[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

А. В. Карташев — общественный деятель и церковный историк

Иоанн Мейендорф

Антон Владимирович Карташев родился в семье рудокопа в селе Киштьме на Урале. При существовавшем тогда в народе страхе перед детской смертностью его крестили в день рождения 11 июля 1875 года. Счастливым — и необычным для рабочей среды — оказалось его определение в духовное училище. После него он окончил Пермскую семинарию и посту­пил в Петербургскую Духовную академию, которую окончил со степенью кандидата богосло­вия в 1899 году.

Русская интеллигенция, как до революции, так и теперь, плохо представляет себе всесторонность образования, получаемого в старых духовных школах. Древние языки — греческий и латинский, основы общего образования, подробнейшее изучение Ветхого и Но­вого Заветов, требовательный подход в академиях к историческим знаниям, обязательное изучение древнееврейского и современных европейских языков,— все это открывало перед студентами возможности духовного и умственного развития.

Позже в эмиграции в Париже Карташев был известен как увлекательнейший рассказчик о «святых» академиях, где — в отличие от бурсацкой казенщины в семинариях — преоб­ладала атмосфера серьезного научного труда и подлинной церковности. Именно от Карташева мы, студенты, слышали об историке В. В. Болотове, знавшем только три дороги: в аудиторию, в библиотеку и в храм; об «умнице» Сергии Страгородском, ректоре академии, впоследствии местоблюстителе и патриархе; о «праведном» Вениамине Казанском, одно­кашнике Карташева, а затем митрополите Петроградском, мученике за веру, погибшем в 1922 году.

В Петербургской академии Карташеву как будто предстояла профессорская карьера. Он был оставлен при кафедре русской церковной истории и получил звание доцента. Его статьи стали появляться в журнале академии «Христианское чтение»1. Но революционные события 1905—1906 гг. подтолкнули его, начинающего либерального ученого, к уходу из академии и к занятию должности библиотекаря в императорской Публичной библиотеке. При этом Карташев читал лекции по истории религий и церкви на Высших женских курсах. Никогда не порывая с церковью, он стал одним из активнейших участников религиозно-философских собраний, а в 1909 г. председателем Религиозно-философского общества. О своих связях этих лет с религиозной интеллигенцией, включая особенно Д. С. Мережковского, Карташев говорил в Париже меньше, чем о своей церковной молодости. Возможно, что его же собственные высказывания тех лет в духе Мережковского об отживании «исторического христианства» стали впоследствии неприемлемыми для него.

Важную роль Карташев сыграл в качестве последнего обер-прокурора Святейшего Синода. В начале июля 1917 г. он заменил на этом посту мало популярного среди духовенст­ва князя В. Н. Львова и вошел тем самым в состав Временного правительства. Как извест­ный защитник соборного начала и изнутри понимающий проблемы церковной жизни, Карташев был «человеком дня», когда от имени правительства 16 августа 1917 г. в Храме Христа Спасителя в Москве обратился к Поместному Собору Русской православной церкви, впервые созванному со времен Петра I, и объявил о новых отношениях между церковью и государством в России.

Хотя как Временное правительство, так и церковное большинство Собора стояло за свободу церкви при наличии ее отмежевания от государства, обер-прокурору была дана возможность изложить и провести свои собственные воззрения в этой области. Члену Собора С. Н. Булгакову, будущему о. Сергию, коллеге Карташева в Парижском институте, эти воззрения тогда представились как «чудовищный цезаропапизм» Временного правитель­ства 2, так как обер-прокурор не исключил правительственного контроля над решениями церковных властей и вообще представлял будущее в свете органического сотрудничества государственного строя (который он предвидел в форме правовой демократии) с церковью.

Бывший марксист Булгаков тогда всецело отвергал революцию (уже в 1905 г., согласно его воспоминаниям, он выбросил свой красный бант), а Карташев еще верил в грядущую «симфонию» государства и церкви. Вообще, как в его публицистике, так и на отдельных страницах его историко-научных трудов получает свое отражение мечта о «теократическом» обществе. Уже в речи 28 февраля 1916 г. в закрытом собрании Религиозно-философского общества он отвергал схемы отделения церкви от государства, защищаемые П. Н. Милюко­вым и М. Н. Туган-Барановским: «Полное, живое Православие,— говорил он,— в той же мере неистребимо теократично, в какой оно истинно церковно. Ибо теократия и Церковь — понятия неразлучные»3.

