В начало

ПРОТОИЕРЕЙ ДИМИТРИЙ КОНСТАНТИНОВ

 

Из книги "Через туннель XX-го столетия".

Ленинградские "катакомбы". Из главы 8. Начало становления.

Жизнь шла своим чередом. По субботам я уходил домой, оставаясь там до вечера следующего дня. Вечером в субботу я обычно шел ко всенощной, а утром к литургии в одном из ближайших храмов. В Кисловодске я привык к своего рода активной деятельности при церкви и в Ленинграде мне в этом отношении было какого не по себе от того, что я только пассивно участвую в богослужениях, но не принимаю активного участия в церковной жизни. Я старался как-то исправить это положение, но мне почему-то не удавалось "закрепиться" в каком-то ленинградском храме. Поэтому я в церковном отношении "кочевал" по городу, стараясь найти во всех отношениях подходящее мне место. Как-то беседуя на эту тему, с жившей в нашей квартире верующей дамой, я услышал от нее совет посетить храм во имя Введения во храм Пресвятыя Богородицы, находящийся в Заячьем переулке в районе пересечения Таврической улицы с Суворовским проспектом. Я последовал этому совету. Церковь оказалась маленькой, похожей на эмигрантский православный храм средней величины. Тогда я не мог оценить эту деталь, но потом, будучи уже в эмиграции, я понял промыслительность случившегося. Скептики улыбнутся... Ну, что же, пускай улыбаются. Они это делают уже в продолжении многих столетий. Введенская церковь в Заячьем переулке в дореволюционное время была домовым храмом при убежище Синего креста - общества помощи престарелым одиноким женщинам. В советское время убежище было разогнано, дом был превращен в обычный "жактовский" дом, а церковь в двадцатые годы была еще открыта и превращена в обычный приходской храм. Настоятелем этого храма был отец протоиерей Александр Аристотелев, личность своеобразная и интересная. Мне понравился храм, настоятель, обстановка в храме. В нем ежедневно утром и вечером совершались богослужения. Отец Александр ежедневно служил Божественную литургию. Только по понедельникам он утром не служил, оставляя этот день для всякого рода житейских дел. Батюшка был вдов. Ему было лет сорок. Жил он вместе со своей сестрой, которая заботилась о нем. Была у него и взрослая дочь, которая в это время по счастливой случайности (дочь священника) заканчивала какой-то вуз.
Я много раз посещал эту церковь и мне все больше и больше хотелось к ней прилепиться. Шел 1924 год. Наркомпросс вынес решение на базе школы Сан-Галли организовать педагогический техникум имени Ушинского и предоставить ему большое здание на Малой Посадской улице №26. Малая Посадская, находившаяся в районе Петропавловской крепости и Троицкого моста, по существу относилась уже к центральным районам Ленинграда и была не столь далека от моего дома. При этих условиях оставаться в общежитии в Сан-Галли не было никакого смысла и я переселился домой, ежедневно выхаживая расстояние от ул. Некрасова до Малой Посадской. Денег на трамвай не было, но была молодость и упорное желание завоевать место "под солнцем".
Я находился в это время в среде советского студенчества двадцатых годов двадцатого столетия, с избытком наполненного пафосом "советского строительства", ощущавшего себя как "молодая гвардия рабочих и крестьян". Особенно настырно и тоталитарно работал комсомол, в лице своего руководства, взявшего на себя функции слежки и доносительства на студентов, почему-либо казавшихся "ненадежными". Приближалось время "решительной борьбы с религией", как известно начавшейся в самом конце двадцатых годов. Но уже в середине их чувствовалось приближение антирелигиозного шквала. Усилилась антирелигиозная пропаганда, увеличилось количество антирелигиозных мероприятий в виде соответствующих собраний с докладами приглашенных пропагандистов, специализировавшихся на богоборчестве, но в сущности ничего толком не знавших в этой весьма сложной области. Проводились "художественные антирелигиозные вечера", карнавалы и тому подобные сборища.
