ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

БЕЛГРАДСКИЙ СТУДЕНЧЕСКИЙ КРУЖОК И ЕГО РУКОВОДИТЕЛИ

Н. Зернов

Поступив на богословский факультет, я стал с интересом знакомиться с другими русскими студентами. Их было около 30-ти человек, включая мою сестру, единственную студентку. Меня занимал вопрос, что привело других к решению изучить богословие. Вскоре я смог отнести всех нас к трем категориям. К первой группе принадлежали сыновья священников, многие из них успели закончить семинарии в России и намеревались идти по стопам своих отцов и дедов. Вторая состояла из обломков крушения, которые только по им самим понятным причинам выбрали богословие. Третья включала людей, подобных мне, которые искали в богословии ответа на вопросы, поднятые революцией. С ними я нашел сразу общий язык. Мы решили собираться, чтобы делиться нашим опытом и обсуждать вместе интересующие нас проблемы. Так возник православный студенческий кружок, давший впоследствии многих руководителей зарубежной Церкви и участников экуменического движения. Среди нас оказались лица и разного происхождения, и различных взглядов: москвичи и одесситы, монархисты и республиканцы, строгие ревнителя предания и церковные либералы. Свое единство мы нашли в Церкви. Она была для нас не оплотом самодержавия, не осколком прежнего строя, но «столпом и утверждением истины», силой, способной возродить каждого человека и преобразить нашу родину. Мы обрели Церковь, как евангельское сокровище, ради которого стоит отдать все другие ценности.

Учение Православия о свободе человека, о даре богообщения, данного людям, помогли нам понять себя и историю человечества с ее взлетами и падениями. Только одна Церковь выдержала сокрушительные удары безбожного большевизма и не погибла под развалинами рухнувшей империи. Однако, принятие Церкви и отвержение ленинизма, с его лживыми обещаниями земного рая, не делало нас реакционерами. Мы сознавали, что мы были свидетелями коренных перемен в социальной структуре общества и что старые образцы перестали удовлетворять человечество. Мы знали также, что на крови, насилии и ненависти нельзя построить лучшего будущего. Таковы были убеждения большинства членов нашего кружка, делавшие нашу совместную работу возможной и плодотворной.

Первое заседание кружка состоялось 15 ноября 1921 года. «Летописец» кружка, И. П. Расторгуев, сделал следующую запись: «На квартире Зерновых, на Сеньяке, собрался кружок, не имевший ни названия, ни программы, кроме веры в Церковь Христову, как смысл и цель жизни, как заключающую в себе полноту бытия. На собрании участвовали 8 человек: Н. Терещенко, Н. Афанасьев, Мария Львова, четверо Зерновых и я, который прочел доклад «Русская Красота».

С самого начала в кружке обозначились два течения, одно интересовалось вопросами аскетики и молитвы, другое было обращено на строительство православной культуры и на миссионерские задачи христианства. Наличие этих двух направлений обогащало жизнь кружка и давало неисчерпаемый материал для обмена мыслями. Темы, поднятые в первом году, указывают на разнообразие интересов его членов. Они включали: «Три свидания» Владимира Соловьева, Послания св. Игнатия Богоносца (35-107), «Переписка из двух углов» Гершензона (1869-1925) с Вячеславом Ивановым (1886-1949), «Мистические откровения св. Исаака Сириянина», «Теософия» и Вопрос о совместимости христианства с законами экономики».

Большим приобретением для кружка было вступление в число его членов профессора Василия Васильевича Зеньковского (1881-1962). Он преподавал психологию на философском факультете, и наше внимание к нему было привлечено его публичной лекцией в декабре 1921 года о православной культуре. Она вызвала горячие споры, в которых участвовали Д. В. Философов (1872-1940), друг и последователь Мережковских, и епископ Вениамин, решительно отвергавший идею православной культуры, как соблазн, отвлекающий верующих от главного — борьбы за очищение сердца. Члены кружка были настолько захвачены этой темой, что на следующий день мы устроили специальное собрание с владыкой Вениамином, на котором мы продолжали обсуждать поднятую Зеньковским тему. Когда моя сестра неожиданно для нас пригласила его на наше собрание, мы уже имели представление о нашем госте. Вскоре все мы убедились, что в наш студенческий кружок вошел человек, нам всем необходимый.

Зеньковский был родом из Украины. Со школьной скамьи он начал принимать участие в общественной жизни. В университете он занимался сначала электрохимией, но позже ушел в изучение философии и психологии. Одновременно он увлекался и литературой, и религиозными проблемами. По окончании высшего образования, он начал преподавать философию в Киевском Университете и на Высших женских курсах. При Скоропадском (1873-1945) он был одно время министром религии, что ему долго не могли простить многие эмигранты. Он обладал огромной трудоспособностью и многогранностью интересов, занимался и писал по апологетике, философии, психологии, литературоведению и педагогике. Последняя дисциплина была его особым даром. Он умел находить правильный подход к молодежи. В 1942-ом году он принял священство, после 14-ти месяцев заключения в немецком лагере. В последние годы своей жизни он был духовным наставником многих русских парижан. Скорее некрасивый, в золотых очках из-за большой близорукости, он излучал теплую уютность и благожелательность. Он был готов терпеливо выслушать каждого и легко соглашался с собеседником, находя искренне положительные стороны в различных мнениях по спорным вопросам. Но это не делало его аморфным, он знал, как руководить другими и пользовался авторитетом в церковно-общественных кругах. Недаром он оставался пожизненным председателем Р.С.Х.Д. У него был подлинный интерес и симпатия к людям, с ним было легко делиться своей жизнью. Он мог объединять, примирять и вдохновлять[3].

Первый доклад Зеньковского в нашем кружке затронул острую тему. Он назвал его «Причины Русской Революции». Одной их них он считал стеснительную опеку Церкви самодержавием, лишавшую верующих свободы и самодеятельности. Многие поэтому, по его словам, смотрели на Церковь, как на послушное орудие в руках правительства и отпадали от христианства. Это отчуждение от Церкви, особенно молодежи, способствовало росту революционных настроений и подорвало жизненные силы империи. Кончил он свой доклад выражением надежды, что Православие в России возродится и поведет страну по пути строительства подлинной христианской культуры, основанной на уважения к личности и на признания ценности свободы. Его выступление возбудило оживленный обмен мнений, он коснулся одного из самых спорных вопросов для русского православного сознания о священном характере самодержавия. Несмотря на то, что многие были с ним не согласны, все же было единогласно решено просить его приходить на наши собрания. Зеньковский стал одним из самых деятельных наших членов.

