[Закон Христов] [Церковь] [Россия] [Финляндия] [Голубинский] [ Афанасьев] [Академия] [Библиотека]

Карта сайта

Пореволюционное время нас освободило от старых пристрастий. Пора быть исторически трезвыми и справедливыми! Находя косвенную опору в авторитетном замечании Голубинского, я осмеливаюсь выдвигать тезис о том, что наш безмерно охаянный Синодальный период не стыд и позор, а слава и гордость русской церкви. Да, это летопись и страданий, и унижений церкви, но и ее приснопамятных подвигов и достижений, украшенная образами талантливых, трогательных и святых по жизни лиц.

I

Катастрофический конец Императорской России ускорил для нас, его современников, возможность исторической его оценки, сравнительно более беспристрастной и объективной, чем это было до сих пор. Пред нами уже нет того “старого режима”, с недостатками которого мы боролись и в процессе борьбы забывали о его положительных достижениях. Наша самокритика, превратившаяся в систематическую революционную критику всей русской государственности со стороны российских эмигрантов, начиная с поляков конца XVIII в. и продолжая русскими либералами первой половины XIX в., социалистами конца XIX и начала XX в., создала в западном мире искаженный, почти карикатурный образ России как некоего культурного и государственного монстра. Эта односторонняя и пристрастная клевета на Россию нашла среди западных народов, в силу тысячелетних религиозных и культурных антагонизмов, весьма благоприятную почву. Неверные представления обо всем русском нашли место даже в школьных учебниках. И людям Запада нужно много усилий, основательного научного труда, чтобы переоценить эти ходячие, поверхностные суждения. Оценка состояния русской церкви вовлечена была в этот общий процесс искажения лика России. И теперь невозможно встретить даже среди друзей русской церкви на Западе человека, который бы не думал, что русская церковь в императорский период лишена была всякой свободы, всякой возможности развития ее живых сил и талантов. Между тем, это далеко не соответствует действительности. Рассмотреть точные очертания этой действительности, впрочем, не удавалось и самим русским. Русский церковный мир долго и томительно ждал восстановления канонической соборной старины в русской церкви и тоже отражал в своих самооценках преимущественно больные, саднящие стороны синодальной действительности. Когда в начале 1906 г. и в последние недели обер-прокуратуры К. П. Победоносцев вынужден был, ввиду объявленной с высоты престола перспективы церковного собора, запросить циркулярно от всех епископов их мнения о желательных реформах в русской церкви, епископы немедленно откликнулись потоком критических записок, почти единодушно отвергавших существующий синодальный образ церковного управления и предлагавших широкий план реформ. Четыре больших тома этой епископской критики официально изданы Св. Синодом (СПб, 1906). Их дополняют еще 11 огромных томов такой же критики “Предсоборного присутствия” и “Предсоборного совещания” (СПб, 1906-1912). Так минувший синодальный период высокоавторитетно, официально, всеми лучшими богословскими и общественными силами критически освещен и признан дефективным. Ходячее суждение о нем в публицистике и в иностранном мире склоняется к признанию его весьма мрачным, худшим из периодов русской церкви.

Мы думаем, однако, что это — исторически ошибочное мнение. На широком фоне всей 1000-летней истории русской церкви, при всестороннем сравнении периода Синодального с Московским и Киевским и с жизнью других православных церквей, суд истории должен предстать пред нами в ином, положительном свете.

II

Всем известно, что с Петра Великого наступил новый период в истории России. Период Императорский, Санкт-Петербургский, глубоко отличный от прежнего — Царского, Московского. Русская церковь всегда была церковью национальной и государственной. Естественно, что в новом периоде и жизнь русской церкви глубоко изменилась соответственно новому национально-государственному ходу вещей.

