ПРОТОИЕРЕЙ ДИМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВ
Из книги "Через туннель XX-го столетия".
Глава 19 В н е м е ц к о м п л е н у
Я проснулся рано... В первый момент я никак не мог сообразить, где же я нахожусь? Барак, обычные нары... Я лежу на первом этаже нар. Вокруг меня спящие люди... Кто-то копошится у окна, заделанного снаружи колючей проволокой. Наконец, встаю, подхожу к окну. Вижу песчанный двор, за ним колючее заграждение. Вдоль проволоки с ее наружной стороны медленно проходит немецкий часовой. Соображаю -- очевидно, мы все находимся в прифронтовом немецком лагере военнопленных. Радоваться, как говориться, нечему!... Но сейчас же рождается совершенно неподконтрольная мысль: неужели я на свободе! До чего же надо довести человека, чтобы попав в лапы весьма неприятного противника, почувствовать себя как бы свободным? От кого? Да, конечно, от ,,дорогой" и проклятой советской власти, от ее ,,неподкупных" и назойливых опекунов, не дающих ни жить по-человечески, ни дышать воздухом, хотя бы относительной свободы. Я никогда не был сторонником абсолютной, ничем не ограниченной свободы, считая, что подобное утопично, а если и осуществимо, то неизбежно поведет к распущенности людей, что в общем мы и наблюдаем в некоторых демократических странах. Баланс свободы, дисциплины и разумных ограничений пока точно еще не определен и не всегда находит применение в демократических странах. Но, во всяком случае, то, что делалось в СССР -- едва ли может быть оправдано какими-либо особыми соображениями. Постепенно барак просыпается. В помещении находится только офицерский состав. Немцы сразу же отделили офицеров от рядовых и младшего командного состава и поместили в особое отделение лагеря. Выходить наружу во двор можно, но к проволоке подходить не рекомендуется. Могут и застрелить. Во дворе находится умывалка, которой мы и пользуемся. Офицеры помылись, побрились и почувствовали себя более собранно и бодро. В сущности офицерский состав, попавший под Ковелем в плен, по своему отношению к возникнувшей ситуации можно было бы подразделить на четыре группы: 1) Стремящиеся во что бы то ни стало бежать из плена, вернуться в советскую армию и ,,искупить свою вину" перед родиной. 2) Бежать не собирающиеся, считающие подобное мероприятие едва-ли осуществимым, но считающие своим долгом демонстрировать перед немцами свою верность советской власти. 3) Остающиеся совершенно пассивными, нейтральными, выполняющими все распоряжения немецкой администрации, не вступающие с ней в пререкания и занявшие позицию лояльного нейтралитета. 4) Вполне довольные сложившейся ситуацией, освобождающей их от советской власти, и предполагающие использовать плен для того, чтобы остаться на Западе и принять участие в борьбе с большевизмом. Эта чисто схематическая наметка реально отражает сложившуюся ситуацию среди военнопленных российского происхождения. Трудно сказать, какая из этих групп доминировала. Очевидно, все же первая. Слишком нашпигованы были люди советской пропагандой, настойчиво вдалбливающей в головы, что плен является изменой родине. Эта чисто спекулятивная концепция, ничего не имеющая общего с общепринятой оценкой пребывания военнослужащего в плену, стала своего рода ,,разменной монетой" советской пропаганды, имеющей хождение едва ли не до нынешнего времени. Эта концепция продолжает поддерживаться консервативными военными кругами, к сожалению, не поумневшими за прошедшие после войны годы. Тупость и ограниченность советского генералитета, соединенных с пришибеевскими замашками, давно стали известны едва ли не во всем мире. Приблизительно около восьми утра появились солдаты, принесшие большие бидоны с кофе и одновременно с ними появился старший зондерфюрер лагеря. Он предложил пленным офицерам собраться вместе для того, чтобы он мог сказать нам несколько слов, связанных с нашим положением. Зондерфюрер говорил на безукоризненном русском языке и, как мне удалось выяснить позднее, был прибалтийским немцем. Сообщил он тогда небезинтересные для нас вещи. Прежде всего он предупредил нас, что то, что мы уже очевидно слышали о весьма тяжелом положении в лагерях советских военнопленных -- действительно было, но все это уже в прошлом. В данное время положение военнопленных улучшилось. Мы -- пленные советские офицеры -- будем получать тыловой паек немецких солдат. Сталин не подписал Женевскую конвенцию о военнопленных и тем самым ухудшил наше положение. Зондерфюрер отметил, что изменение в положении пленных и остарбейтеров произошло даже не столько от событий, связанных с войной, сколько от настойчивых требований со стороны РОА (Русской Освободительной Армии), возглавляемой генералом А.