Другим приобретением для нас был Сергей Сергеевич Безобразов (1892-1965), только что спасшийся от большевиков. Он преподавал в Петербурге во время Н.Э.П.’а в Православном Богословском институте, возникшем после закрытия духовных академий. Это было время процветания приходов, когда верующие проявили спайку и дисциплину в их организации. Его рассказы подтвердили мысли Зеньковского, что без свободы в своем внутреннем управлении Церковь не может выполнять свою миссию в современном мире.

Впоследствии Безобразов переехал в Париж и стал пре подавать на Сергиевском подворье. В 1932 году он принял монашество с именем Кассиана. Окончил он свою жизнь в сане епископа, написав ряд трудов по Новому Завету.

Кроме постоянных участников наших собраний, мы приглашали к нам и докладчиков-гостей. Особенно ценными для нас были посещения кружка митрополитом Антонием (Храповицким). Мы нашли в его лице пастыря, учителя и друга. Его жизненный путь был тесно переплетен с событиями церковной истории нашего времени. Происходил он из помещичьей среды Новгородской губернии. По окончании гимназии он решил поступить в Духовную Академию, что было в то время нелегко сделать не семинаристу. Добившись своего, он блестяще окончил духовную школу в 1885 году и вскоре после этого принял монашество. Сразу началось его быстрое продвижение по иерархической лестнице. Сперва иеромонах Антоний был назначен преподавателем в Петербургскую Академию. Однако, его сердечность и простота отношений со студентами вызвала недовольство начальства, и он был сослан в глухую провинцию в Холм. Там он пробыл недолго и был вскоре возвращен в Петербург. В 1889 году, когда ему еще не было 28 лет, он получил ответственный пост ректора Московской Академии. Ему удалось и тут внести новый творческий дух в дело преподавания, но и здесь его новаторства приобрели ему многих врагов. В 1895 году его снизили в провинциальную Казанскую Академию. Владыка обновил и ее и привлек в нее многих даровитых студентов. В 1900 году он был возведен в сан епископа Уфимского, а в 1902 году переведен на Волынь. Там он нашел подходящее поприще для своей кипучей энергия и стал известен во всей Россия, как твердый защитник православного крестьянства от всевозможных эксплуататоров, особенно многочисленных на этой окраине с ее пестрым населением. В радикальных кругах он имел репутацию крайнего черносотенца. Он безбоязненно обличал моральную шаткость многих либералов и ложь левых демагогов. Он яснее других предчувствовал демоничность и разрушительность готовившейся революция. Накануне Первой Мировой Войны он был назначен в Харьков. На всероссийском Соборе 1917-1918 года он был одним из трех кандидатов на патриарший престол. В 1918 году, уже при Скоропадском, он был возведен на кафедру митрополита Киевского и Галицкого. Покинул он Россию с остатками разбитой Белой армии в 1920 году.

У митрополита Антония было необычайное сочетание политического консерватизма с церковным радикализмом. Он был решительным противником того мертвящего бюрократизма в церковном управлении, которое лишало духовенство инициативы и способствовало тем нездоровым настроениям, которые обнаружились во время «Живой Церкви». Больше кого-либо другого он сделал возможным восстановление патриаршества в России. Он был новатором в богословии и смело боролся за реформы в духовных школах. Несмотря на то, что он обновил ученое монашество, в нем было мало клерикализма. Обличитель специфических слабостей духовного сословия, он носил на себе печать своего дворянского происхождения. У него было полное отсутствие подобострастия перед власть имущими, смелость суждения и независимость характера.

Его большим даром было умение привлекать к себе молодежь. Он был прирожденный воспитатель. Все лучшее в нем проявлялось, когда он был окружен студентами. Он полюбил наш кружок и стал духовным руководителем многих его членов. Его приезды были настоящим праздником для всех.

Среднего роста, с большой головой и окладистой бородой, своей грузной фигурой он напоминал боярина. Ему была глубоко чужда онемеченная петербургская империя, он принадлежал к московскому царству первых Романовых. Самым замечательным в его лице были серые, умные глаза. Митрополит Антоний был столпом церкви, крепким, незыблемым. В его присутствии исчезали сомнения в вере. Во время проповеди он часто плакал. Так цельна и жива была его любовь ко Христу, что казалось он сам был в толпе Его учеников, сам слушал слова Спасителя мира. Митрополит Антоний истолковывал многие притчи совсем по-новому, проникал в их сокровенный смысл. Также оригинальны были и его богословские мнения. Например, он связывал искупление не столько с крестной смертью Спасителя, сколько с агонией Гефсиманской ночи. Его книга «Догмат Искупления» вызвала много нареканий со стороны консервативных богословов. Он говорил на эту тему и у нас в кружке и нашел сочувствие к своему «нравственному» подходу к тайне страданий Христа.[4]

Другим гостем, произведшим на нас неизгладимое впечатление был «сербский златоуст» епископ Николай Велимирович (1880-1956). Высокий брюнет, с жгучими черными глазами, он горел ему одному свойственным пламенем. Придя в нашу нищенскую хибарку, он захватил нас всех верою в то, что русская Церковь выйдет очищенной и возрожденной из горнила испытаний и поможет остальному христианскому миру вернуться к полноте апостольского предания.

Наш кружок неуклонно рос, число его членов превысило 30. Кроме студентов и профессоров к нам присоединились лица, не связанные с университетом. Одним из них был Петр Сергеевич Лопухин (1885-1962), глубоко церковный мирянин, ставший впоследствии редактором журнала «Вестник Православного дела». (Женева 1959-1962). Другим ценным членом был Борис Петрович Апрелев, морской офицер и дипломат интересовавшийся мистицизмом, живший одно время на Афоне.[5] Круг наших тем тоже расширялся. Были прочитаны доклады об аскетизме в мире, о монархии, о христианстве и искусстве, о большевизме, о роли женщин в Церкви, о дружбе, о вреде курения табака, о промысле Божьем и о значении четырех Евангелий.