Символом и формой византийской теократической “симфонии” двух властей было возглавление единого церковно-государственного организма христианской нации двумя высокочтимыми фигурами: царя и патриарха. Такое раздвоение, во имя новой идеи исключительного, абсолютного верховенства государства, должно было быть уничтожено. И Петр осмелился его уничтожить. Увлеченный протестантской системой государственного верховенства над церквами, Петр внимательно изучал ее применение в Англии, Голландии и Германии. Затем, вводя систему коллегий в государственном управлении, главным образом по образцу скандинавских стран, Петр и для заведования церковью и религиозными делами вообще учредил в 1721 г. “Духовную коллегию”, по просьбе иерархов тотчас по открытии переименованную в “Св. Синод”. Так явилась новая в восточной канонике форма высшего управления церковью. Церковь была обезглавлена и лишена собственного органа власти. Члены Синода назначались и увольнялись государем без всякого срока, когда и как он хотел. Это было не церковное, а государственное учреждение, одно из министерств, которое законодательствовало и управляло “по указу Его Императорского Величества”. Восточные патриархи не без удовольствия узаконили эту форму правления, вероятно, дивясь такому странному революционизму русских. В XVI веке русские усилено добивались от греков учреждения в Москве патриаршества, а греки всячески этому противились, считая все новые негреческие церкви не достойными патриарших титулов. Теперь русские собственными руками сняли с себя свою церковную голову.

Двести лет русская церковь прожила под режимом светского государства. Двести лет она юридически лишена была своей соборности, выборного начала и вообще всего самоуправления. Двести лет она выносила разнообразные нажимы на ее совесть, иногда почти унижения ее достоинства (мартиролог ее велик и интересен) и терпеливо ждала своего канонического освобождения. Давление светского государства значительно смягчалось тем, что русские императоры сознавали себя прямыми преемниками византийских и московских царей — защитников и покровителей православия. Церковь охотно поддерживала эту идею и закрепляла ее традиционным священным коронованием. Видимость старой теократии сохранялась, но основными законами империи и техникой синодальной администрации теократия ничуть не оправдывалась. Церковь, лишенная соборной свободы, была не в “симфонии” с империей, как равный с равным, а в подчинении ей. Но дух восточного смирения в некоторых иерархах и множестве священства даже это подчинение преображал в добродетель и нравственную красоту великого русского жертвенного, ради народа и государства, долготерпения. Порабощение облагораживалось изнутри христианским смирением.

Связанность церковной свободы печальным образом совпала еще с двойным расколом — церковным и духовно-культурным.

Петр осуществил свою церковную реформу без сопротивления церковных кругов, между прочим, и потому, что как раз при его отце, царе Алексее, из лона русской официальной церкви утекла огромная религиозная сила. Это были раскольники-старообрядцы. Они под формой фанатической преданности старым московским обрядам и букве московских богослужебных книг воспротивились, в сущности, всему новому духу светской государственности, которую упорно и убежденно проводило московское боярство после Смутного времени, при первых царях Романовых. Бояре решили сломить земельные, имущественные привилегии иерархии и монастырей. Патриарх Никон был побежден в этой борьбе, а за ним епископат, который сочувствовал Никону. Теократия была сокрушена еще до Петра Великого. Он только использовал готовую победу. Но старообрядцы ушли из церкви с этим теократическим идеалом в сердце. На их стороне поначалу было большинство народа. Суровые государственные гонения и ограничения свели эту церковную оппозицию позднее к незначительному меньшинству.

Но это меньшинство было религиозно пламенно и ценно. Потеря его была кровоизлиянием, ослабившим духовные силы церкви.

Старообрядческое движение разбудило и стимулировало параллельное ему, все разраставшееся движение сектантское. Едва тлевшие и таившиеся по монастырям древней России сектантские традиции богомильского происхождения вдруг с половины XVII в. разлились широкими потоками по низам простого народа в двух вариантах: то рационалистических, то мистических сект. К началу XX века на общее круглое число 150 миллионов православного населения приходилось не менее 15 миллионов сектантов вместе со старообрядцами. Эти 15 миллионов есть чистая потеря церкви, объясняемая умалением ее авторитета и бюрократическим омертвением в тисках государства.

