Сопоставление идей религии и культуры есть сопоставление самое естественное. Культуры "индивидуальны", т. е. национальны и даже конфессиональны. Оно и понятно: творец культуры - душа человека, а душа формируется под сильнейшим слиянием сложившейся религии. Культура Тибета - буддийская, культура Новой Персии - мусульманская, культура северо-американских Соединенных Штатов- протестантская. Культура русская—культура православная. Недаром в талантливом произведении молодых лет профессуры П. Н. Милюкова, в его "Очерках по исто­рии русской культуры", добрая половина второго тома посвящена Церкви.

     Слагаясь под воздействием и многих других факторов  географических, климатических, этнографических и т. д. , под углом зрения религии, русская культура, как одна из культур восточно европейских, роди­лась в тот момент, когда Владимир Святой, после долгих размышлений и борьбы конкурирующих влия­ний, сознательно избрал византийскую крещальную купель и в нее он решительно привел и весь русский народ. Это был момент определяющий, провиденциальный для всей нашей истории. И по мистическому учению церкви крещение есть "неизгладимая печать", и фактически душа русского народа как будто случайно, как будто сверху и по государственному принуждению крещена, но стала исторически "запечатленной" православием. Князь "Красное Солнышко" таким образом сформулировал коллективную историческую душу народа и стал отцом-родителем нашей культуры.

     Подавляемые культурными успехами Запада, некоторые из наших отцов и дедов сомневались в положительном значении дела св. Владимира и даже, как парадоксально смелый Чаадаев, считали его нашим несчастным роком. В противоположность им, не смущаясь никакими внутренними трагедиями нашей культуры и,  наоборот,  видя в них знамение великого призвания — per aspera ad astra — мы признаем восточную купель св. Владимира не проклятием, а благослонением нашей истории. И в том, что, в отличие от дргих национально-настроенных народов, мы ни культурно, ни даже церковно не имеем особого националь­ного почитания нашего крестителя, мы видим признак незрелости нашего национального сознания.

     Не оторвалась Русь от восточного типа христиан­ства под ударом монгольского нашествия, как ни заигрывали галицко-волынские князья с Западом.

     Не пошла она и за своей Водительницей Византией в 15-ом веке на унию с Римом, когда вел. кн. Москов­ский Василий Васильевич в 1441 г. предвосхищая и выражая общественное мнение своей страны, аресто­вал и изгнал принесшего унию митрополита — грека Исидора. Это отвержение московской Русью флорентинской унии, по верной характеристике нашего исто­рика Соловьева, "есть одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбу народов... Верность древнему благочестию, провозглашенная великим князем Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность северо-восточной Руси в 1612 г., сделала невозможным вступление на москов­ский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великой, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова". Мысль историка бежит по чисто политической линии. Но параллельно и по линии культурного интереса мы должны отметить момент отказа от унии, как момент несущий за собой целую эпоху. После этого внутреннее отъединение русского мира от Запада, под воздействием вспыхнувшей мечты о Москве — Третьем Риме, уже твердо закрепило особый восточно-европейский характер русской культуры, который не стерла ни внешне, ни тем более внутренне, великая западническая реформа Петра Великого.

     Так проведена была церковью и вероисповеданием грань, черта, иногда углублявшаяся как ров, иногда возвышавшаяся как стена, вокруг русского мира, в младенческий и отроческий период роста национальной души народа, когда успели в ней крепко залечь и воспитаться отличительные свойства ее "коллективной индивидуальности" и ее производного — русской культуры. Таково, так сказать, онтологическое влияние Церкви на русскую культуру.

     Другое, всем известное воздействие русской церкви, касается еще не самой сердцевины культуры, но ее важной составной части - во-первых, и ее мощного условия  во-вторых.   Разумеем   воспитание   Церковью, на основе восточно-канонического и, в част­ности, византийского учения о православном царстве, русской государственной власти в духе теократи­ческого самодержавия, глубоко измененного затем Петром Великим и перешедшего с той поры в значи­тельной мере в светский абсолютизм. Процесс этого церковного воспитания власти прекрасно изображен в труде покойного академика Дьяконова: "Власть московских государей".