В этой обстановке я чувствовал себя несколько одиноко, если не сказать большего. Я начал чувствовать некоторую враждебность со стороны "комсомольского актива", которого раздражала моя "несознательность". Их можно понять. Бьются над антирелигиозным просвещением студентов, а "этот" приходит иногда с большим опозданием на занятия и на вопрос дежурного студента о причине опоздания отвечает, что сегодня двунадесятый праздник и он был в церкви. Злоба против меня накапливалась, но было это еще в половине двадцатых годов, когда за подобные "идеологические выходки" из учебного заведения не выгоняли, но сделают попытку выгнать, о чем будет речь итти ниже. Надо при этом отметить, что к чести дежурных по курсу студентов, ни один из них не пометил в журнале "неуважительную причину" моего отсутствия на первых часах занятий, но ставил отметку о посещении мною врача, остановки трамвая по причине отсутствия тока или еще какой-нибудь вздор, но ни разу я не получил "неуважительную", которая повторившись несколько раз могла привести к потере стипендии.
Видя нарастающую волну антирелигиозного террора, зная о закрытии ряда церквей, я посчитал для себя необходимым принять участие в защите веры и церкви от наступающего советского безбожия. Но как? Прежде всего в активной церковной деятельности. С этим вопросом, после окончания вечерней службы, я обратился к отцу Александру, настоятелю церкви "Синего креста", как в просторечии называли этот храм верующие люди. В действительности этот храм был освящен в честь Введения во Храм Пресвятые Богородицы.
На мой вопрос отец Александр сразу ничего мне не ответил, но потом сказал:
~ Скажите, Дима, вы не могли бы взять на себя обязанности чтеца? Хотя бы по воскресным и праздничным дням и в будние дни, когда бываете в церкви нашей.
- Но, батюшка, я никогда не читал в церкви. Я был прислужником в алтаре и только.
- А вы попробуйте... Завтра приходите и прочтите за утреней шестопсалмие. Вот, возьмите эту книжку и проштудируйте нужные псалмы.
Стояла осень 1924 года. . Он явился для меня судьбоносным.
На другой день я стоял на клиросе ожидая начала службы.
- Слава Святей, и Единосущной, и Животворящей, и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков, - раздался возглас настоятеля.
Я начал читать. Я никогда не изучал славянский язык и не брал в руки богослужебных книг. Мне исполнилось в то время 16 лет и я не имел никакого серьезного церковного опыта. Читал я несколько медленее обычного, но не сделал, как потом мне сказал батюшка, ни одной ошибки. Но дело заключалось также и в том, что шестопсалмие, которое я читал, является постоянным элементом богослужения (утрени) и при этом неизменяющимся. Поэтому вполне можно предположить, что я его благополучно прочел, слышав его сотни раз во время богослужения, а потому больше читал на основе слуховой памяти, чем по книге. Повидимому, это подумал и отец Александр. Неожиданно отворилась боковая дверь алтаря и батюшка, появившись в дверях, поманил меня пальцем:
- Дима, прочти также и кафизмы, - сказал он. Кафизмы, состоящие из псалмов Давида, являются
изменяющимся элементом богослужения и меняются в зависимости
от дня недели, а также по праздничным дням.
В этом случае слуховая память вряд ли поможет. Но без
особого труда, легко и спокойно одолел я и кафизмы. После
окончания службы я спросил отца Александра:
- Много ли я сделал ошибок в кафизмах?
- Я заметил, - ответил батюшка, - две или три незначительные ошибки в ударениях. А так все было вполне благополучно. Я буду очень просить вас, если вы хотите послужить Церкви, взять на себя обязанности чтеца в те дни, когда вы сможете, а особенно в воскресные и праздничные дни.
Так начался новый период моей жизни, принесший мне много духовной радости, но и немало неприятностей от дорогой советской власти. В ближайшую субботу я уже один читал за всенощной, включая достаточно трудный для начинающего чтеца воскресный и крестовоскресный каноны шестого гласа.