Второй ослабляющий мощь церкви раскол был создан Петром Великим в мировоззрении русского народа. Император диктаторски привил правящему классу отличное от народа западное сознание в духе рационализма, индифферентизма, а позднее и прямо вольтерьянского презрения к своей церкви. В XIX веке отсюда родилась русская интеллигенция, враждебная церкви. Простой народ остался при прежнем средневековом московском мировоззрении. Этот раскол самосознания нации был фатальным для дальнейшей судьбы русской империи. Он был несчастием и для церкви. Церковь потеряла внутреннюю опору в культурных слоях нации. Но не нашла ее полностью и в низах народа. Ее клир, прошедший схоластическую школу на латинском языке, этим также был отчужден внутренне от простого народа. Народ привыкал жить во внутреннем одиночестве, с душой, закрытой от культурных классов и даже от более близкого ему духовенства. Часть его уходила в секты, часть коснела в суевериях, часть религиозно увядала.

Вот несколько общих неблагоприятных условий для жизни и развития русской церкви со времени Петра Великого. К ним можно бы прибавить и еще многое. Была ли церковь ими раздавлена? Стал ли последний синодальный период периодом ее упадка? Многие и у нас отвечают: да, упадка! На Западе, особенно римо-католики, громко и настойчиво это проповедуют. Я осмеливаюсь утверждать противное. Русская церковь страдала под тяжестью режима, но она победила его внутренне. Она выросла, расширилась и процвела во многих отношениях. Так что синодальный период может быть назван самым блестящим и славным в истории русской церкви. Вы скажете: это — парадокс! Да, парадокс, парадокс не фантазии, а живой действительности. Такими парадоксами полна русская история. Наш знаменитый историк Ключевский говорил о создании московского царства: “Государство пухло, а народ голодал”. Однако и голодающий народ не выродился, а размножился и вынес на своих плечах тяжесть государственного строительства. Точно так же тяжел был и порыв Петра к созданию империи. Но народ снова вынес его и распространил владычество русское на одну шестую часть земного шара. Не в железных ли обручах императорского самодержавия русский народ прославился всемирно? Не только как государство, но и как нация, выдвигающая мировых творцов культуры и мировые произведения культуры. Всем известен парадокс золотого века русской литературы под режимом крепостного права и самого черствого самодержавия Николая I, причем сам “бог” нашей литературы, Пушкин, был подцензурным невольником императора. Вообще вся мировая слава и расцвет русской культуры совпадают с периодом империи. Русская культура — это имперская культура. Очень непрост ответ на вопрос: как это? Благодаря режиму или вопреки режиму? Я только ставлю парадокс расцвета русской церкви под режимом синода в линию с другими парадоксами расцвета всей нации. Разгадка в биологических и духовных силах нации, которая растет и приносит плоды даже при неблагоприятных условиях.

III

Чем можно измерить успехи русской церкви последних столетий? Прежде всего, масштабами внешнего, количественного характера. Колоссально ширилась русская империя, росло ее население. Ширилась и русская церковь, росло количество православных. Вообще, количественные величины на известном уровне приобретают качественную силу. В данные количества действительно вливалась и новая, повышенная качественность. В чем в особенности — будет видно из дальнейшего.

Количественный состав русской церкви патриаршего периода едва ли насчитывал до 15 миллионов православных, а падая в пропасть революции, русская церковь имела уже 150 миллионов православного народа. Прежде всего это — последствие того статистического факта, что при Петре Великом в России был 21 миллион населения, а при Николае II (1915 г., вместе с Финляндией) — 182 миллиона. Но наша церковь за это время росла не только автоматически. Она, как никогда прежде, активно миссионерствовала. Исторический объект ее миссии — многочисленные финские, тюркские и монгольские племена, населяющие европейские и сибирские равнины. С самого начала русской церкви наши миссионеры изучали местные языки инородцев, проповедовали им Евангелие на их языках, переводили и совершали на них богослужение и через это делали инородцев православными и вместе русскими.