В 1917 г. теократия представлялась ему идеалом и при Временном правительстве. Позднее, в конце своей эмигрантской жизни, Карташев не без полемического задора против своего же ученика о. Александра Шмемана защищал все ту же теократию в форме уже «национальной». Без устремления к «воссозданию Святой Руси», православие свелось бы к «внеисторическому спиритуализму»,— писал впоследствии Антон Владимирович ". Как для о. Александра Шмемана, так и для о. Сергия Булгакова (о чем Карташев вспоминает с некоторою скорбью 5) в новом обществе секулярного типа, выросшем из революции, церковь должна была быть отделена от государства при соблюдении ее полной са­мобытности.

Но бывали моменты, когда утопия теократии представлялась действительной утопией и Антону Владимировичу, например, если он фактически соглашался — под сомнительно-православным влиянием Мережковского,— что «религиозных чаяний человечества не могут удовлетворить никакие реформы и реформации церквей... Только на крыльях пророческой благодати Духа, дышащего в мире, где Он хочет, через исторический подвиг всего культурно­го человечества.., даже через опыт всех религий люди соединяются в лоне Единой, воистину Вселенской Церкви, которая приведет их к порогу Царства Христова на земле»6. Но при таком взлете мысли ни «Святая Русь», ни вселенская истина православия, которую защищал о. Александр Шмеман, в конце концов, не имеют самодовлеющей ценности, а заменяются явно неправославным и даже нехристианским спиритуализмом.

После своей речи на Поместном Соборе Антон Владимирович во Временном правитель­стве занял место министра исповеданий. Он был последним обер-прокурором! Его личность стоит на переломе двух эпох. Октябрьский переворот привел его, как и других членов Временного правительства, к трехмесячному заключению в Петропавловской крепости и в «Крестах». После освобождения он еще смог участвовать — уже как рядовой член — в нескольких заседаниях Собора в Москве. А затем эмигрировал через Финляндию.

В Париже Антон Владимирович редко воспринимался эмигрантским обществом как бывший член Временного правительства или как представитель Религиозно-философского общества. Его слушали, прежде всего, как глашатая церковности, богословско-исторической научности и традиций старых русских духовных академий. Все бывшие студенты Свято-Сергиевского института помнят и чтут его не только как блестящего учителя, но и как постоянного участника церковного хора, прекрасного чтеца ветхозаветных паремий. Как председатель Русского Национального комитета в Финляндии, а позже в Париже как член Епархиального совета Западноевропейской епархии Русской православной церкви он неиз­менно поддерживал митрополита Евлогия в его защите церковной каноничности против «карловчан» (1926 г.) и простой церковной правды, когда под диктовку Сталина заместитель патриаршего местоблюстителя митрополит Сергий (хорошо знакомый и лично уважаемый Антоном Владимировичем) был принужден требовать «лояльности Советам» и у всего эмигрантского духовенства (1931 г.).

Но не в общественной деятельности и не в публицистике главное наследие Карташева, а в его научных трудах, охватывающих изучение Ветхого Завета, общую церковную историю и историю Русской церкви. В течение нескольких десятилетий (1926—1960 гг.) он читал студентам православного Богословского института в Париже курс лекций по истории Русской церкви. По этому курсу лекций я сдавал Антону Владимировичу экзамены. Создание Богословского института было одним из замечательных, если не самым замечательным, достижением русской эмиграции в послереволюционные годы. Его основатель, митрополит Евлогий (Георгиевский), бывший архиепископ Волынский, назначенный патриархом Тихоном на должность архиерея, управляющего русскими церквами в Европе, мечтал о возвращении и профессоров института, и студентов в закрытую тогда Троице-Сергиеву лавру для вос­становления нарушенной революцией преемственности богословского образования и науки в стенах той академии, где еще недавно преподавали В. О. Ключевский и Е. Е. Голубинский.

Церковь института, расписанная в древнерусском стиле художником Стеллецким, была посвящена преподобному Сергию, и весь комплекс зданий был назван «Сергиевским подво­рьем». Название напоминало о Сергиевом посаде, и Карташев предпочитал называть школу Свято-Сергиевской Духовной академией, а не институтом. (Последнее название было введе­но профессорами, приехавшими из Петрограда, где в начале 20-х годов недолго просуще­ствовал основанный уже при большевиках Богословский институт.)