Откуда все это взялось? Я не знаю, как это будут объяснять скептики (они всегда находят "естественное объяснение" всему, чему угодно), но я лично убежден, что несомненное для меня произволение Промысла в данном случае имело место. Промыслительность всего случившегося для меня является несомненной. Да и как мог заговорить "немой"? Как я, не изучая труднейшего для современного человека славянского языка (вернее церковно-славянского), овладел им за несколько дней и стал помогать священнику как заправский псаломщик. Пустые вопросы? Не думаю, если без предубеждения вдуматься в случившееся.
Очень скоро я стал в церкви "Синего креста" своим человеком. Каждый вечер в шесть часов, после окончания занятий и обеда в техникуме, я выходил в свой ежедневный путь. Я шел через Троицкий мост и Марсово поле (поле жертв революции), потом сворачивал налево на Пантелеймоновскую улицу (улица Пестеля), пересекал Литейный проспект и выходил на Кирочную, проходил ее всю до конца, выходил на Таврическую улицу, по ней доходил до Суворовского проспекта и попадал к Заячьему переулку. Я входил в церковь приблизительно без четверти семь. Ежедневный путь мой брал 45 минут. В семь часов начиналась утреня, к восьми она кончалась и к половине девятого я попадал домой. И так каждый день. Дома моя тетушка поила меня чаем и тревожно спрашивала:
- Как ты это все выдерживаешь?
В воскресенье и по большим праздникам я уходил из дому в половине девятого для того, чтобы приготовить в алтаре все необходимое для совершения литургии, которая начиналась в десять часов. Я стал как бы необходимым элементом церковной жизни в церкви в Заячьем переулке. Отец Александр стал называть меня "мой помощник", и я им действительно стал. Прихожане меня полюбили и исключительно хорошо относились ко мне. Когда через некоторое время какие-то "неизвестные личности", заходившие в храм для прослушивания проповеди отца Александра, начали вдруг интересоваться мною и спрашивать - "а кто этот молодой человек, который помогает священнику?" ~ то спрашиваемые или отделывались незнанием, или говорили, что я приезжаю в церковь из за города и живу не то в Гатчине, не то еще где-то, то есть старались заморочить голову кагебистским стукачам.
В этом храме я провел пять лет, с 1924 года по 1929 год, когда наша церковь была насильственно закрыта и была отдана под школу для трамвайных вагоновожатых. Почти одновременно с закрытием храма был арестован отец Александр, обвиненный в "антисоциалистических" проповедях и был выслан куда-то далеко на север.
Надо сказать, что совмещать учение в любом советском учебном заведении и в какой-то мере служить церкви было нелегко. В 1927 году я закончил техникум, но закончил со скандалом. Чем ближе подходило время к окончанию техникума, тем больше внимания мне уделяли чьи-то злые и враждебные глаза, исподволь наблюдавшие за мной. Что-то темное и нехорошее приближалось ко мне, в чем я очень скоро убедился.
Однажды на большой перемене ко мне подошел Вася Петров, один из партийно-комсомольских заводил на нашем курсе и сказал:
- Пройди, пожалуйста, вниз в приемную. Там тебя ждет один товарищ из райкома партии и хочет с тобой поговорить.
- Из райкома партии? А я тут причем?
- Там узнаешь, в чем дело... Иди скорее.
Я пошел. Внизу действительно сидел прилично одетый "товарищ", вежливо поздоровавшийся со мной и старавшийся держаться по дружески..
"Товарищ" сказал мне напрямик, что он не из райкома, а является представителем районного КГБ (НКВД) и хочет со мной побеседовать. Дело принимало не совсем приятный оборот. Главное, что сверлило в моей голове: является ли он представителем только местного районного сыска или деятельность его распространяется значительно шире. Мне важно было знать:
знает ли он только о моих "преступлениях" в техникуме, или он знает и о "Синем кресте". Я решил держаться выжидательно и послушать, что он мне скажет. Начал он издалека, о том, что я академически успевающий студент, о том, что никаких нарушений учебной дисциплины за мной не числится, но беда одна. Они знают, что я верующий человек, хожу в церковь (не сказал, в какую), интересуюсь вопросами религии, выступаю открыто против атеизма и так далее. Их интересует, как это все может совмещаться с деятельностью советского педагога?