     И надо правду сказать, что наша верховная власть была мощным культуртрегером для своих подданных. В стране первобытно земледельческой и только церковно-грамотной наши цари и императоры, по побуждениям государственной обороны и государственного престижа, насаждали при помощи иностран­ных мастеров и высокую технику, и высокое искусство, и    потребную   науку.    Культура   была   насаждением сверху. Но только благодаря этому, так сказать, аристократическому методу культуры, Россия и была, по слову поэта "вздернута на дыбы" и дала эффект погона старших европейских собратьев, эффект Ломоносова, Пушкина, Достоевского, Толстого, г. с. эффект не только европейски равной, но и миро­вой культуры. Раз достигнутый мировой уровень культуры теперь стал уже надежной опорой для лальнейших стремлений. Теперь есть по чему рав­няться подымающимся широким демократическим силам. В культуре ведь главное — не в экстенсивности, в интенсивности.

     Ряд частных сторон государственного, правового и социального строя древней России открыл на себе влияние образцов и идей византийской церковности. Блестящий анализ этой материи в применении к до монгольскому периоду дал Ключевский, показавший, как преобразовывалось по Номоканону наше право  уголовное,  гражданское,    имущественное, обязательственное, семейное, брачное, как возвыша­лась женщина, как таяла холопская неволя, обуздыналась кабала ростовщичества и т. п. Анализ Ключев­ского применим в известной мере и ко всей старо-рус­ской эпохе: и к Судебнику Иванов Третьего и Четвертого и даже к Уложению Алексея Михайловича. Правда, в этой полосе византийских влияний есть и обратная сторона: напр., внесение к нам карательной жестокости, вместо прежнего битья по карману. Все тают, как епископы убеждали "ласкового князя" Владимира ввести смертную казнь для уголовных.

     Роль церкви огромна и в области материальной культуры, в сфере народно-хозяйственной и государственно-колонизационной. Церкви и особенно мона­стыри, обеспеченные в древней Руси почти единствен ной    тогда    натуральной    валютой земельными угодьями приняли гигантское участие в хозяйственном строении русской земли наряду со всеми служилыми и тяглыми классами населения. Они колонизовали лесные дебри и болота, подымали земельную новь, насаждали промыслы   и   торговлю.   К    16-му   веку   церквам   и монастырям   принадлежала   одна   треть   всей   госу­дарственной  территории с правами судить и рядить сидевшее на ней население, хозяйствовать, собирать по­дати и поставлять рекрутов.  Это было разделение с центральной властью труда государствования, это был как бы особый громадный удел или штат в общем теле государства.   То   специфическое,   что  в  связи с  этим делали церковные силы, заключалось не в хозяйство­вании и государствовании, а в христианизации и через то руссификации инородцев, стоявших на низшей сту­пени культуры в сравнении с христианской Россией.

     Но самое специфическое, самое прямое и в то же время универсальное влияние Церкви, конечно, отно­сится к области просвещения и воспитания народного мировоззрения, т. е. к самой душе культуры. Это для России факт общий не только со всем средневековым Западом, но и с многими странами Востока. Вера и культ требовали минимальной грамотности, книж­ности и искусства и при том в широких общенародных масштабах. Школа, книга и наука были столетиями почти исключительно церковными. И все литературное и умственное творчество или было прямо церковным или проникнуто церковным духом. Мир других искусств, доступных древней Руси, так же естественно был почти всецело миром религиозным. На алтарь церковного культа принесены были все усилия меце­натов и творцов. Архитектура, живопись и музыка воплотились   в   памятниках   чисто   церковных.   Здесь история русского национального искусства почти совпадает с церковной археологией. Мировой вершиной достижений в этой сфере является наша древне-русская икона    шедевр   мистически   чарующей   неземной

красоты.

     К просвещению церковному, привившему народу элемент общей культуры, присоединялось и все разнообразие чисто духовных, в собственном смысле религиозных влияний церкви на совесть и душу нации. Воспитательный результат этих просветительных и духовнических влияний церкви отложился в православ­ном интимном лике русской народной души. Она пропиталась главными стихиями православия: аскетизмом, смирением, сострадательным братолюбием и эсхатологической мечтой о праведном, сияющем умной красотой граде Божием.