В это время международные и интерконфессиональные организации, работавшие среди молодежи, заинтересовались русскими, учившимися в Праге, Париже и других университетах Европы. Мы об этом ничего не знали. Поэтому для нас было полной неожиданностью получение телеграммы от какого-то американца, Ральфа Холлингера, просившего разрешения прибыть на заседание нашего кружка, как представителю Христианского Союза Молодых Людей (YMCA). Мы были в большом недоумении. На всех западных христиан мы смотрели, как на еретиков, а YMCA, с ее красным треугольником, казалась нам масонской и враждебной Церкви организацией. Мы все же решили пригласить таинственного американца, считая, что лучше встретиться лицом к лицу с неприятелем, чем уклониться от боя.

27 марта 1923 года в наше убогое жилище, переполненное членами кружка, вошел высокий, худой незнакомец. С его приходом началась новая эпоха в жизни нашего кружка.[6] Холлингер (1887-1930) оказался лицом, знакомым с Православием, он имел некоторый опыт религиозной работы с русскими студентами и знал наш язык.[7] На большинство он произвел благоприятное впечатление своей искренностью и простотой, но были среди нас и люди, почувствовавшие «серный дух», принесенный в нашу комнату заморским гостем. Они были уверены, что цель его приезда была разложить наше растущее единение.

Вскоре мы получили письмо от А. И. Никитина (1889- 1949), представителя Христианской Студенческой Федерации, предлагавшее нам послать наших членов, в виде наблюдателей, на ряд международных студенческих конференций. Руководящие участники нашего кружка собирались несколько раз, так труден был для нас вопрос: следует ли отозваться на это предложение. Нас привлекала возможность встретиться с студентами других стран, а вместе с тем нам не легко было принять деньги от неизвестной нам организации. Был найден компромисс поехать на разведку в Будапешт и, на основании впечатлений от этой конференции, осенью окончательно решить, следует ли нам сотрудничать с инославными.

Таким образом, приезд Холлингера был для нас введением в то движение для примирения христиан, которое вскоре получило название экуменического. Вся зарубежная Церковь раскололась на почве положительного или отрицательного отношения к этой задаче.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В АНГЛИЮ

Н. Зернов

В Будапешт весной 1923 года поехали В. Зеньковский, С. Безобразов и моя старшая сестра. Они вернулись в полном восторге. Кроме нескольких румын, все участники конференции были протестанты, ничего не знавшие о Православии. Наши представители оказались в центре всеобщего внимания, все хотели знать о том, что происходят в России и о том чем восточное христианство отличается от западного. Белградцы проделали в Венгрии большую миссионерскую работу.

Их рассказы вызвали снова горячие споры, следует ли нам сотрудничать с инославными. Мы обратились за советом к нашим иерархам. Митрополит Антоний и епископ Вениамин высказались уклончиво, все же они скорее склонялись на сторону тех, кто считал правильным ближе познакомиться с международными организациями и принять помощь для устройства встречи с другими русскими студенческими кружками. Таким образом было решено, что Зеньковский и обе мои сестры поедут в Париж, трое других наших членов в Прагу, а Николай Андреевич Клепинин[8] и я примем участие в конференции Британского Студ. Христианского Движения.

Для меня поездка в Англию была решающая. Я встретил страну, которая в будущем приняла меня в число своих граждан и дала мне возможность трудиться на избранном мною поприще...

ПРИЛОЖЕНИЕ 1.

Только раз до моей поездки в Англию я встретил представителя англиканской Церкви. Им был знаменитый епископ и богослов Чарлс Гор (1853-1932). Он приехал в Белград для переговоров с сербской Церковью. Впечатления о нем я тогда же записал в дневник.

«Собрание с англиканским епископом состоялось 9 мая 1923 года в большой зале патриархии. В ней собралось белградское духовенство, профессора и студенты богословского факультета и несколько приглашенных. Когда все заняли свои места, в залу вошел Патриарх в сопровождении гостя, его капеллана и сербских епископов. Гор был худой старик, с тонким, красивым лицом и небольшой седой бородой. Ему была присуща чеканность западного аристократа, а в голубых глазах сквозили ум и доброта. Одет он был в синюю сутану. Поверх нее была накинута странная мантия черного цвета с длинными фалдами без рукавов. (Я так описал впервые виденную мною мантию магистра Оксфордского Университета, которую мне пришлось носить впоследствии в течение многих лет.) Его грудь украшал золотой крест. Капеллан был высокий священник с бритым, сухим и деревянным лицом.

Гор начал свою речь немного нервно, но вскоре воодушевился и стал говорить горячо, из глубины души. Его слова звучали для меня, как голос Запада, уставшего, ищущего духовности и мудрости Востока. Глядя на равнодушные и мало одухотворенные лица сербского духовенства, я удивлялся почему этот посланник Запада ищет помощи у тех, кто, как я хорошо знал, заняты житейскими интересами и относятся безразлично к сближению западных и восточных христиан. Только очень сильное, даже немного страшное, лицо епископа Николая Охридского, с его как бы ассирийской, черной бородой и крупными чертами, указывало, что может быть в Сербии и есть то, чего ищет наш заморский гость.

Гор начал с того, что он считает за честь говорить в присутствии собравшихся, в особенности он подчеркнул свое уважение к учености и авторитету проф. Глубоковского. Затем он приступил к описанию современного положения богословия в Англии. «100 лет тому назад — сказал он, у нас мало знали о православной Церкви. Теперь все изменилось. Ваша литургия переведена, издано много хороших книг о восточном христианстве. В англиканстве происходит возрождение монашества, растет число людей, которые в сердце своем православны. Сам он мог бы стать членом православной Церкви, ничего не меняя в своей вере. Но все же препятствий для соединения остается немало. Нельзя устранить их все в одну неделю, как этого хотят некоторые американцы. Главное, что подлинная традиция англиканства ближе к православию, чем к Риму или к протестантизму Гор считал, что «филиокве» — ненужное прибавление к символу веры, что англикане могут признать семь вселенских соборов и семь таинств. Последние, хотя не упоминаются в книге «общих молитв», но существуют на практике. В настоящее время все больше входит в употребление таинство елеосвящения для исцеления больных. Труднее для англикан принять дозволение развода.

Кончил он словами, что великий позор лежит на Англии, Франции и Америке, допустившим такие гонения на христиан, каких не было со времен Римской Империи. Он просит Бога помочь страждущим восточным христианам и надеется на улучшение их положения. Он выразил пожелание, чтобы православные там, где не имеется их церквей, обращались бы за духовной помощью к англиканскому духовенству, и в то же время согласились бы причащать англикан, отрезанных от своих приходов.