А.Власовым. На патриотические реплики со стороны военнопленных, что генерал Власов ,,изменник", зондерфюрер ответил, что он не считает возможным вступать в дискуссию на эту тему, но, если есть желающие разговаривать по поводу РОА, то в лагере имеется представитель РОА, с которым каждый военнопленный имеет право встретиться для беседы. В заключение, зондерфюрер отметил, что Германия испытывает значительные трудности с советскими военнопленными, так как командование немецкой армии и соответствующие правительственные инстанции никак не ожидали, что советских пленных окажутся миллионы, и Германии, население которой сидит на карточной системе выдачи продуктов, приходится совсем не легко. Мы пробыли в этом лагере приблизительно около двух недель. Жизнь была весьма скучная, но спокойная, нарушаемая только ссорами между пленными, которые возрастали по мере того, как шло время и утихали надежды на возможное освобождение из плена. К концу нашего пребывания в этом прифронтовом лагере стало известно, что нас в ближайшие дни перевезут в Восточную Пруссию в стационарный лагерь военнопленных около небольшого городка Гогенштейна. Так и случилось. В один из ближайших дней, нам предложили собрать свои вещи и в послеобеденное время вывели строем на железнодорожную станцию, где и погрузили в товарный железнодорожный состав, стоявший на запасных путях. Станция была довольно большая и мы оказались на шестом или седьмом запасном пути, но находились перед вокзалом. Мы все поместились в трех товарных вагонах, в которых абсолютно ничего не было. Кто-то из нас обратил на это внимание сопровождавшего нас унтер-офицера с солдатами, на что последовал ответ, что ехать нам не далеко, а поэтому это не имеет особого значения. Отмечу, что разговоры с немцами происходили на русском языке. Простые немецкие солдаты его, конечно, не знали, но почти все ,,начальствующие" немцы так или иначе по-русски ,,понимали". Попав в вагон, мы постарались устроиться по-возможности. Все хотели смотреть в окна. Их было два со стороны вокзала и, хотя заделаны они были колючей проволокой, нам было интересно посмотреть на чужую ,,заграничную" жизнь. На вокзале было довольно много людей, которые повидимому никуда не ехали, а находились на нем для своего рода развлечения. Это знакомо всем, кто жил в небольших провинциальных городах. Вокзал -- место прогулок и свиданий. Были на вокзале и пассажиры. Подошел пассажирский поезд, с которым какая-то часть публики уехала. Обстановка выглядела спокойной и непохожей на прифронтовую... Неожиданно маневровый паровоз, производивший очередные маневры, вошел на соседний с нами путь и подтянул несколько платформ, загруженных бревнами. Поставил он эти платформы как раз перед нашими вагонами и полностью закрыл нам возможность обозревать станцию. В адрес маневрового машиниста были пущены очередные ругательства, но вид на вокзал был закрыт. Постепенно наступил вечер. Наш поезд не двигался. Вдруг раздался сигнал тревоги... Сирены надрывались. Начался налет советской авиации. Послышался медленно приближающийся звук аэропланных моторов. Летели советские бомбардировщики. Их было немного -- по всей видимости, только три самолета. Электричество моментально было погашено и станция погрузилась во тьму. Наша охрана куда-то сразу же ,,смылась", предоставив нам самим разбираться в происходящем. Заговорили зенитные орудия, которых около станции оказалось довольно много... Поплыли в темноте ночи осветительные ракеты и вслед за этим засвистели бомбы. Падали они на станционные пути в районе вокзала. Их было не много, но они были крупного калибра. Земля сотрясалась от мощных взрывов. Наш железнодорожный состав должен был быть засыпан осколками и из нас практически никто не должен был остаться целым. Все были бы либо ранены, либо убиты. Но этого не случилось, потому что все осколки приняли на себя платформы с бревнами, которые стояли рядом с нашими вагонами. Скептикам остается только пожать плечами... Случайность, конечно, и ничего другого... Настало утро, вернулась охрана и наш унтер-офицер. Они очень удивились, что мы все живы и здоровы и откровенно сказали, что думали, что нас уже нет... В Гогенштейне мы попали в большой стационарный лагерь военнопленных. Кормить стали хуже. Постепенно начинался голод. Я понимал, что хорошим это не кончится тем более, что шел разговор о переброске всех нас во Францию для работы на каких-то фабриках. Каких именно -- не уточнялось. Учитывая складывающуюся обстановку, я решил так или