     Эта робкая душа, напуганная зловещей западно­русской унией 1591 года в Брест-Литовске (роковой город в истории России), угрозой латинства в смутное иремя и надвигающейся волной латино-польской культуры при царе Алексее Михайловиче, метнулась в раскол старообрядчества, убежала в леса и подполье и скрепилась там под впечатлениями совершенно чуждой и жуткой для нее стихии Петровской реформы и ноного европейского просвещения. Детски искреннее чутье этой души не обмануло ее. С Петром пришло на Русь и воцарилось на ней совершенно иное просве­щение, идущее от иного корня, имеющее иное основание. Там... целью было небо, — здесь земля. Там законодателем был Бог, здесь автономный человек с его мощью научного разума. Там критерием поведения было мистическое начало греха, здесь — хотя и утонченная, но в конце концов утилитарная мораль общежития.   Петр   сделал   России   прививку   великих переживаний Возрождения и Гуманизма и она блестяще удалась.  Через 50 лет мы имели русскую Академию Наук в лице Ломоносова, а через 100 лет — Пушкина. Пушкин, как зачарованный близнец, как двойник-солн­це, всем существом устремлен к Петру. Он выявил этим свое мистическое сродство с Прометеевским, человеческим,  только человеческим гением Петра.  Пушкин был величайшим из птенцов гнезда Петрова, адекват­ным порождением его неосознанной гуманистической религии. Петр мечтал дать России европейскую интел­лигенцию, и он дал ее в лице Пушкина. В Пушкине свершились   все   приобретения   Возрождения   и   века Просвещения.   Он  стал   непререкаемым  и  неотменя­емым    доказательством     европейской     природы    и европейского призвания русского гения.  Ни мелкие и завистливые враги последнего на Западе, ни свои услуж­ливые медведи после Пушкина не в силах увести нас из Европы. Кто-то больший мог бы это сделать (если бы это  было для чего-то нужно), но говорить об этом смешно.

     В Пушкине для русской культуры зафиксирован не только русский язык как орудие культуры мирового калибра. В нем зафиксировался самый дух европейской секуляризации.  Пушкин это светский, в классической чистоте лаический гений. С этой стороны европейцы его не  чувствуют  и  не  примечают,   как  не  приметен  и прозрачен воздух, который нас объемлет, так Пушкин конгениален европейскому лаицизму. С этой стороны Пушкин стал навсегда закреплением и светскости русской  культуры,  олимпийски совершенным носителем пафоса  Возрождения,   неповторимым,  как  и  вообще неповторим  пафос возрождения  в  XX  веке.  В  этом отношении  Пушкин есть  как знаменательное начало нашего   европеизма,   так   и   некоторый   конец  этого неповторимого стиля.

     Уже у современников Пушкина — Лермонтова и - слышны иные, саднящие ноты в творчестве. Чем дальше, тем этих диссонансов больше во всех духовно-культурных переживаниях русского интеллектуального слоя. Есть, конечно, в литературе и пушкин­ская линия. Ее можно различно пролагать через Фета, Тургенева, Чехова до Куприна и Бунина. Но конфликт Гоголя и Белинского открыл серию моральных драм и страстной борьбы в душе русской интеллигенции и ее корифеев-творцов. В разных измерениях, в разной постановке- все время, русскую культуру, ее духов­ную глубину будоражат трагические, прозванные "проклятыми" вопросы. Из области чистой мысли, где их воплощают Толстой и Достоевский, они бурями проносятся над областями общественности и полити­ческого идеализма. Трагизм, кричащий трагизм, охватывает русскую интеллигентную душу. О классической безоблачности Пушкина нет и помину. С нею прямо враждует, как с чем-то чужим, сначала гимназически-рационалистическая писаревщина, а затем сектантски моралистическое народничество, да по пути и толстовство. Царственное спокойствие пушкинского культуро-носительства и вместе с ним косномедлительное госу­дарственное культуроносительство вызывают фанати­ческую вражду в целых поколениях душ, алчущих безмерной правды социальной, жаждущих освеща­ющих катастроф и революций и верующих в апокалипсис совершенно новой жизни на земле с утешением всех униженных и оскорбленных. Стремятся к этому героически, аскетствуя внутренне и даже по внешности, истаивая от альтруизма, жертвуя личным благопо­лучием за счастье меньшей братии.

     Что все это, как не знакомые нам существенные черты воспитанной древнерусским Православием русской национальной души. Это ее — аскетизм, смире­ние, сострадательная любовь и искание града нездеш­него в своеобразном преломлении сквозь новое внерелигиозное, светское европейское мировоззрение. Она вырвалась из-под спуда, эта тысячелетняя оправославленная русская душа и запечатлела своим трагически мистическим, почти апокалиптическим тоном всю новую русскую литературу, чем и привлекает к себе подсознательно внимание всего мира, как что-то необы­чайное, как некая музыка будущего (Шпенглер, Граф Кейзерлинг).

     Отдав свои огненные, пылкие элементы перед реформой Петра старообрядческим захолустьям и тайникам, несколько обессиленная русская православная душа раздавлена была превосходящей системой нового просвещения. Она даже не могла эволюционировать внешне под воздействием Просвещения. Православие ноной латино-схоластической школы, новых храмов и живописи в стиле барокко и ренессанса, новой оперной музыки, светское, государственное православие, встревоженное научно-протестантскими проблемами модернизированное задачами внутренней миссии. Ног результат этой эволюции.

