодарить Бога и необыкновенно много ждать от своего великого апостола. Но судьбы великих людей — закрытая от нас тайна... Много еще оставалось для Константина вероятной человеческой жизни; только что окончательным образом признана была его деятельность, чтобы мог он продолжать ее с наивозможно крепкою энергией, и неожиданно смерть взяла его у славян. После шестимесячного пребывания в Риме Константин подвергся тяжкой и продолжительной болезни и более не выздоравливал. Автор Жития, сообщая, что Константин болел очень продолжительное время, не говорит, что была за болезнь и отчего случилась; очень может быть, что Константин расстроил свое здоровье своими далекими и необыкновенно трудными путешествиями; а сколько можно заключить о его здоровье по его душевной настроенности, то весьма вероятно, что и от природы он был не слишком крепкого сложения. Предчувствуя, что болезнь окончится смертью, Константин поспешил принять монашеское пострижение (за 50 дней до смерти), причем ему дано было по его желанию имя Кирилла. Нет сомнения, тяжко было умирать Константину от только что начатого им великого дела; но, увидев, что болезнь смертная, он покорился воле Божией и начал заботиться, чтобы делу своему оставить по себе преемника. Естественным и вместе единственным преемником оставался Мефодий; но Мефодий не готовился с детства к тому поприщу деятельности, на котором пришлось ему трудиться вместе с умиравшим; он вступил на него случайно, потому только, что не хотел расставаться с горячо любимым младшим братом; поэтому естественно было ему сознавать себя недостаточно способным к продолжению того, что было на него покидаемо. Очень хорошо было известно это Константину, и этим-то он должен был сильно тревожиться на смертном одре, именно: он должен был опасаться, что Мефодий после смерти вместо того, чтобы идти к славянам, поспешит возвратиться в свое любимое малоазийское уединение. Вследствие этого главной заботой умиравшего Константина было вынудить у Мефодия твердое обещание, что тот останется его продолжателем и, не думая о возвращении в монастырь, поставит, подобно ему самому, труд просвещения славян исключительно целью всей остальной своей жизни. Необыкновенно трогательно увещание, с которым Константин обращался по этому поводу к Мефодию. «Вот, брат,— говорил он,— мы были с тобой парою волов, пахавших одну борозду: я на гряде падаю, скончав свой день, а ты крепко любишь гору; неужели полосе нашей после меня остаться так, недопаханною? Нет; мое тебе крепкое завещание: никоим образом не моги ради горы оставить сего нашего учения (то есть учения славян), ибо последним (трудом просвещения славян) скорее спасен будешь, чем первым (подвигами в монастыре)». Как мы знаем, Мефодий действительно не нарушил этой последней воли брата. Всеми силами души предан был Константин своему делу просвещения славян, для которого дано было ему так мало времени, и последней его мыслью на одре смертном была мысль об этой покидаемой им пастве; он молился о ней Богу: «Господи Боже мой, всегда везде внимающий молитвам творящих волю Твою! Вонми и моей молитве и сохрани верное стадо Твое, к которому был Тобою приставлен я, недостойный и неключимый раб Твой; не попусти никому из них возвратиться к злобе безбожного язычества, избави их от всякого совращающего и хульного еретического языка; возрасти Церковь Твою множеством и, всех совокупив в единодушие, сотвори их беспорочными людьми, единомыслящими о истинной вере Твоей и правом исповедании, вдохни в сердца их слово Твоего учения, чтобы простирались на добрые дела и творили угодное Тебе; что дал Ты мне, предаю Тебе, как Твое: устрой их сильною Твоею десницею, покрывай их кровом крыл Твоих, да все хвалят и славят имя Твое во веки».

Дорогие сердцу Константина славянские книги были торжественно признаны и освящены папою, но были признаны только одним папою, а не всем духовенством, и притом Константин, вероятно, подозревал неискренность этого признания. Конечно, невыразимо тяжко было думать Константину, что так непрочна судьба его великого дела, что взойдет на престол другой папа или изменятся виды святого престола и славянские книги могут подвергнуться жестокому гонению; помышляя об этом, Константин молился в своей предсмертной молитве, чтобы Господь погубил триязычную ересь. Лобзав всех спутников своих святым лобзанием и благословив Бога, Константин скончался 14 февраля 869 года, на 43 году жизни.

Константин успел приобрести себе величайшее уважение у папы Адриана, и поэтому бренные останки славянского апостола были удостоены необыкновенных почестей. «Повеле же апостолик (то есть папа) — говорит биограф,— ко всем грекам, иже в Риме, также и римлянам со свещами сшедшеся, итти над ним и творити провожание ему, якоже и самому папеже» (55), то есть отпевать тело его с такою же пышностью и торжественностью, с какой отпевают тело пап. Для погребения Мефодий хотел отнести тело брата в свою родную Солунь; со слезами прося у папы дозволения на это, он говорил: «Мать наша, отпуская нас на чужую сторону, закляла нас, чтобы тот, который умрет прежде, оставшимся в живых принесен был в свой «монастырь». Мать Константина как будто предчувствовала, что более уже не видать ей самого дорогого ее детища... Папа сначала было согласился на просьбу Мефодия и для далекой перевозки приказал положить тело Константина в нарочно приготовленную прочную раку; но к нему приступили римские епископы и требовали, чтобы прах знаменитого мужа был оставлен в их городе. «Если после его странствования по многим землям,— говорили епископы, — Бог привел его сюда и здесь взял его душу, то здесь должно и лежать ему как мужу, составляющему честь для города». Папа согласился с этими представлениями епископов и, взяв назад согласие, данное Мефодию, приказал погребсти тело Константина в Риме. Желая показать все свое уважение к умершему, папа повелел было, нарушая для него существовавший обычай, положить его в церкви святого Петра, в своем собственном гробе и в тех склепах, где лежали тела одних только пап, но тогда Мефодий со своей стороны просил, чтобы Константин, если уже непременно хотят похоронить его в Риме, был положен в церкви святого Климента, с мощами которого он пришел туда; вероятно, Мефодий исполнял предсмертное желание брата, который мог просить его, чтобы в случае невозможности почему-нибудь отнести его тело на родину положили его именно в церкви святого Климента. В этой церкви по правую сторону алтаря и был Константин торжественно погребен...