Мечты о возвращении на родину не осуществились. Всем основателям и главным деятелям института суждено было умереть в эмиграции, но историческая роль их научных и преподавательских трудов остается огромной. Нить преемственности была сохранена в течение страшных десятилетий, когда интеллектуальные, духовные и академические кадры Русской православной церкви систематически истреблялись. Печатавшиеся неболь­шими тиражами в 500—1000 экземпляров труды профессоров института могут еще быть полезными для будущих поколений русских богословов и историков.

В 20-е и 30-е годы Париж был центром русской эмиграции, которую составляли и правые, и левые — члены царской фамилии и бывшие социалисты-революционеры, высшие чиновники погибшей империи и простые рабочие, белые генералы и либерально-кадетские интеллигенты. Перенесенными в Париж оказались все политические и идеологические противоречия дореволюционного русского общества. Но в свете новых перспектив эмигрантские споры были трагически нереальны.:

Именно на фоне этой нереальности серьезные академические достижения профессоров Богословского института выступают почти как чудесные. Конечно, не все их наследие имеет одинаковую ценность. Были и противоречия внутри «Парижской» школы, были и разные течения. Богословие выражалось и в категориях «софиолбгии», восходящей к системе В. С. Соловьева, и в исторически живом возрождении традиции греческих отцов церкви у о. Георгия Флоровского.

Карташев не принадлежал ни к одному, ни к другому из этих течений. Он был представи­телем критической церковной историографии, связанной с именами В. В. Болотова, Е. Е. Голубинского, А. П. Доброклонского и др. Но у Карташева эта традиция сочеталась с необыкновенной широтой научных интересов (занятия Ветхим Заветом), с увлечением политической мыслью и публицистикой (либеральной в молодости, «национальной» в по­следние годы), с блестящим лекторским и журналистским талантом.

Его занятия Ветхим Заветом связаны с непосредственными преподавательскими обязан­ностями в Богословском институте. Б. И. Сове, доцент по Ветхому Завету, был в 1939 г. задержан в Финляндии военными событиями. Карташев взялся за преподавание этого предмета, включая древнееврейский язык, на котором он иногда прочитывал в церкви ветхозаветные паремии, как это делалось когда-то и в Санкт-Петербургской Духовной академии, написал несколько статей и произнес 13 февраля 1944 г. актовую речь на тему «Ветхозаветная библейская критика»7. Основной мыслью речи был призыв к признанию полной законности для православных библеистов изучения Ветхого Завета в его историчес­ком контексте.

Основным аргументом Карташева была ссылка на Халкидонский собор (451 г.), опреде­ливший богочеловеческую личность Христа как «совершенного Бога» и «совершенного человека». Из этого определения Карташев выводил и подлежащую историческому ис­следованию человеческую природу библейских текстов, в которой и через которую христи­анский экзегет может распознать и заключающийся в тексте божественный смысл, божест­венное Откровение. Тезисы речи, вряд ли оспоримые по существу, вызвали дискуссию из-за несколько задорного тона, свойственного живому темпераменту автора. Некоторым каза­лось, что он «колебал устои Православия», тогда как в Действительности православная церковь признавала принцип исторической критики всегда, начиная уже с ранней эпохи, когда она вырабатывала и определяла «канон» Св. Писания, исключая из него неподлинные апокрифы.

«Очерки по истории Русской Церкви» (курс лекций, о котором шла речь выше) были изданы в двух книгах в 1959 г., за год до кончины Карташева. В начале 50-х годов ему удалось провести несколько месяцев в Риме для работы в замечательной библиотеке Восточного института и внести поправки и дополнения к тексту читаемых им в Париже лекций. О научной значимости этого труда по сравнению со старыми «историями» Русской церкви митрополита Макария (Булгакова) и Е. Е. Голубинского могут судить специалисты. Конечно, в некоторых отношениях курс лекций Карташева не бесспорен.

Несмотря на ограниченные возможности работы в области церковной истории, за последние 30 лет появилось огромное количество исследований о личностях и событиях истории древней Руси, поэтому взгляды Карташева на деятельность, например Констан­тинопольской патриархии на Руси в XIV в., должны быть пересмотрены. Уточнения требует и оценка им деяний митрополита Киевского св. Киприана (1376—1408 гг.), ученика византийс­ких исихастов, прежде всего его роли как объединителя северо-восточных и юго-западных епархий Киевской митрополии и редактора общего всероссийского летописного с§ода. Новые данные о преп. Иосифе Волоцком также позволяют судить о нем в более положитель­ном свете. В «Очерках», к сожалению, отсутствуют главы о духовной жизни (нет, например, главы о преп. Сергии), об истории церковных установлений и богослужения.