     Одновременно с этим православие на своей не охватываемой историческим и культурным движением глубине, оставалось, конечно, кристально законченным и неподвижным и не принимало в себя нового стиля. Типы русских святых, этих точных зеркал максималь­ного православия и в 18-ом и в 19-ом веке, ничем по существу не отличались от героев киево-печерского подвижничества 11-го века. Преподобный Серафим и Пушкин современники, но друг друга не знавшие и друг друге не нуждавшиеся. Как бы жители двух разных планет. Это ли не доказательство внеправославности Пушкина?!

     Но отмеченные судьбы русской православной души и последние века русского европеизма относятся к сфере специально церковной. Мирская православная душа, как бы прожив в молчании и недоумении 18-ый век, век своей учебы, получив внешний аттестат зрелости, начала давать себя чувствовать и на поверхности культурного творчества. Чужестранный мистицизм конца 18-го и начала 19-го в. был только подготовительной школой. В 40-е годы уже начинается прорыв светско-православного творчества. Гениально богословствует Хомяков и сгорает от извержения аскети­ческого вулкана из его православной души Гоголь. Язычески чарующий Пушкин магией своего совершенства на как бы закупоривший все возможности для православной  мистики, словно напугал православные души последним удушением. И они взбунтовались и вырвавшись из своей глубины, завопияли de profundis. Достоевский, смолоду возненавидевший живого Белинского, за то антиправославие, преклонился однако перед Пушкиным. Почему? Да потому, что Достоевский был просто стильным православным, а православным юного стиля, "розовым христианином" по злой характеристике К. Леонтьева, пророчески дерзновенно соединившим   в   своей   совести   человеческую   правду натуры и божественную правду христианства. Он признал Пушкина, ибо Пушкин вне-православен, но не анти-православен. И у Достоевского, поднявшего русский   творческий   синтез    на   необычайную   высоту, сочетавшего православные основы своей души с высшими    и    подлинными    ценностями    европейской культуры, нашлись силы восторженно возрадоваться и поклониться  Пушкину,  ибо  Пушкин дал  нам  живое слагаемое для искомого синтеза. Без него не к чему было   бы   приложить   то   православное   содержание, которое Достоевский носил в душе для мировых, а не узко конфессиональных целей. Толстой уже не вынес этой задачи синтеза. Он пожертвовал культурой, а с нею и Пушкиным. Его разъела уксусная кислота аске­тизма и сострадания, без надлежащего в православном смысле смирения и мистики апокалипсиса. Творчество Толстого сложилось также на внутреннем землетрясе­нии  православной  стихии  его  души,  только  ослож­ненной свойственным русскому типу рационализмом. Вл. Соловьев, синтетик и модернизированный христи­анин, уже не гармонировал душой с Пушкиным, потому что возглавлял современное нам поколение культур­ных работников,  параллельно с лаическими культур­никами, сознательно и планомерно взявшихся за синтез православия   и   современности.    Богословскому   уму Соловьева слишком уже ясны языческие корни драмы Пушкина, возврат к которому совершенно закрыт для эпигонов соловьевства.

     Не просто православные резонансы, а уже специальное православное течение в русской культуре, в ряду других течений, настолько сильно и талантливо сложилось до революции, и сейчас имеет свое продол­жение и своих последователей, что уместен вопрос о его судьбе в новой освобожденной России.

     Будет ли русская культура религиозной в смысле Гоголя, Толстого, Достоевского, Вл. Соловьева, С. и Е. Трубецких, Леонтьева, Розанова, Мережковского, Бердяева, Новгородцева? Какое же может быть в том сомнение!? Разве мы Иваны Непомнящие? Но это не значит, что русская земля превратиться в принуди­тельный,  охраняемый  полицией,  православный монастырь. Некоторые наши молодые националисты, не зная науки и опыта прошлого, грезят о конфессио­нальной государственности. Это кошмар, к счастью просто невозможный в атмосфере современности и прямо кощунственный с христианской точки зрения.

     Будет просто свободное соревнование на поприще культурного творчества, талантов и групп православ­ных, инаковерующих и неверующих.

     И позвольте мне лично, как православному, высказать в заключение надежду, что мы в этом конкурсе победим. Доказательство? Оно уже есть. Когда нить аскетического православного идеализма, как некое отрицательное электричество проведена была от 17-го иска под спудом 18-го к половине и концу 19-го и соеди­нилась с нитью положительного электричества, идущей из Европы через Петра и Пушкина — вы сами знаете, какой это был взрыв света и блеска!