- Ведь не Евангелию вы будете учить детей? ~ провокационно спрашивал меня мой неожиданный собеседник.
О "Синем кресте" ни звука. Ни звука и о тех религиозных кружках по богословскому образованию, которые я еженедельно посещал. А между тем приближался громкий процесс нелегальной религиозно-православной организации "Воскресение", занимавшейся религиозным образованием верующей молодежи. В тот момент, когда он беседовал со мной, как раз начинались аресты участников этой организации. Я сидел в приемной, как на острие ножа, ожидая вопросов, за которыми последует катастрофа.
Но вопреки ожиданию, кагебист Александров (так он назвал себя) крутился только в пределах техникума, не выходя за более широкие рамки, столь опасные для меня.
- Мы знаем, - ласково ворковал он, - что вы иногда выступаете против антирелигиозников, выступаете довольно резко, но мы ничего не имеем против. Но вы также советский человек и конечно преданы советской власти. Мы вам позволим вести религиозную пропаганду и даже выступать против тех или иных комсомольских или партийных мероприятий, связанных с религией, но вы со своей стороны как честный беспартийный большевик должны и нам помочь.
-Чем?
- Ну, всякого рода информацией о жизни и деятельности техникума. Вы человек умный и знаете, что нам надо.
Мне предлагали стать стукачем и за это обещали оставить меня в покое. Что делать? - лихорадочно мелькало в голове. Наотрез отказаться - реакция первая, но за ней последовала другая:
затянуть этот вопрос на возможно долгое время, а там Бог даст все как-нибудь образуется.
- Знаете, это дело серьезное и важное. Дайте мне, пожалуйста, подумать.
- Хорошо, но помните, что ваша собственная судьба и возможность благополучно окончить техникум в ваших руках. Когда надумаете приходите по этому адресу, - и он дал мне небольшую карточку, на которой был указан адрес одного из отделений милиции и номер комнаты. Мы попрощались и я поднялся на второй этаж и вошел в аудиторию, где уже началась очередная лекция. Садясь на свое место, я заметил вопросительный oвзгляд Петрова, направленный на меня. Я сделал вид, что не заметил его.
Прощаясь со мною, представитель государственной тайной полиции предложил мне дать подписку о том, что я никому не скажу о имевшем месте разговоре. В тот же день я нарушил это обязательство. После окончания занятий я обратился к нашему преподавателю экономической географии, который был со мной в очень хороших отношениях и сказал ему, в чем дело. Он усмехнулся и сказал:
- Изволили удостоить вас своим вниманием! Он попросил подождать его в аудитории и куда-то исчез. Минут через десять он явился и сказал мне, что директор техникума, М.Н-Николаевский просит меня приехать к нему на квартиру около семи часов вечера. Он жил в Сан-Галли и я, откровенно говоря, немного опасался ехать туда, так как общежитие студентов оставалось в Сан-Галли и меня могли увидеть враждебные глаза, когда я буду входить в квартиру директора. Но все прошло благополучно. Однако, М.Н.Николаевский мне сказал:
- Во чтобькго ни стало, любой ценой откажитесь от сотрудничества с охранкой. Иначе вы погибнете. У вас будут в техникуме неприятности, но теперь, когда мы знаем в чем дело, весь педагогический персонал будет на вашей стороне и мы не дадим вас в обиду.
А обида приближалась. Дней через десять мне была вручена повестка для явки в одно из отделений городской милиции. Явившись туда, я получил указание войти в одну из дверей, выходивших в главный коридор, на которой однако не было никакой надписи, свидетельствующей о принадлежности этой комнаты к деятельности данного отделения милиции. Постучав, я вошел. За столом сидел мой старый знакомый - Александров, беседовавший со мной в техникуме.