Меня взволновала искренность, смирение и вера англиканского епископа. Патриарх ответил ему кратко и сухо, что без вселенского собора ничего решить нельзя. Других вопросов не было. Все поднялись со своих мест. Призыв англиканина к единству остался без ответа. Эта встреча с епископом Гором оказалась для меня провиденциальной. Он стал одним из инициаторов того Англо-Православного Содружества, секретарем которого я работал много лет. Вопросы, поднятые им в Белграде, легли в основу моих богословских исследований, статей и книг.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЧЕТЫРЕ ГОДА В СЕРБИИ

(Из писем к другу)

С. М. Зернова

Я хотела бы, чтобы вы вошли в наш домик на Сеньяке, в наш «Ковчег». Вошли незаметно, стали бы в дверях и заглянули в нашу комнату. В углу перед иконой горит лампада, жарко накалена маленькая чугунка и около нее на опрокинутых ящиках сидим мы с сестрой. Она пишет дневник, а я читаю письмо от дорогого мне человека. Он служит в пограничной страже, далеко в горах. Внутренне я живу только им, но скрываю это ото всех. На большом ящике, заменяющем нам стол, тускло горит керосиновая лампа. Машенька Львова, нагнувшись над большими листами, переписывает бесконечные статистические цифры — это наш главный заработок. У противоположной стены, забравшись с ногами на кровать, сидит Ирина Степанова, окруженная книгами, и готовят доклад о крепостном праве для нашего студенческого кружка. На другой кровати дремлет старушка Ольга Васильевна Обухова, приехавшая из Хоповского монастыря на три дня. Мы уступили ей одну из кроватей, кто-нибудь из нас будет спать на полу.

Так проходит наш вечер. Но вот сестра отрывается от дневника и говорят: «Ириша, что ты хочешь сказать о крепостном праве?» — Оно величайшее зло» — отвечает Ирина. 3ло, поскольку люди злы,» — возражает сестра. Как не зло само по себе!» — возмущается Ирина, вскакивает с кровати и несется к печке. Начинается горячий спор. Теперь далеко за полночь будут раздаваться их возбужденные голоса.

На следующий день доклад Ирины. Нас в кружке 30 человек. Почти с каждым у нас — личная дружба. Мы встречаемся на лекциях, в маленьких кафанах. Когда есть деньги, заказываем тарелку сербской фасули и пьем кафу.

Большим событием в нашей жизни была встреча с профессором Василием Васильевичем Зеньковским. Произошла она случайно. Однажды я опаздывала на лекцию о французской литературе. Профессор был строгий. Приоткрыв дверь и увидав, что лекция началась, я быстро проскользнула в соседнюю залу. Через несколько минут в нее вошел не знакомый мне профессор. Он был среднего роста, с небольшой бородкой. Говорил он по-сербски чрезвычайно плохо, все время примешивая русские слова. Мне казалось, что я одна по-настоящему понимала его. Он роздал всем листки бумаги и сказал, что на этот раз вместо лекции будут «тэсты». Они были самыми разнообразными, например мы должны были записать слова, которые приходили нам в голову в течение одной минуты. Это было практическое занятие психологией. Я писала быстро, не задумываясь, мои мысли были в соседней аудитории — скоро начинались экзамены и было обидно, что пропускаю нужную лекцию.

Через несколько недель какой то сербский студент сказал мне, что на доске уже давно висит записка, в которой профессор Зеньковский просит студентку Зернову обратиться к нему. Это было для меня полной неожиданностью. На следующий день я нашла его. Он оказался тем профессором, который устраивал «тэсты». Что-то в моих ответах заинтересовало его. Мы сразу перешли на русской язык, он начал расспрашивать меня, я рассказала ему о нашем кружке, он попросил разрешения прийти на следующее собрание.

Не все члены кружка отнеслись благожелательно к его приходу. Особенно протестовал Константин Керн. «У нас не класс, — говорил он —, зачем он нам нужен!». Я оправдывалась как могла, объясняя, что он милый и придет лишь раз. Но вышло иначе. Он сделался верным членом кружка и незаменимым другом многих из нас. Разговоры и переписка с ним, поездки с ним на студенческие съезды были вдохновением моих студенческих лет. Они раскрывали передо мною новые горизонты и давали силы для жизни. Я навсегда благодарна ему за его внимательный подход к каждому из нас, за его любовь и понимание. Я преклоняюсь перед одаренностью этого большого русского человека.

Вскоре случилось другое событие, перевернувшее всю нашу жизнь Однажды холодным мартовским утром почтальон принес на имя брата телеграмму Какой-то американец, представитель «YMCA», просил разрешения присутствовать на нашем кружке. Немедленно начались у нас обсуждения и догадки. Как он узнал о нас? Что ему нужно от нас? Представитель «YMCA» казался многим непременно масоном, имеющим целью разрушить Православие. После горячих споров было все же решено «воочию» увидеть врага и «возлагал упование на Бога», мы послали телеграмму американцу, приглашая его встретиться с нами. Очередной доклад был отменен, мы решили просить гостя провести с нами беседу, чтобы сразу облечять его в ереси и разгадать его планы.

В назначенный день и час наш порог переступил человек высокого роста, с большим с горбинкой носом и с грустными глазами, кротко смотрящими через роговые очки. После пропетой молитвы, он был посажен на самый «комфортабельный» ящик и ему было предложено прочесть доклад. Он не ожидал этого, был смущен и стал объяснять на ломаном русском языке, что приехал познакомиться с нами и хотел бы узнать, чем мы занимаемся. Провести нас было не легко. Под дружным натиском всех участников кружка, американец принужден был сдаться и начать свой доклад. Мистер Холлингер открыл первую главу Евангелия от Марка и решительно пренебрегая буквой «Ы», стал говорить. «И вот Иисус увидал рибака. Кто бил этот рибак? А вот это бил Симон. Кто может сказать если бил брат у Симона?» Мы все сосредоточенно молчали. Он продолжал, «Ви не знаете? да, бил брат. Как его звали? Кто знает? А вот его звали Андрей. А сколько было учеников? Не знаете? Это хорошо знать. Хорошо читать Евангелие, там сказано о Боге, о нашем Спасителе, а Он бил Иисус Христос».