Этот медленный, вековой процесс был энергично ускорен в XVIII и XIX вв. не только инструкциями русской власти, но и собственным идеализмом отдельных миссионеров. Количество приобретений православия исчисляется за это время уже не десятками тысяч, а миллионами. Почти все примитивные языческие племена были уже обращены в христианство. Некрещеными оставались только маленькие кучки, в десятках тысяч, разбросанные по тундрам сибирского севера. Буддисты и мусульмане, иудеи как части организованных мировых религий имели в России практическую привилегию быть слабо затронутыми христианским прозелитизмом. После покорения Кавказа в XIX в. специальное “Миссионерское общество” немало и с успехом потрудилось над восстановлением христианства по ту и другую стороны хребта, среди племен Грузии и Осетии, крещеных еще в византийскую эпоху и затем одичавших под игом ислама. В половине XIX в. совершенно спонтанно, даже вопреки полицейскому консерватизму гражданской власти, в прибалтийских губерниях началось народное движение среди эстонцев и латышей к переходу из немецкого лютеранства в православие. С тех пор сотни тысяч из этих национальностей образовали православные приходы с богослужением и проповедью на своих языках. Ныне это — автономные православные церкви Латвии и Эстонии. Такая же небольшая церковь образовалась в Финляндии из карел, крещенных в православие еще в древней Руси новгородскими миссионерами и монахами Валаама, но особенно успешно утвержденных в православии опять-таки во второй половине XIX в. Нынешняя автокефальная православная церковь в Польше есть также большое наследство, взятое от всероссийской церкви, миссионерски созданное ею в XVIII и XIX вв. В войне с большевиками 1920 г., по Рижскому договору, Польша захватила обширные территории Холмщины, Подолии, Волыни, Полесья и Виленщины, где русские являются аборигенами, и где православное исповедание было исконным.

В IV в. эти земли, завоеванные литовскими князьями и затем соединенные с короной польской, подвергались процессу латинизации, и большая часть православных захвачена была в XVI-XVII вв. в унию с Римом. Когда в конце XVIII в. после раздела Польши эти края вернулись под русскую власть, в них началось могучее народное движение к возвращению в праотеческое православие. Около четырех миллионов бывших униатов вновь стали православными.

В праздничные дни на обширных пространствах русской земли в горных, степных, лесных и болотных захолустьях скромными миссионерами-священниками для множества народов божественная литургия совершалась на многих десятках различных языков и наречий. Это было наилучшим методом миссионерского дела, сформулированным в XIX в. профессором Казанской Духовной академии Н. И. Ильминским и апробированным как принцип русской духовной миссии Св. Синодом.

В этом периоде русская миссия впервые перешагнула и за границы государства. Вполне благоустроенный вид получила китайская миссия, скромно, по договору с китайским правительством ограничившая себя пастырской опекой над небольшой группой бывших военнопленных из русских казаков, сохранивших свое православие и до наших дней.

Смелым апостольским вдохновением иеромонаха Николая Касаткина, впоследствии епископа Японского, создана была православная церковь в Японии в 30 000 человек, и до сих пор управляемая русским архиепископом Сергием, преемником епископа Николая.

Обширным миссионерским детищем русской церкви является ее новая ветвь — североамериканская, канадская и южноамериканская. Создана она была главным образом апостольским подвигом сибирского священника Иннокентия Вениаминова, впоследствии митрополита Московского. За 100 лет (от начала XIX в.) эта миссионерская дочь русской церкви из группы приходов для нескольких тысяч алеутов, калошей и эскимосов на Аляске развернулась во всеамериканскую русскую епархию (а в последние годы в целый десяток епархий), служившую долго единственным центром для православных всех национальностей. Теперь в нее входят еще не менее 100 тысяч галицких и карпатских русских, перешедших из униатства.