- Ну, что же, надумали?
- Да, надумал, и никак не могу принять ваше предложение. Я человек верующий и подобного рода деятельность мне никак не подходит.
Александров, видимо, обозлился. Допрос или так называемая беседа в этот раз длилась больше часа. Он явно брал меня на измор. Здесь были и угрозы, и ласковые обещания всякого рода благ, и помощь в устройстве по окончания техникума и многое другое. Но опять ни звука о моей деятельности в "Синем кресте" и полное молчание о нелегальной церковной деятельности верующей молодежи, о которой чекисты пронюхали относительно недавно. Это меня ободрило, ибо положение было, как говорится, "аховое". Конфликт с чекистами мог легко перекинуться на мою церковную деятельность и, еще хуже на мою непосредственную связь с нелегальной церковной деятельностью, в которой я принимал непосредственное участие. А среди "нелегалов" было несколько студентов техникума.
Дело в том, что после того как власти разогнали в Ленинграде Высшие богословские курсы, церковное образование получить стало невозможным. Тогда по инициативе лучших представителей ленинградского духовенства и активных деятелей Церкви, были организованы нелегальные кружки, в которых желающие проходили едва ли не полный курс духовной семинарии по богословским предметам. Эта большая и сильно разветленная и абсолютно подпольная сеть кружков носила в целом название "Воскресение" и под этим названием в конце двадцатых годов проходил судебный процесс над участниками этого движения верующей православной молодежи. Расстрелов, как мне помнится,
не было, но было сослано множество верующих людей.'> Можно легко себе представить, что мне крайне не хотелось, чтобы в результате этой истории вылезло бы наружу мое участие в нелегальной церковной организации молодежи и моя роль в жизни прихода в Заячьем переулке на Песках. Меня при этом не только беспокоила моя судьба, но и возможность невольно повредить многим людям, с которыми я был так или иначе связан. А последнее было весьма реально.
Прошло еще некоторое время и в четыре часа утра в нашей квартире раздался резкий и настойчивый звонок. Я спал в комнате, соседствующей с кухней, в которой была дверь для выхода внаружу. Я первый вышел на кухню и открыл дверь. За ней стоял дежурный по дому дворник, который вручил мне повестку. Когда он ушел, я открыл повестку и прочитал, что должен в этот день явиться в одно из довольно далеко находящихся отделений милиции и обратиться к товарищу Иванову. Мне было понятно, что это значит. На вопросы моих родных и других жильцов квартиры, слышавших звонок, я отвечал, что вызов связан с призывом на военную службу, на которую я должен был попасть на следующий год.
В назначенное время я был в милиции, где на мой вопрос о "товарище Иванове" мне опять указали на плотно закрытую дверь. Постучал и после возгласа "войдите", вошел и увидел теперь совсем другого "товарища", которого мне не приходилось встречать.
Разговор был длительный и совсем не утешительный. "Товарищ Иванов" на меня наседал и угрожал (как выяснилось впоследствии, совсем не зря), я отбрыкивался и изображал из себя перепуганного глупого мальчишку, жаловался, что дворник вломился в квартиру ночью и всех перепугал, и так далее и тому подобное. "Товарищ Иванов" возился со мной битый час и, наконец, сказал:
') В связи со всем сказанным о нелегальной работе верующей молодежи, отсылаю интересующихся к моей статье: "Советская молодежь в борьбе за церковь" (Вестник Института по изучению истории и культуры СССР, №1/14/1955, Мюнхен, стр. 61-71).
- Вот, что Константинов, я вижу, что мой помощник тебя сильно запугал. При таком положении вещей ничего хорошего из этого не выйдет. Я тебя отпускаю; подпиши бумагу о неразглашении наших переговоров и ступай домой.
Не веря своим ушам, я быстро подписал обязательство о неразглашении и радостно отправился домой. Увы, я не подозревал, что отпустив меня, чекисты мне одновременно готовили довольно серьезные неприятности, очевидно надеясь, что я обращусь к ним за помощью и тогда... Но этого "тогда" не случилось, хотя ситуация создалась нехорошая.