Так продолжал он толковать нам Евангелие — элементарно, но с подлинной верой и доброжелательством ко всем нам. Мы не выдержали, нам стыдно стало за наше молчание, введшее его в заблуждение о нашей богословской безграмотности. Наши сердца открылись перед ним. Первым заговорил С. С. Безобразов. Он объяснил, что среди нас имеются студенты богословы, что он сам преподавал Новый Завет в Петрограде, что в данное время мы изучаем святых отцов и охотно поделимся с ним методами нашей работы. Потом заговорили все сразу, перебивая друг друга, и благодаря нашего гостя, что он приехал к нам. Он горячо отнесся к нам и начал с большим чувством рассказывать нам о своей встрече с православием в России, о своей любви к нашей Церкви и о желании помочь объединению верующей молодежи.

Ральф Гарвеевич Холлингер сделался нашим другом. Отголоски масономании еще звучали некоторое время, но они были постепенно изжиты, — в чем нам много помог епископ Вениамин. Мы пригласили его принять участие в обсуждении вопроса — допустимы ли наши поездки на международные христианские конференции? Владыка внимательно выслушал наш рассказ о беседе с американцем. Моему брату хотелось верить в искренность западных христиан, Н. М. Терещенко, наоборот, утверждал, что мировая масонская организация хочет обманом заманить нас в свои сети. Когда все высказали свои мнения, Владыка заговорил тихим голосом, смотря куда-то вверх. «Во время слов Терещенки — сказал он, — я старался заглянуть в свое сердце и увидал, что там тяжело, тяжело. Значит не было правды в этой боязни масонов, — и разве дьявол не страшнее их? Но и его не надо бояться без меры. Конечно, надо быть зрячим, но Господь милостив, Он поможет. Раз зовут, надо пойти. Поезжайте со смирением и молитвой, может быть приходит время, когда православные должны начать помогать другим христианам». Мы все жадно слушали Владыку. Каждое его слово наполняло мое сердце радостью и благодарностью Богу.

Приезжали к нам и другие епископы: Митрополит Антоний, особенно любивший Керна, и называвший меня «премудростью»; Феофан Полтавский, маленький, худенький, святой; Гавриил Челябинский, плакавший, когда он говорил о красоте Православия и Николай Охридский (1880-1956). Он получил образование в России и в Англии и произвел на нас огромное впечатление. Он был похож на ветхозаветного пророка, весь пламенный, затаивший в себе громадную силу.

Как-то во время беседы, он неожиданно обратился к нам с вопросом: «Верите ли вы, что Бог слышит ваши молитвы и может исполнить ваши мольбы? Или же ваши молитвы — пустые слова, не достигающие Бога?» Мы в один голос ответили ему, что верим в силу молитвы. Он задал нам новый вопрос: «Любите ли вы свою родину? Хотите ли вы ее спасения? свободы веры в России?» Эти вопросы удивили нас. Разве он не знал, что мы все ждем освобождения России от безбожной власти? В ответ на наши возгласы, владыка властно сказал: «Встань тот из вас, кто, веря в силу молитвы, денно и нощно вопиет к Богу, моля Его спасти Россию». Никто не встал.

Прошло много лет, наступила Вторая Мировая война. Владыка Николай 6ых арестован немцами и сослан в лагерь Аушвиц. Он остался жив. Коммунисты запретили ему вернуться на родину, и он попал в Америку. Мои американские друзья пригласил меня погостить у них после войны, Я узнала, что владыка живет в Чикаго и решила поехать к нему, хотя это было и дорого, и сложно, Я позвонила в сербскую церковь, чтобы узнать его адрес, и вдруг мне сказали, что владыка на три дня приехал в Нью-Йорк. Это был подарок неба!

Мы встретились. Он постарел и осунулся, но взгляд его черных глаз по-прежнему проникал в сердце. Мы начали говорить о судьбах мира, о Церкви, о России. «Владыка, —спросила я его, — страдания и лишения концентрационного лагеря убивают или оживляют духовную жизнь? Я знала верующих людей, у которых не было сил молиться, все было сосредоточено на куске хлеба, на луковице, на кружке горячей воды».

И владыка ответил: «Сидишь в углу и повторяешь: я пыль, я пепел, возьми душу мою. Вдруг душа возносится и видит Бога лицом к лицу. И не можешь вынести и говоришь Ему: не готов, не могу, верни обратно. И снова сидишь часами и повторяешь: я пыль, я пепел, возьми душу мою, и опять возносит Господь. Если бы было возможно, я отдал бы всю остающуюся жизнь за один час пребывания в Аушвице».

Он поднял голову посмотрел мне прямо в глаза. Я не смогла выинести этого взгляда — на меня смотрели глаза человека, который встретил лицом к лицу Бога.

Еще говорил он мне: «Подходили ко мне тюремщики и спрашивали, издеваясь: «Веришь ли ты, что Иисус Христос был Богом?», а я отвечал им — «нет». Они начинали смеяться и переспрашивать, — «так ты больше не веришь?» Тогда Я говорил — «не верю, а знаю». Они раздражались и уходили. Потом снова начинали свои расспросы: «Твой Иисус был сыном жидовки?» — «Нет», — возражал я. — «А чей же Он тогда был сын?» — «Сын человеческий» — отвечал я, и они не знали, что на это сказать».

Владыка Николай был столпом сербской Церкви, пророком и молитвенником. Теперь он умер и видит уже постоянно Бога лицом к лицу.

Кроме нашего богословского кружка, кроме церкви, в которой мы старались не пропустить ни одной службы, был у нас еще один источник духовных сил. Это был Хоповский монастырь, и в нем — наш духовник и утешитель, о. Алексей Нелюбов (1879-1937). Во все трудные минуты жизни мы ездили на паломничество в Хопово и ходили к нему на исповедь. Чтобы попасть туда, надо было сначала ехать на поезде до города Румы, а оттуда идти пешком 18 километров.

О. Алексей, и строгий и бесконечно благостный, любил каждого из нас, разделял наши радости и горести, наставлял нас, утешал, прощал и вымаливал.[9]

Однажды, перед экзаменами, я поехала говеть в Хопово и провела там воскресенье. На следующее утро я встала в 2 часа, чтобы не опоздать на ранний поезд в Белград. Сестры разбудили меня и выпустили через окно. Весь монастырь еще спал. Была теплая, звездная ночь. Мне было легко и радостно идти по прямой дороге, по сербской православной земле. Я отошла 6 или 7 километров. Мои шаги звонко раздавались в тишине ночи. Вдруг впереди, рядом с дорогой что-то стало шевелиться. «Может быть это заяц», — подумала я и продолжала свой путь.