иначе использовать мои старые церковные связи для того, чтобы как-то выйти из этого положения. Я уже знал, что немцы по просьбе Церкви или каких-либо авторитетных лиц выпускают из лагерей отдельных пленных и дают им возможность жить относительно свободными людьми. Я также знал, что в Берлине при епархиальном управлении Германской епархии работает мой сотоварищ по нелегальной церковной работе в Ленинграде. Я об этом узнал незадолго до начала войны, во время советского ,,флирта" с руководителями третьего рейха, когда несколько оживилась и частная переписка с Германией. Я получил тогда от него письмо через третьи руки. Я не знал, как он умудрился очутиться за границей, но знал факт его пребывания в Берлине и о его работе в епархиальном управлении Берлинской епархии. Мне ничего не осталось делать, как обратиться к лагерному зондерфюреру, который ведал нашим бараком и просить разрешения отправить письмо в Берлин. К моему удивлению он принял во мне участие и предложил связать меня с лагерным уполномоченным РОА, в канцелярии которого имеются и письменные принадлежности, и все нужное для отправки писем, и где будет мне оказана всяческая помощь. Действительно, через день я был вызван из барака и под конвоем часового был направлен в канцелярию представителя РОА. В канцелярии я застал несколько молодых военных, одетых в форму РОА. Эти молодые ребята оказались милыми и приветливыми. Прежде всего накормив меня, как говориться, чем Бог послал, они расспросили меня, почему и зачем я хочу писать в Берлин, информировали меня о некоторых вопросах, связанных с РОА, а также обещали немедленно узнать точный адрес епархиального управления Берлинской епархии Православной Церкви и, если удастся, точные ,,координаты" моего приятеля, работающего в этом управлении. Мне ничего не оставалось, как ждать исполнения обещанного. Но пока представители РОА делали обещанное, меня неожиданно вызвали в лагерное гестапо, где подвергли довольно длительному допросу, начиная с ,,родословной" и кончая нынешней ситуацией. В результате допроса я был с миром отпущен, но с предупреждением, что многие мои показания будут проверены и если они не будут соответствовать действительности, то меня ждет место в немецком концентрационном лагере. Прослушав это напутствие, сказанное, как и весь допрос, на чистом русском языке, я продолжал сидеть в бараке с остальными офицерами, которые интересовались, что я ,,кручу" с немцами. Прошло еще несколько голодных и жарких летних дней и я снова был вызван к уполномоченному РОА. Мне был дан точный адрес епархиального управления митрополита Германского и Берлинского Серафима и было сказано, что я могу написать моему знакомому на адрес епархиального управления. Я здесь же в канцелярии уполномоченного РОА написал письмо, дал ему прочесть его. Он прочел и предупредил меня, что это письмо еще будет проверяться лагерной цензурой. Ну что ж, цензура, так цензура, нам советским людям не привыкать к ней! Опять пошли дни ожидания. В это время нам в барак представители РОА подбросили довольно значительное количество книг, изданных в эмиграции. Все с интересом принялись их читать. Особенным успехом пользовались романы генерала Краснова. Чтение вызывало бурный обмен мнений, доходивший чуть ли не до драки. Я в этом старался не принимать участия, понимая, что за мной сейчас пристально следят, причем следят со всех сторон. Следят наши ,,правоверные", не перехожу ли я на сторону фашистов, следит и гестапо, не являюсь ли я нарочно подосланным агентом Москвы. Появилась еще одна категория ,,болельщиков", главным образом офицеры с гражданской технической специальностью. Это были инженеры и квалифицированные техники различной специальности. Поняв, что я ищу выхода из создавшегося положения и, не имея представления о путях, которыми я иду, они решили, что у меня имеется какой-то ,,блат у фашистов" и что этим надо воспользоваться. Они стали обращаться ко мне с просьбами, не могу ли я как-то им помочь устроиться в немецкой экономике. Как это ни странно, но одному офицеру, специалисту по советским ,,катюшам", я, через представителя РОА действительно помог устроиться на вспомогательную службу в немецком вермахте и он вскоре уехал в Кенигсберг, к месту своей новой работы. Остальным же я советовал обратиться непосредственно к представителям РОА, которые очень много делали, чтобы облегчить так или иначе судьбу пленных. В этом заключается одна из несомненных заслуг РОА. Сколько было ими спасено от смерти и от окончательного истощения -- трудно сказать, но много, очень много. А как много они сделали, чтобы улучшить