Наиболее блестящими частями «Очерков», конечно, являются главы о расколе XVII в., о петровских реформах и начале синодального периода в истории Русской церкви. Это те драматические периоды в ее жизни, о которых в дореволюционные годы нельзя было свободно писать по цензурным соображениям. Хотя подлинно объективный путь к понима­нию истории раскола и был проложен с большими трудностями (проф. Н. Ф. Каптеревым «Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович». Тт. I—II. М. 1909—1913), но простое «обличе­ние раскола» оставалось нормальным и упрощенным методом подхода к этой русской религиозной трагедии. Заслуга Карташева в том, что он дает такую историческую картину событий, которая справедливо исключает идеализацию той или другой стороны.

Дореволюционная, во многом столь блестящая церковная историография не знала ни одной работы по истории синодального периода. Ведь в принципе и в практике церковь жила по Духовному регламенту Петра I, прямая критика которого оставалась недопустимой. Правда, последний российский император Николай II отменил позорную присягу, насилу­ющую совесть членов Синода о признании императора (а не Христа!) «верховным судьей» этой Духовной коллегии, но все же никто открыто не писал о прямых насилиях в отношении духовных лиц как самого Петра I, так и его преемников и преемниц, включая особенно Екатерину II. Об этом можно прочитать в «Очерках» Карташева. Жаль только, что в его труде отсутствует описание как тяжелых, так и во многом исключительно светлых страниц истории Русской церкви в XIX веке.

Основной труд Карташева по общей истории церкви вышел посмертно в. Это курс лекций, посвященный историческому анализу богословских споров первых девяти веков церковной истории. В лекциях мало сказано о тех аспектах истории христианства, которые не связаны с догматическими спорами, например, об истории церковных установлений (патриархатов, канонического права), литургического развития, движения духовной жизни. Но зато богословские споры описаны подробно и блестяще. Правда, не все современные православные богословы согласятся с некоторыми оценками Карташева, например, с его почти безоговорочной симпатией к «антиохийской» христологии и фактическим отождествле­ниям богословия св. Кирилла Александрийского (утвержденного III и V Вселенскими собора­ми) с монофизитством. Зато при чтении этого курса лекций Карташева личности, обстоятель­ства и парадоксы церковной истории буквально оживают. Не зря студенты Богословского института любили Антона Владимировича как профессора и лектора.

Живостью ума, подлинной любовью к церковному наследию России, точностью анализа и блеском стиля он, сам будучи творцом исторических событий нашего века, оставляет новым поколениям вдохновенный завет, выраженный в его собственном определении преследуемой им в «Очерках» цели: «Протянуть.... руку связи через провал революции от старого российского поколения досточтимых великанов нашей специальности к грядущему новому великану кабинетного труда в нашем освобожденном отечестве» 9.

Примечания

Краткий историко-критический очерк систематической обработки русской церковной истории.— Христианское чтение, 1903, июнь-июль; Был ли апостол Андрей на Руси? — Там же, 1907, июль; Христианство на Руси в период догосударственный.— Там же, 1908, май.

Деяния Поместного Собора. Кн. IV. Пг. 1918, с. 11.

Речь была напечатана в виде отдельной брошюры под заголовком «Реформа, Реформация и исполнение Церкви» (Пг. 1916, с. 15).

КАРТАШЕВ А. В. Воссоздание Св. Руси. Париж. 1956, с. 183.

О своих разногласиях с Булгаковым он пишет: «Там (т. е. в 1917 г.— И. М.) я привиделся ему каким-то левым гонителем Церкви. А здесь (т. е. в Париже.— И. М.) я ему представлялся «зубром белогвардейской реакции» (КАРТАШЕВ А. В. Мои ранние встречи с о. Сергием.— Православная мысль, Париж, 1951, VIII, с. 55).

Реформа, Реформация и исполнение Церкви, с. 66.

Издана после войны отдельной книжкой (Париж, 1947).

Вселенские Соборы. Париж. 1963.

Очерки по истории русской церкви. Париж. 1959, с. 9.