Но это оказался не заяц, из канавы поднялся громадный, страшный оборванец и пошел следом за мною. Господи, как мне стало страшно! Он догнал меня и спросил, — «Куда идешь?» — «В Руму» — ответила я. — «Ты девица или замужняя?» — «девица». — «Почему одна ходишь ночью?» — «Ходила в монастырь молиться, я студенкинья, рускинья, отпусти меня.» — «Что у тебя в чемодане?» — «Полотенце и мыло». Он продолжал идти рядом что-то обдумывая. Я так молилась Пресвятой Богородице. Наконец, он сказал: «хорошо, иди». Повернулся и лег снова на краю дороги. Я узнала потом, что, когда я ушла, проводившие меня сестры не пошли спать, а стали молиться за меня. Это жизнь человеческая. Это все моя жизнь.

Перед отъездом во Францию я опять поехала в Хопово. Вдова генерала Алексеева попросила меня взять с собою четырехлетнего мальчика Сережу Солнышкина, и оставить его в детском приюте. Сережа был маленький, тоненький, весь беленький, с голубыми глазами и белыми ресницами. В поезде он спросил: — «Тетя Шоня, ты моя?» — «да» — сказала я. Он улыбнулся, довольный и счастливый. Как будто хотел сказать: «Я ведь знал, что ты моя». Некоторое время мы ехали молча, — вдруг опять вопрос: «Ты знаешь, где мои папа и мама?» Я испугалась, не находи, что ему ответить. Его мать внезапно умерла, а отец, не выдержав горя, застрелился. Хочешь, покажу?» — предложил Сережа. Он слез со скамейки, взял меня за руку, подвел к окну и, подняв свой тоненький пальчик к небу, промолвил, — «видишь небо? Они там». Так Сережа Солыышкин вошел в мое сердце.

Когда на следующий день я пришла в Хоповский детский приют, Сережа кинулся ко мне. Мы сели с ним рядом на скамеечку и молчали. Мы оба были счастливы. Скоро остальные дети окружили нас. Тогда Сережа встал, ушел в другой угол комнаты и сел там один, вопросительно глядя на меня. Я поняла, что он меня ждал, потому что я была «его». Я подошла к нему, он опять начал улыбаться, и мы были вновь счастливы вдвоем. Перед моим отъездом я взяла Сережу в церковь. Я подвела его к иконе Богородицы и сказала ему: «Приходи сюда молиться, если тебе будет грустно, и молись тоже обо мне.» Я не знала, мог ли 4-хлетний мальчик понять мои слова, но не умела по-другому говорить с ним.

Когда через год, уже из Франция, я приехала в Сербию и опять побывала в Хопове, то о. Алексей, встретив меня, сказал: «У вас тут есть молитвенник. Однажды, когда я молился один в церкви перед чудотворной иконой, чья-то маленькая рука взяла меня за руку. Рядом со мною стоял тоненький, беленький мальчик. За тетю Шоню помолимся, — промолвил Он мне.» С тех пор о. Алексей часто приводил Сережу в церковь и они вместе молились.

Когда я пришла в приют, Сережа сразу узнал меня, — И радости нашей не было конца. А через два года я получила известие о смерти Сережи. Он заболел туберкулезным менингитом. Перед смертью он ослеп и попросил, чтобы его тельце покрыли бумажными иконами. Он лежал и все время гладил их своими маленькими ручками. Я верю, что Сережа молится теперь за меня Пресвятой Богородице. Это все моя жизнь, это милости Божьи ко мне, грешной.

Кроме о. Алексея был у нас еще и другой духовник, отец Кирик, приехавший с Афона просить короля Александра взять под свое покровительство русские монастыри. Я никогда не забуду моей первой исповеди у него. Я шла к нему со страхом и трепетом. Он был афонский старец, проведший всю жизнь в молитве и подвигах, — как смела я идти к нему! Когда я вошла в комнату, где он исповедывал, он из ее глубины протянул ко мне свои руки со словами: «Гряди, гряди, голубица.» Он был совсем седой, с ясными, прозрачными, голубыми глазами. От его слов, от его ласки, от его детского чистого взгляда я стала сразу плакать. Я знаю, что слезы на исповеди — это посылаемая Богом благодать. Они несут покаяние, они открывают нами забытые грехи. Первым вопросом о. Кирика было: «Часто ли «он» мучает вас?» Сначала я не поняла, кто это «он», и стала вспоминать всех, кто меня любил и кого я мучила и потому мучилась и сама. Но это был другой «он». Отец Кирик спохватился и стал говорить: «да, да, конечно, вы не понимаете, я забыл, что здесь в миру «он» вас оставляет в покое, «он» и так всем здесь вертит и «ему» незачем открывать своего лица. Уповайте на Господа, и Он не оставит вас. Господь, как любящий отец. Помните это всегда. Протяните Богу руку, чтобы он вел вас, и тогда все в вашей жизни будет хорошо». Я слушала его и плакала благодарными слезами. Когда даешь руку Богу, то живешь в другом плане, идешь не по земле, а чуть-чуть повыше, тогда каждый день нов и прекрасен, тогда нет серых будней и скучных, ненужных людей, тогда на исповеди видишь свои грехи и даются слезы, чтобы оплакивать их, тогда сердце открыто для Божьей благодати.

О. Алексей, о. Кирик, владыка Вениамин и многие другие пастыри помогали нам «не загасить огонька», и с этим огонь ком мы шли в мир и друг ко другу, радуясь нашему единству, найденному в Церкви и в вере.

Наша жизнь всегда связана таинственными нитями с землей, на которой мы живем. В Сербия была легкая земля, родная нам, как младшая сестра. Мы были связаны с сербским народом, хотя вначале мы мало знали сербов. Некоторые из них запечатлелись навсегда в моей памяти. Около университета был маленький магазин, мы покупали в нем бумагу, карандаши. Хозяин был другом русских, я с радостью ходила к нему. Он предложил мне платить раз в месяц. Когда я пришла расплачиваться, он сказал, что счет не готов и просил заплатить через три месяца, потом отложил на шесть, а затем и на весь год. Я испугалась, что мне трудно будет заплатить такой большой счет. Я собрала деньги и пришла, чтобы расплатиться. Он вынес длинный список, но, не показав его мне, разорвал на части. «Если бы все русские в Сербии покупали бы у меня, — сказал он, — и я не брал с них ничего, то и тогда я не мог бы отплатить и сотой доли того, что сделала Россия для моей страны».