положение так называемых остарбейтеров, положение которых было едва ли лучше пленных? А пока шло жаркое лето, фронт медленно, но неуклонно приближался к границам Германии, а в лагере продолжали муссироваться слухи о переброске нас всех во Францию. И едва ли не накануне отправки пленных во Францию меня вызвали сначала к представителям РОА, а затем в лагерную канцелярию. В обоих местах мне сказали, что я освобождаюсь из лагеря и должен ехать в Берлин в распоряжение епархиального управления. В Берлине же я прежде всего должен отправиться в его пригород -- Дабендорф, где находится сейчас главный идеологический центр РОА и школа пропагандистов Российского освободительного движения. Поскольку за меня хлопотали не только церковное управление, но и соответствующее представительство РОА, то я должен буду стать на учет в Дабендорфе, а потом уже регулировать свои отношения с берлинским церковным управлением. Через дня два мне предложили собрать свои вещи, которых у меня фактически и не было, обязательно захватить ложку и котелок (совет весьма существенный для тех времен) и быть готовым к от,езду на другой день. Действительно, на другой день утром за мной зашел рослый военный в форме СС и предложил мне итти с ним на вокзал. Я пошел вместе с ним, предполагая, что он будет меня сопровождать до Берлина. На вокзале он мне вручил соответствующие документы во избежание возможных недоразумений и пожелал мне благополучного пути. Подошел поезд. Мой спутник отправился к заднему вагону, вызвал кондуктора и что-то довольно долго об,яснял ему, показывая на меня. Я не знаю, что он говорил, я слышал только ответы железнодорожника: -- Я воль, я воль, херн лейтенант! Затем он жестом пригласил меня войти в вагон и усадил на свободное место в отдельном купе в задней части последнего вагона. Ехали мы долго... Время от времени в мое купе заглядывал все тот же железнодорожник, очевидно проверяя не сбежал ли я. На более крупных станциях он выходил вместе со мною и вел меня к тому месту, где представители Красного Креста раздавали суп. Суп обычно был гороховый, с нарезанными кусочками сала. Мне наливали полный котелок, давали небольшой кусок хлеба и я наслаждался этой едой, сидя в своем закутке заднего вагона. Прошла ночь, наступил следующий день, а мы никак не могли доехать до Берлина. Ночью были воздушные налеты союзников, где-то повредили пути, поезда пустили по другим окружным железнодорожным линиям и ни о каком расписании не приходилось и думать. Но, так или иначе, в половине следующего дня поезд подошел к хорошо мне знакомому Ангальтербанхоф. Высадив меня на перон, мой железнодорожник подозвал жандарма и что-то объяснял ему, показывая на меня. Мне было немного не по себе, но жандарм очень вежливо предложил мне следовать за ним. Мы спустились куда-то вниз и вышли на подземную станцию железнодорожной линии местного сообщения. Жандарм сообщил мне, что электричка идет к городу Цоссен, где мне надо будет выйти. Цоссен -- седьмая остановка. Сообщив все это, жандарм ушел. Подошла элекричка... Я вошел в нее и увидел среди публики несколько военных со значками РОА. Минут через сорок поезд подошел к станции Цоссен. Выйдя из вагона, я сразу увидел дощечки с указаниями направления на Дабендорф, до которого было два километра. Я бодро двинулся в путь и весьма скоро подошел к военному поселку-лагерю, к центру Российского освободительного движения, о котором в СССР толком никто ничего не знал. И первое, что меня тогда поразило -- это огромный русский национальный трехцветный флаг, реющий на летнем ветерке у входа в лагерь. Откровенно говоря, от этого зрелища я остолбенел... Что происходило внутри меня -- трудно даже описать. Я долго стоял, постепенно приходя в себя. Никакой проволоки вокруг лагеря, никаких вышек, низкий деревянный забор, состоящий из двух реек, окрашенных в белую краску, которые мог просто перешагнуть человек более или менее высокого роста, ухоженные дорожки между аккуратными бараками, грядки с цветами, довольно много деревьев... Я вошел в ворота и отворил дверь помещения, где находился дежурный по лагерю. Дежурным оказался очень милый лейтенант, который бегло просмотрев мои документы, взял трубку телефона и куда-то позвонил. Я услышал следующее: -- Иван Николаевич, тут приехал старший лейтенант из немецкого лагеря, не откажите им заняться и устроить его. Минут через пять появился сержант, который подойдя ко мне произнес: -- Господин обер-лейтенант, пожалуйста пройдите со мной! Начинался следующий этап моей жизни -- моя деятельность в РОА....
http://chss.irex.ru/db/zarub/view_bib.asp?id=45