Был 1927 год. Приближались выпускные экзамены. Я без особого труда сдавал экзамены по всяким педагогическим предметам, по бесконечным методикам, по психологии, литературе, истории и, наконец, приблизился страшный экзамен - по "обществоведению", являвшийся по существу формой партийно-политического контроля над студентами. Преподавал пресловутое обществоведение весьма неприятный и резкий молодой человек в морской форме, как выяснилось впоследствии политрук одного из кораблей балтийского флота, посланный по совместительству преподавать обществоведение по разнарядке от райкома партии.
Совсем не случайно он прицепился ко мне. Давая всем задание - написать зачетную работу, он заметил:
- А вы, Константинов, напишите работу на тему: "Ленин о религии". Для этого вам надо прочитать ленинские статьи, которые я вам написал. При этом он мне дал листок бумаги, на котором были написаны названия двух или трех ленинских статей и названия книг, в которых они имелись.
Статьи эти были мне в основном знакомы и я быстро справился с заданием, добросовестно его выполнив и написав подробно об отношении "Ильича" к вере в Бога. Я был неприятно удивлен, когда на следующем занятии, раздавая студентам их работы с отметками на них, он отдал мне мою работу и сказал, что считает ее неудовлетворительной.
- Почему? - спросил я его.
- Вы изложили точку зрения Ленина на религию, но ничего не высказали собственного по данному вопросу.
- Но ведь ваше задание было: "Ленин о религии". Ничего другого вы мне нс задавали!
- Ну, это, так сказать, само собой подразумевалось. Должны же вы иметь и свое суждение о религии. Вы даже нигде не написали - прав был Ильич или нет, отметая всякого рода религиозную идеологию.
Мне, в конце концов, было в высшей степени безразлично суждение этого молодца в военном мундире, но дело заключалось в том, что неудовлетворительная отметка при выпускных экзаменах грозила второгодничеством на последнем курсе техникума, что меня никак не устраивало. Я также понимал, откуда ветер дует, и кто стоит за преподавателем обществоведения. Надо было во чтобы^го ни стало преодолеть этот злобно-партийный барьер. Я взял свою злосчастную работу и передал ее нашему преподавателю историку В.Н.Вернадскому, рассказав ему, что произошло.
На другой день В.Н.Вернадский вызвал меня и сказал, что работу он прочел, считает ее вполне удовлетворительной и поэтому он будет возражать нашему обществоведу на педагогическом совете, посвященном выпускному курсу. На педсовете произошло нечто вроде небольшого скандала. Обществовед настаивал, чтобы меня оставили на второй год для специальных занятий по обществоведению. Ему возражал В.Н.Вернадский. Сторону последнего приняло большинство педагогов. Предложение обществоведа провалилось. Подобное возможно было в середине двадцатых годов. Шел тогда 1927-й.
Выпускной вечер прошел весело. Я чувствовал себя победителем, но время от времени замечал злобные взгляды наших комсомольских вожаков, устремленные на меня. Учитывая эту обстановку, я постарался как можно скорее получить необходимые документы об окончания техникума и поскорее "смыться" из него, и никогда не возвращаться в это здание, в котором мне довелось провести несколько лет.
Мне было тогда 19 лет. Стал вопрос "что делать дальше?" Вопрос совершенно естественный, а в условиях советского режима совсем не такой простой. Учителем я. быть не хотел. Но, тогда, как устроиться на ближайшее время и начать становиться на свои ноги?
При этом надо учесть, что в Ленинграде в это время чувствовалась довольно сильная безработица.