Были такие люди в Сербии, и они связывали нас с их пре красной страной.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ЖИЗНЬ В ЮГОСЛАВИИ И НАШИ СЕРБСКИЕ ДРУЗЬЯ

Н. Зернов

Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, возникшее на развалинах Австро-Венгерской и Турецкой Империй, переживало трудную переходную пору, когда оно открыло свои двери русским беженцам. Новое государство разрывалось на части соперничеством народов, населявших его. Сербы, хорваты, словенцы, черногорцы, македонцы, далматинцы и босняки не доверяли и завидовали друг другу. Кроме них, Королевство включало арнаутов, немцев и венгров, стремившихся к национальной автономии. Эти трения усиливались благодаря различиям в религии: на востоке население было православное, на западе — принадлежало к католической церкви, часть его исповедывала ислам.

Нам, русским, было тяжело наблюдать этот балканский сепаратизм, мешавший нашим славянским братьям дружно работать для общего блага. Нам было также чуждо увлечение Францией, которым было охвачено столичное общество. Его политическим идеалом была радикальная, антиклерикальная идеология. Мечтой каждого сербского студента было попасть в Париж. Признаком принадлежности к высшей западной цивилизации считался атеизм. Сербы были упоены своей победой, сделавшей их маленькое королевство государством, с которым считались великие державы. Мы пришли из иного мира, потрясенного большевизмом, и сознавали его угрозу для Балкан, не умеющих найти свое единство. Мы пытались иногда делиться нашим опытом с сербами. Они не верили нашим рассказам и смотрели на нас, как на неудачников, же лающих поучать своих счастливых хозяев.

В своей массе сербы были расположены к нам, русским. Они были радушны и гостеприимны, особенно «сельяки»-крестьяне. Но как все, кто долго страдал под иноземным игом, они были подозрительны и завистливы. Жить на сербской земле было легко, но сотрудничать с ними было трудно. Наша семья, как и большинство других русских, испытала тяжесть зависимости от распорядителей нашей беженской судьбы. Наши студенческие стипендии были под постоянной угрозой сокращений или отмены. Труднее всего было положение нашего отца. У него не было никаких средств для существования кроме его врачебной практики, а она зависела от разрешения из министерства, которое возобновлялось каждой весной. Перед началом сезона начинались у нас волнения. Обычно моя старшая сестра брала на себя хождения по мытарствам. Приходилось искать доступа к влиятельным людям, просить их помощи, объяснять безвыходность нашего положения. Несколько раз ей удавалось чудом добиться в последний момент отмены рокового для нас запрещения практики. Но эти хлопоты имели и свою положительную сторону, благодаря им нам удалось встретиться с великодушными людьми, готовыми оказать помощь бесправным беженцам, которые, кроме искренней благодарности, не могли ничем заплатить за эту поддержку.

Случайная счастливая встреча моей младшей сестры познакомила нас с замечательной сербской девушкой, Надой Аджич (р. 1900). Она помогла нам лучше понять и оценить сербский народ. Наде было 23 года. Некрепкого здоровья, она была человеком большой внутренней силы и чистоты, У нее было красивое, спокойное лицо, большие карие глаза, широко открытые на окружающий ее мир. Она умела делить с другими их радости и горести и потому всегда была притягательным центром для своих многочисленных друзей. У нее было своеобразное сочетание народной мудрости, укорененности в «сербстве» с мягкой, нетронутой соблазнами, девичьей душой. Она была верующей, но по-своему. Например, она удивилась, узнав, что мы ходим на исповедь перед причастием. «В чем же вы исповедуетесь?» — спросила она нас, — «у меня нет грехов.» Ее слова в свою очередь поразили нас, но в ее устах они звучали правдиво. Только много позже, уже строгой и опытной игуменьей монастыря, она встретилась со всеми проявлениями греха в раздвоенной человеческой природе.

У Нады была двоюродная сестра Елица Попович, музыкантша, получившая образование в Париже и ставшая впоследствия профессором консерватории в Белграде. Елица стала устраивать в своем доме встречи между сербской молодежью и некоторыми членами нашего св. Серафимовского кружка. На этих собраниях мы обсуждали литературу, искусство и религиозно-философские вопросы. Таким образом, мы близко узнали многих даровитых и высоко культурных сербов. Среди них была известная поэтесса, Десанка Максимович (р. 1898), Иво Андрич (р. 1892) получивший Нобелевскую премию, и ряд будущих дипломатов и профессоров. Большинство из наших новых знакомых не были похожи на Наду. Они были оторваны от своих церковных и национальных корней. Считали себя принадлежащими к западной цивилизации, искали, но не имели веры и были отчуждены от Православия. Эта столичная молодежь всем интересовалась, обо всем была готова рассуждать, но сама оставалась наблюдателем жизни, а не творила ее. Девушки этого круга нигде не служили, увлекались социализмом, мечтали о равенстве и братстве. Наша вера в обновляющую силу Церкви, наше отталкивание от революционного утоптзма были непонятны молодой сербской интеллигенция. С огнем неофитов мы старались открыть им истину Православия. Нам не удалось достичь этой цели, но, несмотря на это, мы стали друзьями. В них была большая душевная привлекательность и в то же время какая-то бескрылость и обреченность. Близко столкнувшись с ними, я с тревогой думал о будущем, ставшей мне дорогой, Сербии. Эта идеалистически настроенная, но не верующая молодежь не могла помочь своей стране, она не имела цели в жизни и не хотела нести ответственности за нее.

Среди наших сербских друзей был только одни человек, с которым мы нашли подлинное согласие, это был богослов иеромонах Юстин Попович[10]. Талантливый писатель, оригинальный мыслитель, глубоко верующий христианин, он разделял наши взгляды на Церковь и на задачи, стоящие перед ее членами. Коммунизм в его глазах был прежде всего восстанием секулярного человека против своего Творца. С черной бородой, с серьезным, редко улыбающимся лицом, он был представителем мужественного, бескомпромиссного сербского Православия, отличного от русского, с его большей теплотой и мягкостью. Многие сербы были равнодушны к религии, но те, кто жил в Церкви, были ревностны в соблюдении постов и обычаев и менее терпимы, чем многие из русских. Отец Юстин был одним из этих ревнителей. На наших собраниях он всегда выступал с огнем, его мысль была остра и часто парадоксальна. Сербы считали его фанатиком, сочувствие он находил у нас, русских.