Особый вид миссионерства традиционно у нас заключался в поддержке единоверных церквей Востока, умаленных игом ислама. Кроме материальной помощи восточным патриархиям и их школам, особенно деятельную просветительную работу развило специальное “Палестинское общество”, перед великой войной содержавшее в Иерусалимском и Антиохийском патриархатах до 100 школ для 15 000 православных детей из арабов.

В 1898 г. часть айсоров-несториан из персидского Курдистана пожелала присоединиться к русскому православию, после чего в Урмии образовалась русская православная миссия.

Такой своей миссионерской активностью и успехами русская церковь последнего времени сняла упрек с церкви восточной, будто бы уже бесплодной, как состарившаяся Сарра.

Разросшаяся и расширившаяся русская церковь не могла уже вместиться в тех 20 епархиях, какими ограничивалась при русских патриархах. Число епархий возросло почти до 70, а вместе с епископами-викариями число епископий превысило цифру 100. В них было свыше 50 000 церквей, свыше 100 000 духовенства. До 1000 монастырей с 50 000 монашеского населения. Для детей духовенства и для богословского образования существовали 55 семинарий, 100 духовных училищ, 100 женских епархиальных училищ с 75 000 ежегодно учащихся. Для высшей богословской науки было 4 Духовных академии: в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве и Казани.

Тут мы касаемся главнейшего фактора, благодаря которому русская церковь так показательно раскрыла заложенные в ней силы, еще более показательно обнаружила запас сил потенциальных. Дело в том, что древнерусская церковь, при почти полном отсутствии в ней школьного научного просвещения, представляет собою довольно грустное и даже трагическое зрелище. По силе благочестия и аскезы это — герой, почти богатырь. А по немощи богословской мысли и невежеству это в лучшем случае дитя, в худшем — слепец.

Страшная вещь — богословское невежество и культурное одичание для христианской церкви! Кто видал своими глазами церковную жизнь коптов, абиссинцев, несториан, яковитов, тот поймет, о чем я говорю. Просвещение, наука, культура требуются Божественным Откровением. Ветхий и Новый Завет не могли явиться ни в Центральной Африке, ни в Австралии, ни вообще где-либо у безграмотных дикарей. Пророки, апостолы и учители церкви изложили Божественное Откровение в формах мышления и языка наиболее высоких в то время культур земного шара. В культурных условиях христианская мудрость сияет настолько же ярче и прекраснее, насколько чудеснее преображается драгоценный камень после его огранения. Петр Великий и заставил, почти силой, русскую церковь, как и всю Россию, пройти научную выучку. По выражению Пушкина, он “Россию вздернул на дыбы”.

И это послужило русской церкви на пользу и украшение. Родилась впервые в истории русской церкви сначала подражательная, а затем и самостоятельная церковная наука и, наконец, самостоятельная богословская мысль. Русская церковь из слишком затянувшегося ее младенческого возраста перешла в цветущий юношеский возраст и обещает вступить в полноту сил “мужа совершенна”. Русский мыслитель сказал о диктаторском методе просвещения русского народа: “Петр бросил вызов России — и она через 50 лет ответила ему явлением Ломоносова [гений науки], а через 100 лет — явлением Пушкина” (гений литературы). К этому мы можем добавить: а в церкви явлением Филарета Московского, а за ним и целой плеяды еще более ученых, чем он, епископов — членов Академии наук (митрополиты Евгений Киевский, Филарет Черниговский, Макарий Московский, Сергий Владимирский и др.), многих ученых богословов, приобретших себе известность в мировой науке. Мы имеем блестящих проповедников и духовных писателей. Имеем богатую богословскую журналистику и уже огромные библиотеки своей собственной русской научно-богословской книжности. Русские ученые богословы впервые дали своему народу Библию на живом разговорном языке. Начата работа по изданию критического текста Библии на церковно-славянском языке.