Не имей сто рублей, а имей сто друзей - говорит пословица. Из Публичной Библиотеки, в которой работали мои тетушки и в которой было немало верующих сотрудников, знавших мою церковную деятельность, мне дали знать, что меня могут устроить на работу в общий читальный зал на выдачу книг читателям. Зарплата 70 рублей в месяц (рублей, отметим, довольно полновесных) при четырехчасовом рабочем дне. Такой режим был установлен в читальном зале при трехсменной работе. Больше было трудно требовать от сотрудников, находившихся в беспрерывном движении. Но при этом ставилось условие: посещать высшие курсы библиотековедения, работавшие по вечерам четыре дня в неделю и находившиеся в здании рядом с библиотекой. В дальнейшем эти курсы после окончания войны превратились и Институт Библиотековедения.
Курсами руководил в то время ученый секретарь Публичной библиотеки В.Э.Банк, человек культурный, высокообразованный и приятный в общении с людьми. Он погиб во время блокады Ленинграда.
На курсы я пошел с большим удовольствием. Занятия были интересные, преподаватели вкладывали всю душу в это дело. Знания, получаемые на курсах были во многих отношениях практического характера и давали возможность слушателям по окончании курсов работать в научных библиотеках.
Работа отнимала у меня четыре часа в день, курсы два часа по вечерам, оставалось свободное время, которое я использовал для занятий на заочном историческом факультете ленинградского университета. Много пройти я там не успел, но благополучно закончил два курса и перешел на третий. Время для меня было трудное, но интересное. При этом продолжалась моя церковная деятельность в Заячьем переулке.
Но это трудное, но до известной степени безмятежное для меня время было неожиданно и неприятно прервано. После окончания дневной смены в читальном зале, я был неожиданно вызван к заведующему читальным залом. Им был молодой коммунист, приятный в общем человек, одновременно исполнявший обязанности ученого секретаря Высших курсов библиотековедения. Мы с ним были давно знакомы. Войдя к нему в кабинет, я сел на предложенный мне стул. Я сразу почувствовал что-то неладное. Мой собеседник явно мялся, не решаясь, повидимому, приступить к делу. Человек он был мягкий и деликатный, при этом с серьезным сердечным недугом.
- Я хочу вас просить, - начал он, - подать мне заявление о вашем уходе с работы по собственному желанию. Я не хочу портить вам ваш послужной список и поэтому прошу вас уйти, так сказать, самому.
- А почему я должен уходить с работы?
- Мне дано на вас заявление, что вы служитель культа и где-то служите дьяконом. А это практически несовместимо со службой в библиотеке.
- Я никак не могу служить дьяконом, так как для этого служения не подходит мой возраст и семейное положение. Православное духовенство должно быть женато. А, как вам известно, я нс женат.
- Ну, знаете, я не разбираюсь в этих тонкостях.
- Но я не состою в списочном составе ленинградского духовенства.
- Если так, то принесите мне офицальиую справку, что вы не состоите в числе духовенства ленинградской епархии.
- Постараюсь принести...
На другой день я был в епархиальном управлении местной епархии, где изложил свою просьбу о выдаче соответствующей справки. Архимандрит, принимавший посетителей в канцелярии управления, выслушав меня, развел руками.
- Знаете, если дело так дальше пойдет, то мы будем вынуждены выдавать миллионы справок подобного рода чуть ли не всему Ленинграду.
- Да, отец архимандрит, вы правы, но случай исключительный!
- Случай, действительно, исключительный и поэтому я вам сейчас выдам эту справку... Господи Боже мой, когда все это кончится!
На другой день я передал справку заведующему читальным залом. Он прочел, ничего не сказал, но покачал головой. На время эта история затихла, но в конце концов, мне пришлось уйти из Публичной библиотеки, о чем я искренно жалел. В ней мне было хорошо.
Временно я устроился каталогизатором в библиотеку Военно-инженерного училища находившегося в Инженерном замке, а потом перешел в библиотеку Научно-исследовательского института Книговедения, находившегося на Фонтанке 21, недалеко от Аничкова моста на Невском. В том же доме помещался и Ленинградский клуб инженеров. Библиотека института была исключительно интересная и включала в себя немало редчайших книг. Я с удовольствием в ней работал. Со мной вместе работали мои сокурсники по библиотечным курсам. Обстановка была приятная. Но работая в библиотеке, я не подозревал, что эта моя деятельность чревата особыми, в данном случае приятными последствиями.