Незадолго до нашего отъезда из Сербии он совершил обряд «побратимства» над Надой Аджич, моими сестрами и мною. Это, теперь. почти забытое, таинство является особенностью сербского Православия. Оно связывает братскими узами тех, кто прибегает к нему. Совершив его над нами, о. Юстин дал нам сербскую сестру и, таким образом, породнил нас с сербским народом.

Через Наду мы приобрели и других друзей в Сербии, на этот раз из совсем другой среды. Мы сблизились с группой «сельяков», принадлежавших к движению «Богомольцев». Оно началось среди Военнопленных в австрийских лагерях. Сербские солдаты стали там читать Священное Писание, которое произвело на них глубокое впечатление. Среди них нашлись талантливые самоучки, одушевленные истолкователи прочитанного. Вернувшись на родину, они начали устраивать библейские кружки и привлекать на них своих односельчан. Самым замечательным в этом народном движении была его церковность, его участники не хотели создавать секту, но остались верны Православию. Этому во многом содействовал епископ Николай Велимирович. Он взял на себя руководство богомольцами, устраивал для них народные съезды, собиравшие тысячи паломников. Они проводили ночи под открытым небом, вокруг костров, в песне и молитве. Епископ, проповедник исключительной силы, вдохловлял их своими огненными словами.

В Врньячкой Бане, где мы провели два первые лета, во главе богомольцев стоял сельяк Жика. Он был типичный серб, высокий, поджарый, с горбатым носом и с суровым взглядом темных глаз. Местный священник не отличался особой ревностью и он предоставлял Жике возможность проповедовать в церковном дворе после службы. Говорил Жика просто, сильно, с целостной верой в спасительность Евангелия. Нада знала его, он пригласил нас к себе. Вся его семья жила в полном единстве с ним. Мы участвовали в молитвенном собрании в их просторном, безукоризненно чистом крестьянском доме. Православие соединило нас.

Дружба с Надой, встреча с богомольцами, помогли нам понять и полюбить Сербию. Нам стал близок дух ее народа, ее поэзия, ее своеобразная суровая красота. К сожалению, из-за нашей бедности мы не имели возможности побывать в сербских монастырях с их прекрасными фресками. В те годы только начиналось их изучение, и доступ к ним был очень труден, так как большинство монастырей было расположено в малодоступных, отдаленных местах.

В 1923 году мы имели радость соединения с двумя сестрами нашей матери и с нашей двоюродной сестрой. Мария Александровна Богушевская (1863-1937) не имела детей и она перенесла всю свою любовь на нас, став нашей второй матерью. Она, вместе с своей сестрой Елизаветой Александровной Калустовой (1879-1961), осталась жить в нашем доме, когда в 1920 году мы покинули Ессентуки. Они надеялись сохранить его для нас в случае нашего возвращения. Пережив и голод, и холод, и опасности ареста, они получили разрешение соединиться с нами в период ослабления диктатуры, совпавшей с болезнью Ленина. Их приезд восстановил единство нашей семьи.

Рассказы приехавших родственниц были удручающие, всюду царило насилие, разруха, нищета. Все темное, завистливое и жестокое выползло наружу. Густая, непроглядная тьма окутала нашу родину. Церковь раздиралась на части живоцерковниками, доносительство и вражда заразили и христиан. Острым контрастом с этой мрачной картиной была та духовная свобода, которой пользовались мы. Все наши отношения с людьми строились на общности наших убеждений и взаимной симпатии. Мои сестры и я с братом составляли крепко спаянную четверку. Наше единство привлекало к нам другую молодежь. Мы отзывались на все стороны жизни, увлекались и увлекали других. Мы спорили, защищали свои мнения, часто крайние и не всегда до конца продуманные, но зато искренние. Мы жили в Церкви, она вдохновляла нас, открывала перед нами широкие горизонты, помогала осмыслять ту грозную эпоху, участниками которой мы были.

Наша созвучность становилась особенно полноценной каждым летом, когда мы все собирались вместе на курортах, где работал наш отец. Родители жили нашими интересами, и мы находили у них поддержку и мудрую помощь во всех наших начинаниях. Мы перенесли в Сербию тот священный домашний очаг, который создался в нашем доме в Ессентуках в дни красного террора. Мы были молоды, свободны, все вместе. Это было счастливейшее время нашей жизни в изгнании. Природа, окружавшая нас, была почти не тронута человеком. Стоило выйти за границы нашего маленького местечка, как мы попадали в девственный лес с его таинственной жизнью. Мы дышали упоительным, ароматным воздухом, слушали пение соловьев, любовались яркими, красочными закатами, а ночью искали любимые созвездия среди блестящих звезд.

Наше пребывание в Сербин совпало с переходными годами для эмиграции и для советской власти. «Н.Э.П.», болезнь и смерть Ленина, начавшаяся борьба за власть внутри партии указывали на перебои нового строя, давала передышку измученному населению. Люди, покинувшие родину, тоже еще не успели пустить корней заграницей и продолжали надеяться вернуться домой. Их связь с оставшимися была не окончательно порвана, получались письма, счастливцам удавалось вырваться на свободу. Все же росло сознание, особенно у нас, молодежи, что скорых перемен не следует ожидать и что нам нужно готовиться к долгим годам изгнания.

Югославия оказалась лишь этапом в нашей жизни за рубежом, нам предстоял еще долгий и сложный путь, который уводил нас далеко за пределы Европы.

ПРИЛОЖЕНИЕ (1)

Архимандрит Юстин Попович, один из самых выдающихся богословов сербской церкви, родился 25 марта 1894 во Вранье. После окончания семинарии в Белграде, он учился в петербургской духовной академии, а во время первой мировой войны в Оксфорде. В 1926 году он получил докторскую степень в Афинах за свою диссертацию: «Проблема личности и познания у Макария Египетского.» Он принял монашество, когда ему было 22 года. С 1935 по 1944 год он был профессором богословия в Белграде. Коммунисты лишили его права преподавания, и с 1948 года он стал духовником женского монастыря Челие около Вальева. Им издан целый ряд богословских трудов. Среди них следует упомянуть «Догматику Православной Церкви» 2 тома (1932-1935), «Гносеологию Св. Исаака Сирина», «Достоевский, Европа и Славянство» (1940), «Св. Сава и Его Философия Жизни» (1935), «Философские Бездны» (1957). Осенью 1968 года о. Попович получил почетную степень доктора богословия от Владимирской Православной Семинарии в Нью-йорке. Его краткая биография и список его ученых трудов даны в журнале семинарии: St Vladimir’s Theological Quarterly. Vol. 13. № 1-2. 1969.