Научно просвещенная и накопившая большие сокровища богословской литературы русская церковь естественно стала духовными Афинами для наших восточно-православных собратьев. Многие иерархи — греки, славяне, румыны и арабы — питомцы русских духовных школ и популяризаторы у себя на родине русского богословия.

Естественно также русская церковь выступила активно и на междуцерковном поприще в сношениях с другими исповеданиями, стала ценной участницей во всех экуменических вопросах.

В русской церкви родилось оригинальное явление, выгодно отличающее ее от других восточных церквей. Это — деятельное участие в богословском творчестве мирян. Одна серия этих писателей возглавляется Хомяковым, другая ведет свое начало от Вл. Соловьева.

Сама светская изящная литература в лице крупнейших мировых своих творцов (Гоголь, Тютчев, Достоевский, Л. Толстой и многие другие) оказывается отражающей глубокое идейное влияние православной церкви.

Русское художественное творчество в живописи и музыке также сильно окрашено мотивами русского православия.

Все это свидетельствует о внутренней силе русской церкви, преодолевшей все препятствия ее дефективного режима.

В русском христианстве огромное значение имело всегда культовое благочестие. Усвоение русской церковью плодов западной науки и культурной техники обращено было ею на придание нового благолепия и новой красоты церковному культу. Величие и блеск новопостроенных соборов, художественная реставрация старых, воскрешение тончайшей и мистически могучей древней иконописи, пышная хоровая музыка — все это симптомы расцвета русской церкви именно под воздействием общего просвещения.

Таким образом, оправдывается кажущийся немного странным взгляд нашего самого крупного историка русской церкви, покойного профессора Голубинского, на общую характеристику периодов истории русской церкви. Первые два периода — Киевский и Московский — объединяются в его представлении в один, “характеризуемый отсутствием действительного просвещения” (I, XXI). “Текущий период Петербургский, — так пишет Голубинский, — есть период водворения у нас настоящего просвещения, а вместе с сим, подразумевается, и более совершенного понимания христианства” (XXII). Кроме этих трех строчек предисловия к его труду Голубинскому не пришлось нигде более развить своей мысли. И надо сказать, что за ним не последовал в русской науке и публицистике церковной и светской, строго говоря, никто. Нет ни одного голоса в похвалу новых веков русского православия. Не говорим уже об иностранцах. Типично в этом отношении шеститомное творение Вильяма Пальмера “The Tzar and the Patriarch” (London, 1878). Романизирующий англиканин увидел в послепетровской России только один эсхатологический ужас. Это уже чистая аберрация. Но аберрацией мне кажется и наш русский дореволюционный пессимизм в освещении всего, что так или иначе связано с нашим старым режимом. Пореволюционное время нас освободило от старых пристрастий. Пора быть исторически трезвыми и справедливыми! Находя косвенную опору в авторитетном замечании Голубинского, я осмеливаюсь выдвигать тезис о том, что наш безмерно охаянный Синодальный период не стыд и позор, а слава и гордость русской церкви. Да, это летопись и страданий, и унижений церкви, но и ее приснопамятных подвигов и достижений, украшенная образами талантливых, трогательных и святых по жизни лиц.

Святость — вот бесспорное мерило силы церкви. И в росте святости и благочестия — лучшая апология последних двух веков нашей церкви. Ни светский дух правительства Петра Великого и его преемников в XVIII в., ни уход культурных классов и интеллигенции от церкви, ни бюрократическая поверхность церковного уклада под контролем обер-прокуроров Синода и их уполномоченных — секретарей духовных консисторий, — ничто не мешало неуклонности роста традиционного типа аскетической святости. Синод имел со времени Петра Великого специальные инструкции — быть скупым в вопросах прославления святых и их канонизации. Однако и Синод, продолжая канонизацию русских святых прежних периодов (XV —XVII вв.), должен был канонизировать нескольких святых, близких и современных ему. Слава их была бесспорна и повелительна. Это — святые Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский, Митрофан Воронежский, Тихон Задонский, Феодосии Черниговский, Питирим Тамбовский, Иоанн Тобольский и преподобный Серафим Саровский.