Работа в интитуте продолжала сочетаться мной с церковным деланием. Но на этом "участке фронта" создавалось явно неблагополучное положение. В конце 1928 года был арестован настоятель нашей церкви и после продолжительного следствия был сослан на север, как "неблагонадежный элемент". Вместо него стал служить другой священник. Но в начале 1929 года по распоряжению властей наша маленькая церковь в Заячьем переулке была закрыта, а ее помещение было передано в распоряжение находившегося рядом трамвайного парка. Отслужив последнюю литургию и панихиду по создателям этого храма и всех служивших и молившихся в нем, мы разошлись в разные стороны, в надежде на приход более счастливых времен. Эта страница моей жизни был^ закончена.
В дальнейшем я продолжал церковную работу, но уже нелегально, участвуя в подпольной сети духовного образования и в группах помощи всем сосланным и осужденным по "религиозным статьям" уголовного кодекса.
Деятельность эта была во многих отношениях весьма опасной, но мне удалось благополучно продержаться несколько лет почти вплоть до начала войны с Германией. Работая нелегально на церковном поприще, я на практике убедился, что КГБ не так всесильно и не так всезнающе, как это предполагали запуганные советские граждане. Можно было многое делать, соблюдая при этом необходимую осторожность и прибегая к необходимой маскировке, не занимаясь бессмысленной "бравадой" и крепко держа язык за зубами, не доверяя в данном отношении самым близким людям. В это время в Ленинграде оставалось всего на всего шесть "действующих" церквей, из которых КГБ сделало своего рода "садки" для ловли верующих, постоянно посещающих церкви. При этих условиях всем, принимающим участие в нелегальной церковной работе, было строго настрого запрещено посещать эти храмы. Парадокс, который мог иметь место только в СССР. Мы собирались на нелегальные богослужения в частных домах за городом. Служили тоже священники, уже не имевшие приходов. Богослужения совершались большей частью по ночам с малым количеством участвующих. Расходились постепенно утром, смешиваясь с многочисленными людьми, спешившими на работу. Мы тоже ехали на свою работу в набитых до отказа поездах местного следования. Провалов почти не было, но иногда создавались ситуации, требовавшие быстрого и правильного реагирования.
Возвращаясь в город после ночной литургии в районе Павловска, я столкнулся нос к носу с сотрудником соседнего по Дому книги издательства, хорошо мне знакомого, но отнюдь не заслуживающего излишнего доверия. Он знал, что я живу в центре Ленинграда недалеко от Невского проспекта.
-Здравствуйте! Откуда вы в такую рань?
Вопрос естественный, если вы видите вашего знакомого, живущего в центре города, рано утром в поезде, идущем из Павловска в Ленинград. Надо было быстро сообразить, что ответить. При этом надо было отвечать так, чтобы никак не подвести моих сотрудников по нелегальной церковной деятельности. Делаю несколько смущенный вид и отечаю:
~ Да знаете, Н.М., у меня в общем здесь знакомая девушка живет... Ну,вот, я от нее домой пробираюсь...
- Хорошенькая?
- Да, ничего себе... Приятная!
Через несколько дней я уже почувствовал, что в издательстве, где я работал редактором, уже кое-что слышали о моей "девушке", а еще через некоторое время я убедился, что об этой детали моего бытия, знает и заведующий особым отделом Дома книги, матерый чекист, призванный следить за всеми нами. Меня это все вполне устраивало. Чем больше чепуховых сплетен, занесенных в мое досье, тем лучше для меня и для моих друзей. Но, пожалуй, самое интересное в этой истории то, что я о ней слышал уже в эмиграции, в Германии, где я встретил моего знакомого по Ленинграду, который стал ко мне приставать с расспросами по поводу "гарема", который у меня был где-то около Царского села. Мне трудно было его убедить, что никакого "гарема" не было и, что эта история чистой воды комуфляж.

В начало