Это лишь единицы среди десятков и даже сотен подвижников, чтимых православным народом как святых. В частности, новые типы святости: тип ученого монаха, труженика духовной школы, профессора духовной академии, типы миссионера и приходского священника, — дали за два века длинный ряд подлинно святых людей. Списки русских святых за все века до сих пор насчитывали до 500 лиц. Из них общепризнанных, канонизированных святых считается 230. Один Синодальный период к этому числу может прибавить новых 100 или 200 святых, когда настанет время канонизации.

Исторически интересен тот факт, что под режимом, учрежденным Петром Великим, произошло новое возрождение русского монашества и монастырской святости. Петр по-протестантски не любил монашества и установил почти систему гонений против него. Он закрыл половину монастырей и вдвое сократил их население. При немецком правительстве Анны Иоанновны население монастырей сокращено было еще наполовину. При Екатерине Великой все земельные имущества монастырей были конфискованы. Монастыри еще более обеднели, еще сократились. Многие монахи переселились на юг, в Малороссию, где конфискация имущества была отсрочена на 14 лет. От новой конфискации южнорусское монашество эмигрировало на Афон и в соседнюю Молдавию (конец XVII в.). И вот в изгнании русские монахи вновь соприкоснулись с древней греческой традицией мистической аскезы, ожили духовно и передали в конце XVIII в. эту струю духовного оживления на родину, в Россию. Душою этого возрождения был уроженец города Полтавы, а затем вождь русско-молдавских монахов игумен Паисий Величковский, переводчик целой аскетической библиотеки с греческого на славянский язык. Его ученики разошлись по всей России. От них пошла известная система “старчества”, давшая особую известность Оптиной пустыни и породившая новый тип созерцательного подвижничества. В этом течении воспитался и его отразил в себе преподобный Серафим Саровский. В этой атмосфере воспитались и многие не канонизированные еще святые старцы, а также о. Иоанн Кронштадтский. Гонения Петра Великого на монашество, в конце концов, способствовали только его внутреннему усилению. Перефразируя уже упомянутый образ, можно сказать: “Петр бросил вызов русскому монашеству, и оно ответило через 50 лет явлением святого Тихона Задонского, а через 100 лет — преподобного Серафима Саровского”. Таков положительный результат накопления сил русской церковью за последние два века. Что стало с этими силами? Революция внешне превратила русскую церковь в развалины. Восстановится ли она и как?

IV

Обыкновенно принято говорить: война есть экзамен нации. Мы прибавим: а революция, да еще коммунистическая, еще более строгий экзамен. Каким же образом выявились на этом экзамене сильные и слабые стороны русской церкви?

Прежде всего и ярче всего обнаружилась обусловленная государственной опекой слабость общественного и политического значения церкви. Все элементы нации оказали разрушительному натиску революции свойственное каждому сопротивление. Роль церкви в этом была сравнительно незначительна. Таким образом, старый режим, отнявший у церкви возможность независимо, авторитетно воспитывать народ не только религиозно, но и общественно, сам первый потерпел от этого урон.

Другая слабость нанесла урон уже прежде всего самой церкви. Церковь, лишенная свободы самоуправления, не могла воспитать в себе силы самоорганизации. Она была внешне единой лишь под внешним авторитетом государства. Под этим внешним покровом она таила много не изжитых еще споров. Эти споры разделили ее и у себя дома, и здесь, в эмиграции. И характерно: эти споры и деления произошли не по вопросам религиозным, а по единственному вопросу политическому: как следует относиться к новой безбожной власти и в каком смысле можно ее признавать? Таким образом, церковь оказалась неподготовленной к независимому от государства, чисто церковному единству.

Нужно оговориться: указанные две слабости не представляют особого исключения в сравнении с другими национальными силами, классами, сословиями, оказавшими сопротивление коммунизму. Все оказались быстро побежденными. Что, казалось, организованнее, дисциплинированнее, монолитнее армии государственных чиновников и военных? Увы, почти все они превращены в слуг большевизма. Свободные общественные классы, столь гордившиеся своей организованностью: политические партии, интеллигенция, земские и городские самоуправления, промышленники, рабочие, — все уничтожены без остатка, все стали невольными рабами интернациональной власти. Долее всех сопротивлялось и еще продолжает сопротивляться крестьянство. Но и оно уже сломлено как целое. Меньшинство нации сопротивлялось в форме вооруженной военной борьбы и под ее защитой эмигрировало за границу. Всесокрушающий танк коммунизма давит все, что лежит на его пути. И он так же безжалостно, физически и морально, раздавит все и на Западе, если его легкомысленно пустят в Европу. Жестокость власти безбожников не звериная (звери — невинные дети в сравнении с ними), а духовно-демоническая, от духа из бездны. Что же удивительного, если деликатный, кроткий организм церкви оказался наряду со всеми другими раздавленным большевизмом? В этом нет никакого особенного скандала для церкви. Вспоминается слово Христа по поводу 18 человек, раздавленных башней Силоамской: “Если не покаетесь, все так же погибнете” (Лк. 13:1—5).

Что сказать о духовных силах нашей церкви в ее настоящем угнетенном положении? Они проявились, даже для нас неожиданно, в великом подвиге мученичества и подвижничества. Факт общеизвестен. Не буду о нем распространяться. Сотнями тысяч исчисляются новые мученики и страдальцы за веру Христову, уже вознесшиеся на небо и еще здесь непрерывно заключаемые в тюрьмы, ссылаемые на каторгу и скрывающиеся в катакомбах, физических и духовных. По известному закону церкви, «кровь их, конечно, будет семенем новых христиан”. “Не к смерти, но к славе Божией” ведет нас это мученичество. Внешнее, статистическое умаление церкви есть факт все-таки второстепенный, производный, внешний, насильственный. Факт основной, коренной — это кровь мучеников и героическая интенсификация церковного ядра, вера “претерпевшего до конца” меньшинства, “святой остаток” пророка Исаии. Из него выйдет “отрасль” и забьет ключ благочестия, когда раскованы будут у народа уста и сердца.

В чем подтверждение и залог нашей веры в новый расцвет нашей церкви? В том же законе параллелизма между биологическим и культурным усилением русского народа и расцветом его церкви, который мы подмечаем в истории. Теперь мы уже не только верим, но и видим, как биологических сил русского народа ему хватает и хватит на то, чтобы выстрадать до конца и преодолеть страшную болезнь коммунизма. Вот один из симптомов, понятных даже иностранцам. Несмотря на все истощение и массовые вымирания от голода, ежегодный прирост населения в России достигает в некоторые годы 3 миллионов. Силы русского народа так велики, что он живет и размножается не благодаря, а даже вопреки убийственному режиму.

Мы видели, что даже вопреки стеснительному режиму со времени Петра Великого наша церковь все-таки расцвела. Так же точно, вопреки теперешнему гонению, она расцветет, ибо расцветет освободившийся и возродившийся русский народ.

Одно только страшит нас. Эта борьба не на живот, а на смерть с антихристианской, чуждой нам властью III Интернационала, как и весь вообще варварский процесс революции, страшно понизили уровень русской культуры и нравственности народных масс. Церковь теряет ту драгоценную для нее силу просвещения, которая подняла ее на небывалую высоту в Синодальный период. Наши усилия здесь, в эмиграции, направлены к тому, чтобы сберечь для одичавшей России максимум богословской культуры, какой в наших силах. Нам страшно превращаться в христианских коптов и эфиопов. Мы хотим сохраниться русскими христианами начала XX в. Мы молимся Небесному Главе Церкви Вселенской, дабы сохранил Он нас на этой высоте, а в тайне сердца надеемся, что Он пошлет своей мученице-церкви и еще большую славу.